Фрагмент из документальной повести«Последняя спичка»
Следующую ночь мы провели в Семеновке у старой женщины. Она нам обрадовалась, как родным сыновьям. У нее их четверо, и все на фронте, кто знает, что с ними. Хозяйка приглашает нас к столу, ужин небогатый, но нам хорошо.
Утром мы оставляем гостеприимный дом, но выйти из села не успеваем. Нас останавливает полицай и требует показать документы. Мы довольно быстро исполняем его требование — если немец принял наши фальшивые аусвайсы за настоящие, то полицая тем более нечего опасаться. Но он нас все же задержал — отвел в сельуправу. Тут же староста села вызвал какого-то парня и велел ему прочесть наши документы, при этом вошел начальник полицейского участка и приказал также обыскать нас. Вот когда я почувствовал, что пришел мой последний час, что тухнет последняя спичка. Ведь у меня в кармане лежит фальшивая печать! Зачем мне нужно было таскать ее?
Тот, кто читал наши документы (это, оказывается, был бывший студент Киевского университета), выводит меня в соседнюю комнату, ощупывает, хочет сунуть руку в карман моих штанов.
– Зачем? — останавливаю его. — Я сам тебе покажу, что у меня есть.
И сразу же выкладываю на стол катушку с нитками, коробку спичек, носовой платок, несколько медных монет, сложенную газету, ту самую, что я взял у железнодорожника.
Увидев газету, парень чуть не подпрыгнул от радости — он был уверен, что это советская листовка. В ту минуту, когда он отвернулся от меня, я успеваю переправить печать из кармана штанов вовнутрь их, но тут же чувствую, как она скользит, сползает, вот-вот упадет на землю. Каким-то невероятным усилием я успеваю зажать ее между коленями.
– Можешь идти, — говорит он мне разочарованно и бросает газету на стол.
Но как мне идти? Я ведь и шагу ступить не могу, колени-то зажимают печать. Придумал. Беру в руки свою драную фуфайку так, чтобы она небрежно свисала вниз, закрывая собой колени. Так задом наперед переступаю порог комнаты и по полутемному коридору добираюсь до канцелярии, где царит суета и сутолока. Сажусь на скамейку, незаметно нагибаюсь, вытаскиваю из штанины падающую печать и так же незаметно перекладываю ее в карман. Упала гора с плеч. Но что будет дальше?
Васильченко прошел обыск благополучно. Кроме паспорта и нескольких пачек махорки ничего не нашли. С Ивановым хуже. У него нашли военную карту с бумажкой, на которой были выписаны названия сел, которые мы намеревались пройти в ближайшие два-три дня. Изъяли также бутылочку с бензином, зажигалку, бинт и большой нож. Чем не диверсант!
В ту ночь, оказывается, неподалеку пролетел неопознанный самолет и кого-то сбросил. Так, быть может, нас?
Начальник полицейского участка звонит в райцентр Березань. Ему приказывают немедленно, под усиленной охраной, доставить нас туда. Садимся в телегу, один полицейский садится рядом с нами, второй, тот, кто нас задержал, едет за нами на велосипеде. Мы сидим молча, лишь глаза наши говорят. Выбросить печать? Но как это сделать? Полицай следит за каждым нашим движением. Пока суд да дело, мы уже в Березани, около здания бывшего военкомата. Полдома занимает украинская полиция, вторую половину — гестапо. Начальник местной полиции, бывший школьный преподаватель физкультуры, уже ждет нас. Первым делом он отпускает каждому из нас по паре пощечин, просто так, чтобы знали, с кем имеем дело. Затем приказывает обыскать. Тут, на наше счастье, соскакивает с велосипеда «наш» полицай и, показывая платок, в котором собрано все, что у нас отобрали, рапортует, что обыск уже произведен. Появляется шеф гестапо, спрашивает, кто мы, и приказывает передать нас к нему в гестапо.
Нас вводят в комнаты с зарешеченными окнами. В передней сидят женщины, одна из них с маленькой девочкой, во второй — двое пожилых мужчин, совершенно больной молодой человек, два подростка-ремесленника и десятилетний мальчик. Некоторые — с ужасными следами допросов: большие синяки, засохшая кровь. Неужели и нам предстоят пытки? И только ли этим мы отделаемся? Мне жжет карман бомба, которая может взорваться в любую минуту, — фальшивая печать. Я не могу забыть о ней ни на мгновение.
