Окончание
Я в это время учился на третьем курсе Института международных отношений, который активно включился в кампанию обличения космополитизма и космополитов. На большой перемене институтский радиоузел гневно клеймил «отщепенцев», именуя их «пятой колонной», и требовал изгнать их «из своих рядов». «Их» – это значит моего отца, да и меня следом…
В актовом зале состоялось открытое партийное собрание, на котором «изничтожали» профессора Михаила Лившица, преподававшего историю философии. Главным обвинителем выступал приглашенный из Института философии Иван Астахов. Выговорившись, он сделал театральную паузу и в заключение выложил свою козырную карту: «К тому же еще Лившиц дружит с Розенталем, тем самым, которого разоблачила газета «Культура и жизнь», орган Центрального Комитета нашей партии». В ответ Михаил Александрович сказал, что он и сейчас считает Марка Розенталя честным коммунистом. А потом добавил, что сам Астахов не раз бывал у Розенталя дома и даже был принят в Институт философии по его рекомендации.
Федор Рыженко, заведующий кафедрой марксизма-ленинизма, который вел собрание, перекрывая ропот аудитории, поспешил зачитать заранее подготовленную резолюцию, требующую изгнания космополита из института. И в этот момент у меня над ухом раздался пронзительный свист. Это признанный поэт института, Толя Козлов, заложив два пальца в рот, выразил таким образом свое отношение к происходящему. Его тут же поддержали другие студенты, уважавшие и ценившие своего профессора. Начался хаос с гиканьем и стуком ног. Собрание пришлось прервать, а Михаила Александровича все-таки изгнали из института, но позже, на закрытом заседании партактива.
Самое удивительное то, что никаких санкций за «бунт на корабле» не последовало. При том, что власти наверняка знали о нем, в зале вместе с другими сидели Светлана Молотова, Люся Косыгина, Эра Жукова, мои сокурсницы, которые наверняка поведали об этом своим родителям. Скорее всего, в Кремле решили избежать огласки о ЧП в элитном учебном заведении.
Между тем, в Академии общественных наук была создана специальная комиссия, которой вменялось изучить скрупулезно все книги и статьи отца, чтобы выявить состав преступления, а именно: преклонение перед «тлетворным Западом».
– Но в вашей книге вы говорите, что Ленин учился у Фейербаха. Или вы будете это отрицать?
– Отрицать не буду, но ведь сам Ленин не раз говорил об этом.
– Не юлите. Ленин мог себе такое позволить, он был скромным, но вы не должны были этого повторять…
И вот примерно в таком духе изо дня в день.
Атмосфера в нашем доме была гнетущей. Телефон замолк. Приходили только официальные письма из Общества по распространению научных знаний и других общественных организаций, в которых казенным языком отцу сообщалось, что он исключен.
По вечерам иногда собирались старые, еще по Украине, друзья юности: Шура Вассерман, Юзик Полевой, Борис Василивкер, сочувствовали отцу, подбадривали его. Поругивали Советскую власть. Он возражал: «Что бы вы делали, дети незаможных родителей из еврейского местечка, без этой власти? Разве ты мог бы стать председателем профсоюза авиационной промышленности? А ты – известным профессором? А ты – главным инженером огромного завода? Я уверен: то, что происходит сейчас, – это пена, которая со временем сойдет». На что они мудро замечали, что как бы им всем с этой пеной тоже не сойти. Я присутствовал на этих посиделках под абажуром, в которых принимали участие и наши русские друзья: Иван Сергиевский, Михаил Суслин, Владимир Козловский. Отцу и всем им тогда было немногим за сорок.
В один из дней телефонного безмолвия позвонил Марк Борисович Митин, главный редактор «Литературной газеты», и предложил отцу встретиться. Они были знакомы еще по Институту красной профессуры и довольно часто виделись по делу и просто так. Митин за какие-то заслуги еще в довоенные годы стал любимцем Сталина, который сделал его членом ЦК, академиком и директором Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Ему тоже доставалось от вождя, однако без особых последствий. Однажды Сталин, уличив в недостаточном знании трудов Маркса, предоставил ему годичный отпуск на ликвидацию пробела. Митин очень старался и даже на пляже в Сочи читал классиков.
