Шмуэл Мушник — хранитель Хеврона

Эдуарду Бормашенко
Продолжение.
Начало в № 1162

До сих пор никто не может постичь, как без малого три тысячи лет назад двум наугад идущим навстречу бригадам при полном отсутствии геодезических приборов удалось встретиться под землей где-то посередине вырубленного ими прохода. Хотя, судя по сохранившимся зарубкам, они все же немного петляли — в тоннеле есть два тупиковых аппендикса.

В какой-то момент Мушник исчезает из поля моего зрения и через мгновенье внезапно выскакивает из-за одного из этих аппендиксов с диким разбойничьим свистом. Вырвавшийся у меня вопль ужаса тонет в звонком молодом смехе. Сзади нас шли девочки — ученицы иешивы — и им очень понравилась мальчишеская выходка рыжего бородача. Сам Мушник по-детски радовался произведенному эффекту.
На всем пути следования были явственно видны древние отметины — следы кирок на потолке и стенах тоннеля. Я бережно дотрагиваюсь до них рукой и думаю, что кирки эти вполне могли держать в руках наши с Мушником прародичи. В то время в Иерусалиме проживало всего 5000 человек, а значит, не больше полутора тысяч трудоспособных мужчин. Почему бы двоим из них, нанятым царским управляющим для вырубки водовода, не быть нашими предками? Мысли эти вызывали изумительное и странное чувство причастности к чему-то непреложно вечному, что кровно и неразрывно связывает древних каменщиков и со мной, и с Мушником, и с девочками из религиозной школы… Делиться этими возвышенными ощущениями со своим гидом из боязни показаться ему по-дамски сентиментальной я не стала, а, напротив, призналась в низменном желании где-нибудь перекусить.
Пока мы идем в Старый город, моя многострадальная юбка высыхает под щедрым израильским солнцем. И вот мы уже сидим на улице за столиком крошечной фалафельной. Это его выбор — по умолчанию кошерный. Чуть отвернувшись — тихо, почти неслышно произносит брахот — молитву перед едой.
– А можно задать глупый вопрос? — спрашиваю я, набравшись смелости.
– Валяйте, — благодушно отвечает Мушник, терпеливо ожидая, пока шипящие, с противня шарики фалафеля перестанут обжигать.
Я сижу напротив, уминая овощные закуски, которые в Израиле в изобилии подают к любому основному блюду на крошечных, как будто бы из детского сервиза, тарелочках. Оторвавшись на мгновение от еды, замечаю вдруг, какая же неотразимо славная у него физиономия, после чего смело задаю свой вопрос.
– Почему вы не посещаете христианские святыни? Разве еврею нельзя входить в любой храм, но, разумеется, при условии не молиться там чужим богам, а просто из познавательно-эстетического интереса?
– Видите ли, частично я с вами согласен, — говорит он, с наслаждением затягиваясь не знаю которой по счету сигаретой, — поэтому, будучи в Египте, я не раздумывая войду в любой из их древних языческих храмов. Они давно превратились в музеи, так как этим богам уже давно никто не поклоняется. Также ничто не препятствует мне посетить любую мечеть, если, конечно, хозяева ничего не будут иметь против. Мусульмане, так же, как и евреи, молятся единому Б-гу, и в мечети нет Его изображений. А вот в христианский храм я зайти не могу. В нем молятся сыну божьему. Для меня такое место, при всем моем добром отношении к христианам — языческое капище. Ведь у Б-га, если вам известно, не может быть никаких сыновей, так же, как и любых других родственников, как то: жен, сестер или своячениц, — заключает он, лукаво улыбаясь…
– А знаете что, давайте не пойдем к мельнице Монтефиоре. Лучше я покажу вам настоящие, искренние места. В Иерусалиме они на каждом шагу.
Прекрасно понимая, почему эта парадная мельница, к которой меня, кстати, уже сто раз водили, «неискреннее место», с радостью соглашаюсь.
– Посмотрите, какая изумительная постройка, — говорит он, доставая из рюкзака профессиональную фотокамеру.
– Где, где? — верчу я головой, чтобы увидеть очередной «искренний» объект.
– А вон, видите, напротив, где на балконе стоит «облако в штанах».
На балконе старого, очаровательно-неказистого дома курит полуголый толстяк в необъятных шароварах.
– И вправду, «не мужчина, а облако в штанах», — радуюсь я, в который уже раз поражаясь изумительной меткости его языка…
Все хорошее имеет свойство быстро заканчиваться. Кончился и этот, казавшийся бесконечным день.
– В следующий раз непременно приеду к вам в Хеврон, — говорю я, прощаясь со Шмуэлом Мушником. Он не то чтобы осчастливлен этой новостью, но явных возражений не выказывает.

