Я родился и жил в Ленинграде на Выборгской стороне, в микрорайоне, который назывался Лесное. Мой отец Пейсах Борухович Шраер, мама Белла Вульфовна Брейдо. Дом наш стоял напротив парка Лесотехнической академии, почти на пересечении Новосельцевской улицы и проспекта Энгельса. Дальше в сторону Черной речки уходило Ланское шоссе, названное по ассоциации с имением Ланского, женой которого стала овдовевшая Наталья Николаевна Пушкина. Так что я и мои друзья-приятели жили в романтическом месте, наполненном ассоциациями с наукой и литературой. И вся моя жизнь пошла по тропинке между наукой и литературой.
Во время Великой Отечественной войны я был эвакуирован вместе с мамой на Урал, в село Сиву Молотовской (Пермской) области. В 1944 г. мы вернулись в послеблокадный Ленинград, и я пошел во
2-й класс 117-й средней мужской школы.
Шел 1953 год. 10-й класс 117-й школы. Она была в получасе ходьбы от моего дома на 2-м Муринском проспекте. Оставалось несколько месяцев до выпускных экзаменов и поступления в институт. Время для меня было самое неподходящее — самый разгар горькой памяти «Дела врачей». Не стану все это пересказывать, потому что «Дело» знакомо каждому, кто жил в то время или интересуется историей. Просто напомню, что в числе арестованных «врачей-убийц» были самые крупные светила русской медицины, преимущественно евреи.
Каждый день в газетах появлялись черносотенные статьи, начало которым было положено статьей «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей», опубликованной в «Правде» 13 января 1953 г. Из статей следовало, что евреи — «наемники американского империализма и международного сионизма», и доверять им нельзя. Особенно врачам. Так что я перестал думать о поступлении в медицинский институт, а все чаще и чаще с мамой или отцом (который жил с другой семьей), мы вполголоса говорили о возможном выселении евреев России и других республик в Сибирь и на Дальний Восток. За примерами далеко не надо было ходить: в 1949 — 1953 годы был уничтожен цвет еврейской культуры… Опыт выселения малых народов был вполне реальным: немцы Поволжья, чеченцы, крымские татары, по воле вождя народов, оказались заключенными в жестокие просторы Сибири и Казахстана на несколько десятилетий. Было, над чем задуматься. Особенно мы опасались за наших близких родственников-врачей. Мой двоюродный дядя Израиль Азрилиевич Шраер был известным хирургом, учеником выдающегося российского хирурга и историка отечественной медицины В. А. Оппеля. Во время Второй мировой войны дядя был главным хирургом одной из армий. Моя тетушка, Берта Боруховна Шраер во время войны была хирургом в медсанбате, а после демобилизации вернулась к своей любимой педиатрии. Она была замечательным детским врачом. Ей было горько слышать от некоторых родителей: «Не хочу, чтобы еврейка лечила моего ребенка!».
В нашем 10-м А классе я был единственным евреем. С половиной одноклассников мы проучились вместе 9 лет, со второго класса, когда я поступил в 117-ю школу после возвращения в Ленинград из эвакуации. Антисемитская кампания, поднятая в газетах и журналах и с подогрева партийных и кагэбистских инструкций, как будто бы обходила наш класс. Никто из моих одноклассников не обсуждал ни «Дела врачей», ни «происков сионистов» — будто ничего и не было.
У нас был учитель логики и психологии Константин Константинович. Школьники звали его Кис-Кис. Психологию мы изучили в девятом классе, а логика приходилась на выпускной, десятый. Кис-Кис напоминал своей сверкающей, как лампа, головой и вечной улыбкой толстых щек и расправленных трехъярусных усов крупного кота. Мы все его дружно ненавидели, потому что за каждой логической задачей чувствовали фальшь. Так получалось, что мы должны были верить в его примеры и выводы, где А, равное Б, и А, равное В, приводило нас к Б, равному В. Не верили мы душой в равенство кискисовских А, Б и В. потому что не верили в его формальную логику. Да и в равенство давно не верили. Однажды Кис-Кис пришел на свой урок (это было в марте 1953 г., когда «Дело врачей» достигло высшего накала), развернул свежий номер «Правды» с очередной антисемитской статьей, прочел вслух, подошел к классной доске и написал логическое уравнение:
А (врачи-убийцы) = Б (евреи)
А (врачи-убийцы) = В (шпионы)
следовательно: Б (евреи) = В (шпионы).