После встречи с Митиным отец вернулся в мрачном настроении. Рассказал, что завтра в «Литературке» появится статья, где среди других будет названо и его имя. Вот Митин и захотел «по-дружески» предупредить его об этом. Извинился и сказал, что иначе поступить не может, поскольку все газеты отца упоминают, и его, Митина, могут неправильно понять. Отец возразил, что вот Поспелов же его имени в «Правде» не упомянул. На что Митин ответил, что Петр Николаевич может себе это позволить – он русский.
Однажды вечером отец вернулся домой с очередной проработки совсем разбитый, сказал маме:
– Знаешь, Роза, я решил признаться.
– В чем признаться? Или уже признался?
– Нет еще. Мне дали еще подумать, но если завтра я не покаюсь, не видать мне партбилета. А ты ведь знаешь, чем это кончается.
– Знаю. И знаю, что люблю тебя, а не твой партбилет. И буду любить, но уважать перестану. И потом, неужели ты поверил, что после твоего признания тебя оставят в покое? Бухарин с Каменевым каялись и что? Пощадили их после этого?
Каяться отец отказался. На заключительном собрании сказал: «Виновным себя не признаю».
И общее собрание единогласно, хотя далеко не единодушно, проголосовало за исключение его из партии. А несколько дней спустя он отправился в райком КПСС за чисто формальным подтверждением решения партийного собрания. И поздно вечером вернулся оттуда ошарашенным. Ничего, сказал, не понимаю, и рассказал следующее:
– Пришел я вовремя и около часа прождал в приемной. Оставшись один-одинешенек, я подумал, не иначе как хотят меня «скушать на десерт». Наконец вызвали. Секретарь райкома Александров зачитал решение партсобрания, сделав упор на том, что обсуждаемый не признал своей вины. На его вопрос, так ли это, я подтвердил, что по-прежнему считаю себя невиновным. Тогда он предложил членам райкома высказаться по моему делу.
О том, каково будет общее мнение, сомнений не было, меня только не пинали ногами. Гневное выступление очередного члена парткома прервал телефонный звонок белого аппарата кремлевской вертушки. Александров взял трубку, послушал и сказал: «Да, Георгий Максимилианович». И кинул взгляд в мою сторону. Послушав молча еще какое-то время, произнес: «Слушаюсь, Георгий Максимилианович» – и сделал знак оратору сесть. После весьма затяжной паузы Александров прервал молчание и сказал, что все , о чем говорилось в Академии и здесь, справедливо, однако, «учитывая серьезный вклад, внесенный Марком Моисеевичем в воспитание кадров», он считает решение об исключении из партии чересчур суровым. И предложил заменить его строгим выговором с занесением в учетную карточку. Для меня этот строгий выговор был манной небесной».
Закончив свое повествование, отец спросил, чего это мы все время улыбаемся. Мама сказала, что мы решили дать ему выговориться. Рассказала, что из Бухареста звонил Юдин, просто так, узнать о здоровье. Спросил, где ты, и я ему сказала, что тебя сейчас исключают из партии, объяснила за что. Он задал только один вопрос: в каком райкоме? И сказал, чтобы мы не волновались, все будет в порядке. Поздно ночью Юдин перезвонил, чтобы узнать, чем все закончилось. Оказывается, он связался по прямому проводу с Маленковым и попросил остановить судилище над отцом. Сказал, что ручается за него своей головой. Маленков, бывший в те годы вторым лицом в государстве, несколько замялся. Тогда Юдин спросил, может быть, ему лучше позвонить Сталину. На что тот ответил, что решит вопрос сам.
Павел Федорович был любимцем Сталина. Вождю однажды понравилась статья в газете «Труд», редактором которой был Юдин. Сталин его приветил и послал в Бухарест возглавить газету «За прочный мир, за народную демократию» – орган международного коммунистического движения, а впоследствии – послом в Китай. Юдин до конца оставался другом отца и очень его ценил. Став послом в Китае, где основной его задачей была помощь «великому кормчему» в создании полного собрания его сочинений, он часто звонил отцу и подолгу с ним беседовал.
Со временем кампания по травле «безродных космополитов» начала затихать, однако было очевидно, что это временное затишье. После расстрела летом 1952 года руководителей Еврейского Антифашистского Комитета отец гадал, какой новый план вызревает в сталинской голове. А план этот был таков: найти новую мишень, удар по которой привел бы к массовому негодованию. Такой мишенью стали врачи.
