Органы чувств человеческих. Сонеты в прозе

С возрастом авантюрная способность начинать какой-нибудь серьезный проект, подчиняясь порыву, мягко говоря, несколько снижается. Уж так хотелось перечитать «Войну и мир» Л. Толстого, чтобы с высоты прожитых лет переосмыслить гениальное творение. Ан, нет, подержав в руках увесистый том, с грустью отложил его в сторону — не потяну. Сказалось тлетворное воздействие стремительного Интернета, ТВ и детективов.

Но название романа спровоцировало мою слабеющую с течением времени склонность к схоластическим рассуждениям вспыхнуть с новой силой. Война и мир — ведь это же формула человеческой жизни. Да что там человеческой жизни — всего мироздания. Добро и зло, веселье и грусть, рождение и смерть, надежда и отчаяние… Зима и лето, день и ночь, огонь и вода, небо и земля… Везде противоречия, полярные качества, противостояние. Отсюда и известное изречение: «Жизнь — борьба противоречий». А еще человеческое бытие — суть набор ассоциаций, возникающих в детстве и длящихся до благородных седин (или представительных лысин — как кому повезет).
Биография, а тем более автобиография человека — это объективная, по мере возможностей, хронология событий человеческой жизни. Но вот рассказать биографию без действий (without actions), основываясь только на чувственных ассоциациях… Перед вами именно такая попытка. Повествование это ведется от лица индивидуума, которому пишущий эти строки передает авторские права и остается неподалеку, лишь наблюдая за ходом изложения: то радуясь удачным поворотам темы, то морщась от длиннот и мелкотемья.
Сонет №1
Сплошная видимость. Зрение
Первое, что видит новорожденный, — это яркий свет в родильном отделении. Не стану врать — этого первого света я не помню. Самые первые запомнившиеся видения детства — это белые стены родительского дома, лица моих родителей; конек-качалка, поселковая улица и бредущие по ней кони, запряженные в телеги. Горб моей няньки бабы Текли. Я сижу на этом уродливом холмике, изо всех сил колочу по нему ручонками и ножками, а баба Текля радостно смеется, жмурясь от наслаждения. Кстати, когда немцы уже были в десятках километров от нашего поселка, баба Текля умоляла моих родителей отдать ей ее любимца, чтобы сохранить ему жизнь…
Дальше зрительная память подсовывает мне летнее небо с гудящими в нем зловещего цвета фашистскими штурмовиками, стены каких-то погребов и сараев, где мы прячемся от бомбежек. Суровый профиль отца, осунувшееся и сразу постаревшее лицо матери, отрешенный взгляд бабушки, которой вскоре суждено сгинуть в концентрационном лагере…
Глаза бы мои не видели ужасов того времени, трех бесконечно горестных, беспросветных лет. Но они были, эти годы, и терзали ужасом происходящего…
Но вот война позади (как быстро это происходит, когда в руке перо, а в душе — желание писать о чем-то более радостном). Передо мною весь в развалинах наш некогда красивый поселок. Десяток чудом сохранившихся домишек. На улицах — подбитые танки, сгоревшие машины, зияющие жерлами бессильных стволов пушки. Раздолье для босоногой детворы, которая то и дело взрывается на разбросанных в округе боеприпасах…
…Вижу свой 1-й А класс в количестве сорока учеников, входящую в помещение учительницу первую мою Анну Федоровну. Она будет нас вести до четвертого класса. А потом много лет подряд, даже когда мы уже разбредемся по городам и весям, будет заходить к нашим мамам и спрашивать о своих питомцах.
Начинается учебный год в четвертом классе. В класс входит новенькая — сероглазая Лидочка Гончарук, в шестом классе за соседней партой сидит изящная, как статуэтка, с аккуратными косичками Томочка Дендерук. В восьмом классе мне страшно хочется видеть на переменках крепкотелую Надю Дикую из девятого класса. Во всех них я тайно влюблен. Об этом они могут узнать только сегодня. Конечно, если еще живы…
В девятом классе я вижу тревожные любящие глаза Галочки Саркисян. Это моя школьная любовь: здесь уже и прогулки под луной, и первый поцелуй, и… Стоп! Дальше этого тогда не заходили.
…Прекрасная пора, очей очарованье! Я имею в виду студенчество. Мелькание лекций, зачеток, преподавателей и веселых физиономий сокурсников; колхоз, военные сборы; ночной одесский порт, пляжи Лузановки и Фонтана. И лица, лица, лица…
Очарованный, околдованный и с Одессою тайно повенчанный, с мандатом комиссии по распределению отправляюсь на «государеву службу» в лесную глухомань.
…Там тоже люди — смотрят, видят, глазеют. То бишь зрение при деле. Сам смотрю, вижу, крепну и борзею. Наблюдаю как бы со стороны свое карабканье по карьерной лестнице — вот подо мною смена, участок, цех, главное инженерство, дирек… Стоп! Так далеко тогда не заходили.
Лица, лица, лица… Все новые и новые, даже в самом близком окружении. Жена, дети, теща — все это заставляет смотреть на окружающее другими глазами. Чего уж тут говорить: зрение работает с полной нагрузкой. Чтобы успеть за течением жизни, вертишься в разные стороны — вперед, назад, направо, нале… Стоп! Так далеко тогда не заходили. Вернее, месткомы и парткомы не рекомендовали.
…С возрастом количество виденного возрастает, а способность к его запоминанию падает. Но остается незабываемое. Театр! Любите ли вы его так, как люблю его я? Зрительская память хранит увиденного в Ленинграде, в БДТ, Иннокентия Смоктуновского в роли князя Мышкина, двадцатипятилетнего Сережу Юрского в роли семидесятилетнего профессора Полежаева; гениального Евгения Лебедева в роли «лошади» (Холстомер). А в Москве — и Евгения Самойлова, и Ангелину Степанову, Сухаревскую и Прудкина… На глаза попадались Высоцкий, Костя Райкин, Демидова, Зиновий Гердт (правда, с куклой в руках), Андрей Миронов…
В Одессе я лично познакомился (они — на сцене, я — в зале) с Аркадием Исааковичем (можно не называть фамилию?), Марком Бернесом, Михаилом Александровичем, с Казаковым и Дуровым… В нашем провинциальном городке на мои ясны очи являлись Нейгауз и Рихтер, Любовь Орлова и Ростислав Плятт, Гафт и Янковский… Время такое было — искусство все же принадлежало народу.
…В последние годы мне прописали очки, и я вынужден не перегружать свое зрение. Именно поэтому я сознательно обойду всю прозу бытия, которая, по большому счету, и составляет основу пролетающей жизни.
Инструмент моего зрения — глаза — сверкали радостью, когда собиралась вместе семья, когда рождались дети, когда им сопутствовал успех… Они были грустными и наполнялись слезами, когда уходили родные, близкие, друзья, когда пришла пора прощаться с родиной. Они широко раскрывались от удивления, восхищения, от стрессов, сопровождавших мое становление в новом мире.
Мне повезло увидеть просторы многих морей и двух океанов; остров сокровищ Кубу и другие острова Карибов. Блеснули передо мной своим великолепием мужественная Испания, нежная Италия, темпераментная Мексика…
…Все это и многое другое я видел собственными глазами. Я благодарен Зрению за свет от операционной роддома до сегодняшнего дня, за то, что оно помогает мне ощущать всю полноту жизни в отведенном мне Б-гом промежутке времени в этом мире.