Хеврон
«Следующий раз» пришелся на самый разгар второй войны в Газе, что не помешало мне, заселившись на несколько дней в один дружественный дом в Маале-Адумим, регулярно наезжать оттуда в Иерусалим. Экономия времени по сравнению с прошлыми стоянками была разительная — с балкона дома в ясную погоду хорошо просматривалась Башня Давида.
Дата поездки в Хеврон к Мушнику была обговорена заранее, а накануне решила вдруг махнуть на Мертвое море. Плавать в нем не получается, так что оставалось «ходить по воде, яко по суху». «А ведь и в библейские времена вода эта была точно такой же — перенасыщенный соляной раствор, на ощупь схожий с машинным маслом», — думала я, и эта до глупости очевидная мысль почему-то сладко волновала душу. На иорданском берегу мерцали в дымке Моавские горы, многократно упомянутые в Торе, и это тоже прибавляло радости. Потом, выйдя на берег и по-поросячьи вывалявшись в добытой на пляже целебной грязи, долго смывала ее на ледяном ветру под холодным косым душем. Несколько израильтян в куртках на утепленной подкладке с изумлением взирали на мои действия, печальные последствия которых дали о себе знать на следующее же утро свистящей гармошкой в груди и воспаленными от простуды глазами.
Хозяйка дома, живущая писательским трудом, в те дни находилась посередине какого-то запутанного повествования со сложными временными и географическими пересечениями. Больше всего на свете она хотела остаться дома наедине со своим недописанным романом. В глазах ее читалось откровенное желание, чтобы и муж, у которого была где-то поблизости своя мастерская, и я со своей простудой, которую она страшно боялась от меня подхватить, поскорее закрыли за собой дверь, и желательно до самого вечера.
Тем не менее в то утро, бескорыстно презрев собственную выгоду, она сказала:
– Ни в какой Хеврон ты не поедешь. Посмотри новости. Арабы там и так неуправляемые, а теперь по случаю войны окончательно перевозбудились, покрышки жгут или еще что-то в этом роде.
– Обойдется как-нибудь, — вяло возражала я, — Мушник же там уже 30 лет на ПМЖ — и ничего.
– А ты позвони ему. Он сам тебе скажет: ехать не надо. К тому же камни по дороге могут метать… И вообще, посмотри на себя… Вот что тебе действительно надо — так это горячее молоко с медом и в постель.
Ехать в Хеврон и вправду не было ни малейшего желания. Из-за страха — во вторую очередь. А в первую — очень уж не хотелось показываться перед Мушником в таком жалком и непрезентабельном виде.
Позвонив ему, спросила с надеждой в голосе:
– Шмуэл, я слышала у вас там арабы бузят? Не опасно сегодня к вам на автобусе ехать?
Он очень сухо ответил:
– Это вам решать. Мы здесь живем. Моя жена каждый день ездит на работу и обратно именно этим маршрутом. Если вас это хоть как-то успокоит — все автобусы Иерусалим — Хеврон — пуленепробиваемые, поэтому на автобусе к нам сегодня в любом случае ехать безопаснее, чем на машине.
Прикрыв красные, как у кролика, глаза солнечными очками, собралась и поехала. Не из-за продвинутых, в смысле безопасности, автобусов, что, кстати, очень пригодилось, а из-за легкого презрения, которое нельзя было не услышать в его голосе.
Сразу за Эфратой началось камнеметание, и автобус на полном ходу стало как бы легонько покачивать. Пассажиры этого будто не замечали. Кто-то достал еду, кто-то безмятежно спал или продолжал болтать с попутчиками. Обычный распорядок нарушался лишь одним: по-птичьи короткими вскриками — один вскрик на каждый удар по бронированному боку автобуса. Пронзительные звуки исходили от одной странной особы в до смешного ненужных в пасмурный день темных очках — слева у окна в конце салона. Она же время от времени судорожно, как при бомбежке, прикрывала руками голову. Видно было, что она чужая, но неясно — из каких мест, поэтому с ней добродушно-насмешливо заговорили сразу на трех предположительно доступных ей языках — русском, английском и даже идиш. Публика была смешанная: харедим в черных шляпах, «вязаные кипы», «русские» из Кирьят-Арбы. Эти последние сошли буквально в километре от Хеврона. Автобус же, пропетляв еще по их уютному городку, необычайно зеленому, с привычно милыми глазу красными черепичными крышами, въехал туда, где на конечной остановке у здания Бейт-Хадассы ждал меня Мушник. Я знала, что здесь он и живет, в левом крыле этого знаменитого дома. Перед зданием — участок дороги, длиной метров в сто, и на обоих его концах — солдаты.
– Ну как, не страшно было ехать? — улыбается он.
– Нормально, — сиплым от простуды голосом отвечаю я. Зачем я стану рассказывать ему о своем позоре?
Начался этот день рассказом о легендарном Мамврийском дубе, посаженном самим Авраамом, том самом, под которым «явился ему Господь у дубравы Мамрэ, когда он сидел при входе в шатёр во время зноя дневного». Я узнала, что 78 раз упоминается в Танахе Хеврон, под этим и двумя другими именами — Мамрэ и Кирьят-Арба. И еще много такого, что заставляло «взглянуть окрест» другими глазами. Глазами Шмуэла Мушника.
Отсюда началось «еврейское присутствие» в Эрец Исраэль. Здесь после чудесного предзнаменования рождается у Авраама долгожданный сын Исаак, которого он по слову Б-жьему поведет на гору Мориа, где Всевышний в последний момент остановит его руку… В Хевроне сын Ицхака Яаков за чечевичную похлебку выкупает у своего недалекого брата-близнеца право первородства. Сюда возвращается Яаков со всеми своими домочадцами и стадами после двадцатилетней службы у Лавана. Именно отсюда, из Хеврона, посылает Яаков своего любимца Иосифа проведать братьев в Шхеме, где они пасут скот.
Продолжение следует