13 января 1953 года «Правда» оповестила народ о разоблачении заговора, «убийц в белых халатах, загубивших товарища Жданова и залечивших многих других ответственных политиков и крупных полководцев». Ряд знаменитых кремлевских медиков, в большинстве своем – евреев, были арестованы. И среди них несколько русских. Естественно, что инициатива этого заговора, как и всех предыдущих, была приписана «заграничным секретным службам и сионистской организации «Джойнт».
Удар был рассчитан точно: если в период гонения на космополитов речь шла, прежде всего, о проблемах литературы, театральной критики и философии, что мало трогало основную массу населения, то проблемы здоровья касались непосредственно всех. Повсеместно началась паника, люди отказывались лечиться у евреев. Всколыхнулась волна бытового антисемитизма. Достаточно было малейшего сигнала сверху, чтобы начались погромы. Однако делать это открыто было не в манере Сталина, у него был свой, иезуитский план решения еврейского вопроса.
В то время я уже два года работал в международном отделе газеты «Советское искусство». Сразу же после извещения о «врачах-убийцах» в редакции была выпущена стенгазета с карикатурой на врачей – евреев. А «Джойнт» – в виде страшного осьминога, обнимающего их своими щупальцами. И над всеми возвышалась разоблачительница «преступников», «благообразная» Лидия Тимашук, которая посыпала всю эту компанию дустом. Тут же, перед стенгазетой, я выдал в доску своим, как мне казалось, друзьям, экспромт: «Тимашук Лида – большая гнида. С ее «искусством» – саму бы дустом». И на следующий день был вызван на партбюро. Ограничились устным выговором, благо, в партии я еще не состоял. В нашу комнату, когда я был один, зашел заведующий редакцией, мудрый Виктор Эрманс, один из лучших знатоков циркового искусства; ему уже было под восемьдесят. «Тебе бы по проволоке под куполом ходить. А на грешной земле спотыкаешься, зачем гусей дразнишь?» – сказал он мне. Из газеты меня весной 53 года выгнали «по собственному желанию».
У отца же в это время возникла неприятность гораздо более серьезная. И опять в связи c телефонным звонком Марка Борисовича Митина, который сказал, что есть одно чрезвычайно важное дело, но это не по телефону. За отцом прислали «ЗИЛ-110» и отвезли в Кремль, это было в начале февраля, точной даты я не припомню. Чрезвычайно важное дело состояло в том, что Сталин поручил своему верному оруженосцу-идеологу принять участие в составлении открытого письма в «Правду». Митин же попросил у Сталина разрешения подключить себе в помощь Марка Моисеевича Розенталя. Причем, преподнес он отцу свое ходатайство перед Сталиным как добрую услугу. Согласно рассказу Митина, Сталин спросил у Кагановича, нужен ли для их работы Розенталь, и, после ссылки Кагановича на рекомендацию Митина, Сталин предложение одобрил.
Вернувшись с совещания, в котором принимал участие Каганович, отец рассказал нам об этой услуге, которая оказалась медвежьей. Суть сталинского поручения состояла в том, чтобы в открытом письме «хорошие» евреи, опираясь на «дело врачей», гневно осудили «нехороших». Вероятно, Сталин замышлял по примеру Гитлера, устроить у себя нечто вроде новой «хрустальной ночи», но, в отличие от своего собрата по духу, сделать это руками самих евреев. Сигналом к расправе над «малым» народом, наверное, и могло послужить злополучное письмо.
Впоследствии мне стало известно, что существовало несколько вариантов письма, и значит, отец работал над февральским, значительно более «мягким» вариантом. Узнал я и о том, что Илья Эренбург, ознакомившись с первым вариантом, пришел в ужас и написал письмо Сталину, ответа на которое не получил. А не получив, письмо в «Правду» все же подписал.
С Эренбургом мне довелось лично соприкоснуться однажды, когда по поручению редакции газеты «Советское искусство» я брал у него дома интервью. Нужно сказать, что отношение к нему у меня было весьма неприязненное. Мария Степановна Волошина, вдова поэта Максимилиана Волошина, с которой мы были очень дружны, рассказывала мне, что Илья Эренбург (Волошин познакомился с ним в Париже еще до революции и высоко ценил) жил почти год у них в Коктебеле. Это было в период, когда его творчество подверглось резкой критике. Кстати, отец опубликовал тогда большую статью в «Литературном критике» в защиту романа Эренбурга «Не переводя дыхания», который подвергся разносу в «Литературной газете». Однако писательский талант – это одно, а личные качества – совсем другое. Вернувшись от Волошиных в Москву, Эренбург не удосужился прислать в Коктебель ни одной весточки и даже не откликнулся на смерть поэта Волошина, который был неугоден советским властям. Правда, в своих воспоминаниях в «Новом мире» Эренбург посвятил своему бывшему другу несколько добрых строк. И еще. В институте историю Древнего Востока нам преподавал брат Эренбурга, Григорий Григорьевич. И однажды мы попросили его рассказать об Илье Григорьевиче. Он помрачнел и ответил, что ничего плохого говорить о нем не хочет, а сказать что-либо хорошее не может.