Класс молчал, задавленный фашистской логикой учителя. Продолжая масляно улыбаться раздутыми щеками, растопыренными усами и узкими зелеными глазами, Кис-Кис спросил: «Кто согласен с правильным решением этой логической задачи?» Класс молчал. Тогда Кис-Кис начал опрашивать по списку каждого ученика, начав с Миши Алсуфьева и завершив Колей Хрусталевым. Каждый поднимался и молча стоял, пока взбешенный Кис-Кис не ставил ему двойку и приступал к следующему. Класс отказался отвечать. Кис-Кис дошел до меня и прекратил опрос…
Ровно через месяц после смерти Сталина «Дело врачей» было прекращено (3 апреля 1953 г.) и арестованные освобождены.
В этом состоянии и в этой обстановке я должен был решать свое будущее. Я выбрал профессию врача!
Аттестат, полученный после выпускных экзаменов, был у меня хороший: несколько четверок, остальные пятерки. После того что мы пережили, после такого волшебного финала, когда, как в сказке, умирает злодей и побеждает справедливость, ничто, казалось, не помешает мне поступить в мединститут. В легком, я бы сказал, в бравурном настрое духа, я сдал свои документы в приемную комиссию Первого Ленинградского медицинского института, который находился на Петроградской стороне, поблизости от площади Льва Толстого. Легкости настроения, (браваде, что ли?) еще способствовал мой приятель Юра Михайлов, по-моему, одаренный поэт, который поступал в одно из офицерских училищ. Он жил в остановке от Первого ЛМИ (так сокращенно назывался мой медицинский институт). Я сразу же стал называть его не иначе, как мой. Надо было сдать четыре экзамена: литературу (устную), (сочинение), физику и, кажется, химию. Вместо усиленной подготовки мы бродили по набережным Невы и Невки, читали стихи и таращились на девочек. Я получил все четверки и с тем же легким настроением, которое началось в апреле после прекращения «Дела врачей», стал ждать решения приемной комиссии. По правде говоря, я не сомневался в положительном исходе. Если иногда и появлялись тревожные мыслишки, то по ассоциации с ужасными недавними событиями, да и двумя инцидентами, произошедшими на вступительных экзаменах. Один был на физике, когда экзаменатор оборвал меня во время ответа словами: «Как звали первооткрывателя светоэффекта?» Я ответил: «Столетов». Экзаменатор переспросил: «А поточнее?» «Столетов», — повторил я. «Абитуриент Шраер, надо бы помнить имя-отчество нашего знаменитого русского физика. Его звали Александр Григорьевич», — сказал экзаменатор и поставил мне четверку. Когда я сдавал устный экзамен по литературе, важная дама с прической, «опаленной» перекисью водорода, попросила прочитать на память мое любимое стихотворение. Я подумал и назвал «Конь Блед» Брюсова. Это было стихотворение из томика Валерия Брюсова, который подарил мне Юра Михайлов. «Вы уверены, Шраер, что предпочитаете Брюсова, а не Пушкина, Лермонтова или Некрасова?» «Да, уверен», — ответил я и, прочитав первую строфу стихотворения «Конь Блед», получил четверку. Дальше дама-экзаменатор слушать не захотела.
Еще через неделю-две в коридоре рядом с приемной комиссией вывесили списки абитуриентов. Около каждой фамилии стояло — принят или не принят. Многие радовались. Кое-кто плакал. Такова реальность вступительных экзаменов. К своему удивлению, я нашел себя в двух списках. В одном я был принят со средним баллом 4, в другом — нет (средний балл 3). Там, где я был принят, меня звали Шраер Давид Пейсахович. Там, где нет: Шраер Давид Борисович. В недоумении я пошел в приемную комиссию. Оказалось, что был еще один абитуриент с моей фамилией и даже моим именем. Мы различались отчествами. Я разыскал своего «двойника». Он приехал в Ленинград из Белоруссии. Оказывается, с его средним баллом мальчиков принимали в Педиатрический институт. Все закончилось хорошо, он стал детским врачом.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
