Девочку зовут Алиса. Она — москвичка. В этом году пошла в первый класс. В октябре родители впервые взяли ее с собой в Венецию — город, на котором они оба почти религиозно помешаны и куда уже давно наезжают из Москвы с такой же примерно неизменной периодичностью, с какой мы когда-то ездили «на юг».
В доме, где живет Алиса, — культ поэзии. Русской и английской. Отец с рождения читает ей русские стихи. Правда, с Бродским она, по младенчеству своему, дальше «Баллады о маленьком буксире» пока еще не пошла. О Пастернаке она знает больше. Когда мы обедали в ресторане «Штирлиц», расположенном на первом этаже двухэтажного московского особняка, для меня ничем не примечательного, она, с необычайной проворностью сметая с тарелки меренги со взбитыми сливками, заметила: «Могли по-другому же назвать, здесь же Пастернак родился, а не Штирлиц». О Цветаевой, тоже коренной москвичке, как о ближней соседке, знает еще больше.
В один из дней той недели, что я гостила у них в Москве этой весной, дитя увязалось за нами на велосипедную прогулку по «литературной Москве» на своем легоньком алюминиевом самокатике. Когда толчковая правая уставала, она, цепляясь рукой за один из наших велосипедов, катила по Москве на чужой тяге. Весенний ветер растрепывал ей кудри цвета спелого каштана, и прохожие оглядывались одобрительно — что за прелестное дитя!
В Трехпрудном, на одном из перекрестков, опережая отца, говорит: «Вот здесь стоял дом, где родилась Марина, но он не сохранился». И повергнув меня в радостное изумление, прочла буднично, как будто семилетние девочки только то и делают, что читают на память не самые расхожие стихи Цветаевой:
Высыхали в небе изумрудном
Капли звезд, и пели петухи.
Это было в доме старом,
доме чудном…
Чудный дом, наш дивный дом
в Трехпрудном.
Превратившийся теперь
в стихи.
А папины стихи к Марине она еще не знает.
Я к Вам пишу — в столетье
тому назад,
Где был ваш дом в Трехпрудном
— семь окон в ряд…
Памятник Марине Цветаевой в Борисоглебском, у дома-музея поэта — любимое Алисино место в Москве. Она там носится с другими детьми, прыгает через скакалку, играет в классики — вечные приметы счастливого детства. В Борисоглебском я уже сама ее спросила: «Расскажи, как Марина здесь жила». Знает все. И про обои, на которых в отсутствие бумаги писались стихи, и про рояль, обменянный на мешок муки, и о дочери Але — маленьком эльфе, друге Марины. Не знает только о Кунцевском приюте и о страшном выборе, который Марине Цветаевой, матери двух дочерей, пришлось сделать в опухавшей от голода Москве 20-го года: «старшую у тьмы выхватывая, младшей не уберегла». Отец Алисы считает, что ей еще рано. Пусть подольше поживет в счастливом неведении. Правильно, наверное. Успеет еще узнать о кровавом ужасе, в котором сгинула и цветаевская Россия, и сама Марина, и те, кто взбирался на ее чердак-каюту в Борисоглебском.
Вообще, Пастернак, Цветаева, Бродский, чьи имена она так часто за свою семилетнюю жизнь слышала в своем доме, — это для нее такое же свойское, с детства привычное, как имена родни или близких знакомцев семьи. Культурная прививка, сделанная вовремя, то есть в детстве, работает потом до конца жизни. Так, по крайней мере, должно быть.
А с другой стороны, глядя на нее, понимаешь, что было бы лицемерием считать, что можно «привить» остроумие, живость, обаяние. Это дар. А значит, достается даром, за так, просто по рождению. Алиса от природы проявляет недюжинный талант в словообразовании. Например, она необычайно ловко придумывает и использует лукавые слова с двойным смыслом: «Папа, ты что, “вспятил”?» Или в кинотеатре нам: «Ребята, возьмем “подкорм”?» — в отношении попкорна. Не скучно с ней, одним словом.