Днем нам приносят водянистую бурду, в которой плавают кусочки свеклы и капусты. Затем выводят во двор. Больной молодой человек, оказавшийся бывшим сотрудником районной газеты, заметив мою растерянность, «уступает» мне единственный дощатый сортир. Я мигом оказываюсь в нем, достаю печать и швыряю вниз. Все, с бомбой покончено. Когда я выхожу, мои друзья по моему лицу узнают, что дело сделано — и оживают.
После всех сегодняшних переживаний мои товарищи по несчастью мгновенно заснули, как только нас загнали в камеру. Я заснуть не мог. Сижу и думаю, думаю и жду. Дождался. Открывается дверь, полицай приказывает мне и Иванову идти на допрос. Ноги подкашиваются, шагу не могу ступить. Еле дотащился. Напрягаю все силы и переступаю порог кабинета начальника гестапо.
Прямо напротив стоит большой черный стол и возле него лежит черная собака. С левой стороны за маленьким столиком сидит переводчица, красивая, немного полноватая молодая женщина с белокурыми волосами, с правой — большой жирный немец. Хозяин кабинета сидит в кресле, над его головой висит портрет Гитлера. Оба окна занавешены. Единственная лампочка, свисающая с потолка, светит тускловато.
Ужасно щемит сердце. Дрожат колени. Хорошо еще, что в кабинете темновато и мое состояние не очень-то заметно.
Начальник задает через переводчицу уйму вопросов, быстро, один за другим: откуда мы прибыли в его район? Где наши парашюты? Где находятся наши связные? В чем состоит наша задача? Что это за военная карта и зачем нам бензин, вата и зажигалка? Что мы должны были поджечь?
Я пытаюсь все объяснить, ответить на все вопросы. Переводчица довольно спокойно, без эмоций переводит объяснения, но гестаповцу всего этого мало.
– А кто вам писал аусвайсы? — спрашивает он вдруг.
Выслушав мой ответ, он велит вывести меня в коридор и ввести Иванова. Я стою сам не свой. Что, если Иванов что-то перепутает, ответит не так, как нужно? Но вот он появляется, сияющий, стало быть, все в порядке. Васильченко вообще не вызывают. У него ведь есть паспорт, где черным по белому написано, что он родился в Белоруссии, в Могилевской области, и в наших аусвайсах указано, что идем «на Могилев».
Стало быть, все в порядке, «се штимт».
Потом наступила ужасная ночь. Кто-то кричит во сне, кто-то вскидывается. Заплакала девочка, и мать пытается ее успокоить. Мне становится ясно, что это еврейская мать и еврейская девочка. Что ждет их завтра? А что ждет нас?
Но назавтра случилось чудо. Нас выпустили. Часов в одиннадцать нас снова вызвали к шефу гестапо. Переводчица вернула нам аусвайсы с пометкой гестапо и велела сию минуту убраться из Березанского района. Сию минуту!
Что это значит? Что случилось? Почему нас так быстро и легко выпустили? Этого я не могу понять до сих пор. Возможно, где-то напали на настоящий след десанта, и нас вычеркнули из списка парашютистов, а быть может, — переводчица? Уж слишком она нажимала на слова «Сию минуту!».
Так или иначе, но позже советский военный следователь, старавшийся всеми силами дознаться, как я, еврей, остался жить, решил, что тут что-то не так и на всякий случай отправил меня в штрафную роту «искупить вину перед родиной кровью».
Но это было потом, через полтора года, а пока мы не стали себя долго упрашивать и сразу же убрались из этого проклятого места. Через несколько часов мы были в селе Усовка, расположенном на границе с Черниговской областью. И здесь мои друзья, как и следовало ожидать, удрали от меня. Я остался один. Один в этом страшном мире, где на каждом шагу поджидала смерть.
Моисей ЛОЕВ
Оцените пост
(голосовало: 4, средняя оценка: 4,00 из 5)
Загрузка...