Личная встреча с Эренбургом впечатления моего о нем не улучшила. Я сейчас абсолютно не помню, о чем конкретно было интервью, которое я брал у него, запомнил только, что там упоминался Александр Васильевич Суворов, причем в довольно неприглядном виде. Речь шла о реакционных политических взглядах Генералиссимуса. Просматривая этот материал ночью на выпуске в типографии, молодой журналист, исполнявший роль «свежей головы», усомнился насчет полководца, о котором знал только хорошее, и, решив, что произошла опечатка, заменил Суворова на Суворина, редактора дореволюционной петербургской газеты «Новое время», злопыхателя и «реакционера». Прочитав в газете свое интервью, Эренбург в жесткой форме потребовал от главного редактора Сутоцкого не только извиниться за ошибки, но и наказать виновника. И потом перезвонил, чтобы убедиться, наказан ли тот. И рассказываю я об этом только потому, что роль Эренбурга в истории с письмом в «Правду» вызывает серьезные разногласия и толкуется по-разному. Во многом как раз из-за его человеческих качеств.
Открытое письмо в «Правду» готовилось мучительно долго. Со Сталиным лично отец ни разу не общался, тот передавал свои замечания через Кагановича, который выполнял функции контроля. Сталин несколько раз возвращал текст на доработку, самолично что-то вымарывал и добавлял. И наконец дал добро. В течение всей работы над письмом отец, возвращаясь домой, бывал скуп на слова, и мы его ни о чем не спрашивали. Когда же оно было завершено, я спросил: «Что, пап, очень скверно?». Он тяжело вздохнул:
– Не то слово. Странное у меня состояние. Прошлой ночью я не мог заснуть и, встав, перечитал отрывок из Эсхила, в котором хромоногий бог-кузнец Гефест по приказу своего отца Зевса приковывает к скале титана Прометея. Вот послушай: «Глубокая скорбь за участь друга гнетет Гефеста, но не смеет он ослушаться отца, зная, как неумолимо карает громовержец Зевс любое неповиновение. Гефест медлит предать Прометея мукам, но неодолимые слуги Зевса, Сила и Власть, торопят его: «Скорей, скорей приступай к работе. Сильней бей молотом! Крепче стягивай оковы! Опять ты медлишь! Ты все еще скорбишь о враге Зевса! Смотри, как бы не пришлось тебе скорбеть о самом себе!»
– К чему я все это? К тому, что сам оказался в роли бедного хромоножки. Я прекрасно понимаю, что это проклятое письмо направлено против моих друзей, против меня самого и что я бессилен перед нашим громовержцем, перед его деспотизмом. Потому я и вспомнил Эсхила. – Понимаешь, этот человек не просто антисемит. Ему уже довелось попрактиковаться на немцах Поволжья, крымских татарах, ингушах, чеченцах. И, расправившись с евреями, он примется за других. Не пощадит и своих. Чтобы люди забыли, что он сам грузин. Он чувствует себя сверхчеловеком, эдаким наднациональным зевсом на Олимпе…
После того как текст открытого письма был утвержден Сталиным, начался сбор подписей «хороших» евреев, часть из них была подсказана им самим, он делал особый акцент на тех, кто был хорошо известен народу. От отца я знал, кто именно удостоился этой «чести». Можно не сомневаться, что вслед за «плохими» евреями кара постигла бы и «хороших» – вождь мыслил масштабно. Имена подписавших письмо, известных всей стране ученых, писателей, полководцев, актеров можно найти в других публикациях. Многие из них соглашались с тяжелым сердцем, но подписывали.
Конкретную дату публикации письма должен был указать сам Сталин. Но 5 марта 1953 года мама сказала: «Все-таки Б-г есть!» А отец добавил: «Не жрать больше людоеду человечину». К сожалению, даже во время похорон были затоптаны тысячи людей. Тризна по вождю оказалась кровавой.
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
