Малиновое варенье

В эвакуацию мы попали в маленький поселок Октябрьский под Саратовом. Почти все евреи, бежавшие с нами из Краснополья, осели в этом поселке, где большинство составляли женщины. В основном беженцы разместились на квартирах у местных жителей, лишь несколько семей заняли пустые дома, оставшиеся от переселенцев, перебравшихся вглубь России. Правда, и в этих домах селились по нескольку семей.
Наша хозяйка тетя Геля была из-под Борисова. Из переселенной «кулацкой» семьи все невзгоды перенесла только она одна, младшая дочь, оставшаяся сиротой в чужом месте без единой родной души. Здесь она вышла замуж за местного русака и посему не попала в «сечку» — так она называла удары судьбы, постигшие многие семьи, в том числе и ее. Муж Гели ушел на фронт в первые дни войны, и она осталась с дочкой, кареглазой Аней, которую на белорусский лад звала Ганулей, ждать победу. Гануля была моей ровесницей, такая же озорная и бесшабашная, как и я в ту пору. Как говорила моя мама на еврейско-русско-белорусском, «твоя Гануля и мой Шлома — одна нишома! Пять минут не могут на месте усидеть, чтобы нит кундэйсэфэн (не напроказничать)!» И тетя Геля с ней соглашалась.
Рядом с Гелиным домом стоял большой дом рыбаков, как называла его тетя Геля. Рыбаков отправили в Сибирь, и занял этот дом Хоня, наш сосед по Краснополью. По болезни или за деньги, как говорила моя мама, его не взяли в армию, и здесь, в поселке, он организовал валяльную фабрику и стал ее директором. А посему вместе с женой поселился в отдельном доме, примазавшись к местному начальству. Жена его Берта не работала. В справке, которую она как-то показала маме (я запомнил), у нее была мигрень. Все остальные женщины поселка трудились или в ближайшем колхозе, или на Хониной фабрике. Фабрика работала в две смены по 12 часов. Работа была мужской, тяжелой, шерсть валяли вручную в сыром помещении, в котором раньше была баня, работали женщины, ибо мужики в поселке были в основном калеки и старики.
На этой фабрике работали и тетя Геля, и мама, а мы с Ганулей, предоставленные сами себе, целыми днями бродили по поселку, чтобы где-то что-то прихватить и пожевать, ибо голодными мы были всегда. Нашим мамам платили трудоднями — иногда картошкой, иногда жмыхом, а иногда вообще ничего не давали, а вещи, которые можно было обменять на еду, мы давно обменяли: что-то у Хони, что-то на базаре, который располагался у станции. Наши набеги на местных торговок и огороды чаще всего оканчивались бесславно, ибо таких разбойников, как мы, в поселке хватало. Базарные торговцы следили за нами в оба, а огороды охраняли собаки в два раза больше, чем мы…
Что такое варенье, Гануля не знала, а я помнил, как у нас в Краснополье в конце лета стоял необыкновенный запах варенья. Его почти одновременно варили во всех дворах, и этот запах, смешанный с дымом, растекался по местечку, как сладкая речка с кисельными берегами. Однажды, выйдя на улицу, я неожиданно для себя уловил такой же запах. Гануля еще спала, но я растолкал ее и, ничего не объясняя, вытащил на улицу.
– Чувствуешь — вареньем пахнет? Малиновым.
Гануля втянула воздух и, моментально проснувшись, спросила:
– Где варенье?
– Не знаю, — ответил я.
– Где-то здесь, — заметила Гануля, и мы одновременно посмотрели в сторону Хониного дома, огороженного высоким забором.
Мы приникли к щели в заборе, наблюдая мучительно прекрасную картину: жена Хони, тетя Берта, варила посреди двора варенье в огромном тазу, стоявшем на подставке. От него шел непередаваемый запах, а тетя Берта большой деревянной ложкой снимала с варенья пенку.
– Барбицу снимает, — назвал я, как когда-то в Краснополье, пенку.
– А она вкусная? — спросила Гануля.
– Даже вкуснее варенья, — уверенно ответил я.
Закончив варить варенье, тетя Берта отнесла тазик в дом и оставила во дворе на столике тарелку с барбицей. Мы долго смотрели на эту одиноко стоящую тарелку, а потом я, как бы между прочим, сказал:
– Сейчас тетя Берта будет отдыхать, мне об этом рассказывала мама, она у них убирает.
– Давай попробуем варенье! — осторожно произнесла Гануля.
– А кто его тебе даст? — поинтересовался я.
– Сами возьмем.
И тут же изложила свою идею: я должен отвлечь собаку, а Гануля в это время забежит во двор и макнет руку в тарелку с пенкой, а мы потом эту руку оближем. Идея мне понравилась.
В этот день мне не везло: и забор не хотел поддаваться — перепрыгнул только с третьего раза, и собака слабо на меня реагировала: как я ни старался шуметь, она не слышала. Наконец Пират сделал мне одолжение и залаял на всю улицу. От такого шума наверняка должна была проснуться тетя Берта и свести все наши планы на нет. Правда, обратно через забор я перескочил в долю секунды. Возвращался я медленно, через соседский переулок, уверенный в провале нашего плана. Но возле дома меня встретила Ганулька с перемазанной вареньем ладошкой, которую она гордо держала, растопырив пальцы.
– Я только один разок лизнула, — честно призналась она и, протянув мне мизинец, добавила: — Как вкусно!
Вылизанная до блеска ручка продолжала хранить запах варенья.
А поздно вечером, когда мы уже спали, к нам пришел Хоня: Пират все-таки разбудил тетю Берту, и она из окна заметила Ганулю. Он долго кричал на нас, а потом сказал, что утром заявит в милицию и нас заберут в детский дом.
– Когда советский народ воюет, ваши дети занимаются воровством! — злобно сказал он маме. — Что скажет на это товарищ Сталин?
Мама, которая по-русски не могла ни читать, ни писать, а всякое упоминание о власти страшно пугало ее, начала умолять Хоню не отбирать детей. И тогда он, смилостивившись, сказал, что не будет писать заявление в милицию, если мама отдаст ему папин тулуп.
Хоня давно положил глаз на этот тулуп и хотел выменять его у нас, но мама тогда не согласилась, потому что его очень любил папа. Уходя на фронт, папа просил обменять его в последнюю очередь. Как рассказывала мама, этот тулуп носил еще дедушка — папин папа. Тулуп согревал папу в морозы, а здесь в холодные ночи мы с Ганулькой спали под ним. И мне всегда снился папа. Я даже маме сказал, что папа обязательно вернется с войны, потому что его ждет тулуп. И мама соглашалась со мной…
Увидев, как испуганная мама отдает Хоне папин тулуп, я неистово заорал:
– Не отдавай тулуп, лучше я пойду в детдом!
А Ганулька горько заплакала.
– Шломеле, я же его не на хлеб меняю, а ради тебя, дорогой мой сыночек, — произнесла мама, гладя меня по голове. — Кто папе нужнее, ты или кожух?..
Хоня долго красовался в папином кожухе и даже привез его из эвакуации в Краснополье. Правда, там уже стелил его на лежанку…
Мой дорогой папа с фронта не вернулся… И я больше никогда не ем малиновое варенье.