Унесло меня далековато от темы «Алиса в Венеции», где ее, понятное дело, перво-наперво повезли водным такси на остров-кладбище Сан-Микеле, к тому его сегменту, куда ведут указатели «К могиле Бродского». В изголовье могилы — конверты. Всякие — тонкие, средние, пухлые. В конвертах — русские стихи, посвященные великому покойнику. Авторы стихов — фанаты Бродского, которые нынче обитают на земле повсюду, разве что не на островах Огненной Земли. Отец Алисы сам посвятил Бродскому «Венок сонетов», но по скромности и строжайшей до патологии самооценке своих стихов и переводов не оставил свой «венок» на могиле, а просто прочел мне все 15 сонетов потом, после кладбища. Мне показалось — восхитительно, особенно 15-й, мадригал. Хотя Бродский не совсем «мой» поэт — волнение от всего этого до спазм горловых.
Тем временем приметливый ребенок увидел рядом с могилой скворечничек такой на шесте, а в нем — книжечка. Что-то вроде кладбищенской книги отзывов и предложений при Бродском. Она попросила ее достать.
– Я тоже хочу пожелать что-нибудь Иосифу Александровичу, — сказала Алиса, полистав книжечку.
– А можно мне спросить, что ты хочешь ему пожелать? — очень серьезно спросил ее отец.
– Удачи для его новых стихов, — не менее серьезно ответила девочка.
– Но его уже нет с нами, — нерешительно сказал отец.
– Ну хорошо, тогда я пожелаю ему покоя, — согласилась Алиса и медленно вывела: «Хочу пожелать Вам покоя. Алиса».
Это пожелание Бродскому — первое, что московская первоклассница Алиса написала прописью. До школы она писала только печатными буквами.
***
Рассказав эту по-милому забавную историю о девочке и Бродском, поняла вдруг, что стоит, наверное, написать очерк обо всей этой, в общем-то, обычной московской семье. Или необычной? О том, как, случайно познакомившись с ними в Нью-Йорке, в «Русском самоваре», мы следующим же утром вместе поехали на могилу Довлатова, о том, как «взрывали» вместе «Клико» в новогодней Венеции, о том, как мы показывали им «наш» Сан-Франциско, а они нам — «свою» Москву. О том, как я посылаю им еще до опубликования все свои тексты, не боясь, что они заподозрят меня в русофобии за мое эссе о Новодворской, которая, увы, не имеет хода в их Пантеон. А папа Алисы шлет нам свои переводы с английского Китса, Одена, Дилана Томаса, и мы корпим над ними, чтобы ответить ему не вежливой отпиской, а вдумчиво и детально, как полагается хорошим друзьям и преданным читателям. А еще о том, как в преддверии их православной Пасхи мы посылаем Алисе детские пасхальные стихи, написанные в позапрошлом веке, а она нам — свои забавные рисунки к книжке для детей Исаака Башевиса-Зингера, вложенной родителями в ее руки.
А главное, я сама хочу понять, что же все-таки нас так связывает. Нас, людей разных поколений, разной крови, разной веры и всего, кроме языка и любви к русской поэзии и литературе, разного.
Но есть нечто, не нуждающееся ни в каких разбирательствах.
В социальных сетях идет война. Война не на жизнь, а на смерть. Там судят глобальными категориями. Судят народы и континенты. Но когда я слышу, что русские — «рабы, дикари и ватники» и человечество лишь вздохнет с облегчением, сгинь они все в одночасье, я вспоминаю об одной русской семье. О девочке Алисе — прелестной московской школьнице, лукавой выдумщице и сладкоежке и о ее родителях.
Соня ТУЧИНСКАЯ,
Сан-Франциско
Оцените пост
(голосовало: 2, средняя оценка: 4,00 из 5)
Загрузка...
