Хотя его папа был Алексей Иванов, у мамы была невыговариваемая фамилия, и поэтому Леонид Алексеевич Иванов, старший научный сотрудник Института геронтологии Академии медицинских наук СССР, был стопроцентный галахический еврей. Невысокого роста, плотненький, закоренелый холостяк, он неспешно ходил, слегка разбрасывая ноги в стороны, почти всегда с улыбкой и готовностью пошутить. Добродушный, покладистый, приятный в общении; немного эгоист, как, наверное, все закоренелые холостяки. Впрочем, его это не портило. К тому же он был очень умён, эрудирован и продуктивен: статьи и книги писались у него без видимого напряжения. К нему относились неоднозначно. В общем-то, хорошо, но не упускали возможности поддеть или сделать замечание. Сам он объяснял это очень просто: «Они не могут мне простить, что я еврей, но пользуюсь всеми привилегиями, что и они».
Его знаменитая фраза-напутствие: «Держите себя с достоинством!» Я как-то сказал это нашей студентке-аспирантке: она собиралась на важную встречу. На следующее утро — «Что вы имели в виду? Я полночи не спала…»
Иванов хорошо знал английский, ещё лучше ‒ немецкий. Короче, он уехал в Германию. Вскоре он уже работал на должности старшего врача. А ещё через год Иванов приехал к нам в гости в Беэр-Шеву.
Каждое утро он уезжал на очередную экскурсию. В какой-то из дней экскурсантов возвращали на центральную автобусную станцию. Я сказал, что проще всего взять такси, и дал ему записку с нашим адресом: «Мордехай Маклеф, одиннадцать». Далее состоялся содержательный разговор. Таксист остановился возле нашего дома, и Иванов решил уточнить: «Одиннадцать?» ‒ «Нет, двенадцать!» ‒ «Одиннадцать!» ‒ «Нет, двенадцать!» ‒ и так несколько раз. Каждый говорил о своём: Иванов — о номере дома, таксист о плате за проезд.
Через пару лет мы снова встретились, проделав немалый путь из Копенгагена в Гамбург (поездом, паромом вместе с поездом и опять поездом) и далее на машине в Баварию. На вопрос, что можно за завтра посмотреть в Гамбурге, хозяйка гостиницы, придав лицу выражение невинной жертвы, ответила, что после американских бомбёжек в городе мало что осталось. О причинах, почему американцы бомбили Гамбург, она, естественно, предпочла не говорить.
…К городку Иванова мы подъехали около половины десятого вечера. На улицах ‒ никого. Городок спит, все экономят электричество. В полной тишине мы, наконец, припарковались возле симпатичного домика в конце тупиковой улицы; она упиралась в сад, растущий на склоне горы.
Обнялись, поулыбались, перекусили, перекинулись словами, которые сами по себе ничего не значат, но бесконечно много значит сама возможность ими перекинуться. А потом накрылся необъятной периной, досчитал до трёх и провалился в глубокий и сладкий сон.
Иванов жил в игрушечном городке с цветочными жабо на уличных фонарях, игрушечным мостиком через игрушечную реку и строем аккуратных двух-трёхэтажных домиков по самому берегу. Весьма пожилые соседи напротив уже который раз за день тщательно выбивали висевший на заборе коврик. Видя немцев в солидном возрасте, мы невольно прикидывали, что они делали во время войны. Фрау, показывая то на Люлю (мою дочку), то на дерево в их саду, пыталась объяснить, что рвать груши нельзя. Мы и не рвали. Видимо, в благодарность за правильное поведение она вместе со своим герром принесла Люле подарок: засушенный четырёхлепестковый листик, у которого обычно их только три, и пару маленьких шоколадок. Она долго и обстоятельно рассказывала, как нам потом объяснил Иванов, какая это удача ‒ найти такой листик, и никакие мои «I don’t understand!» не помогали. Я лихорадочно вспоминал, ‒ ведь знал же! ‒ как это будет по-немецки, и, наконец, радостно и с облегчением выпалил: «Нихт форштейн!»
Вечером мы сидели на просторном балконе-веранде. Теперь пришлось выслушивать монолог другой соседки. Переводил Иванов. Оказывается, её нежная кошечка боится Люли и не может пройти по перилам и попасть к себе домой. А ей уже надо кушать. Если она не поест, то будет голодной. Не могла бы Люля отойти от перил и дать её кошечке пройти.
А ведь мы совсем недалеко от Австрии. Тогда ещё Иванову выезжать из Германии без особого разрешения было чревато. Мы решили, что машину с немецкими номерами проверять не станут, и полные телячьего оптимизма двинулись на Зальцбург. Иванов то и дело терялся, и мы бросались на поиски. Терять его было никак нельзя: самому через австро-германскую границу ему было не перейти. …С крепости открывался пронзительно красивый вид на Зальцбург, разделённый пополам бурлящей рекой. А там, как ро́жки у молодых оленей, прорезаются горы, чтобы ещё немного — и превратиться в настоящие Альпы.
Ещё раз, и последний, мы виделись с Ивановым, когда он уже жил и работал в Аугсбурге, тоже недалеко от Мюнхена. У меня была конференция в Швеции, самолёт летел через Мюнхен, и я решил, что это хороший шанс встретиться. Такой снежной зимы я ещё не видел. Наверное, такие сугробы имеют в виду старожилы, когда говорят: «Вот в наше время …» Всё было покрыто нежнейшим белым пухом, сверкавшим в свете луны и уличных фонарей. Красиво до нереальности! Таксист высадил меня в эту снежную красоту, и укатил. Я мог только надеяться, что он привёз меня по правильному адресу: и здесь народ давно спал; ни машин, ни людей, всё окутывала сказочная тишина. Но дверь открыл немного смущённый Иванов (он забыл меня встретить), и опять, как несколько лет тому, обнялись, поулыбались, перекусили; ничего не значащие разговоры, но бесконечно много значащая сама возможность… Вот сейчас её нет. Летом 2012 года Леонид Алексеевич Иванов (да будет благословенно его имя!) был задушен мусульманским выродком на пороге собственной квартиры.
А тогда мы говорили, говорили… Иванов рассказывал о своих планах написать книгу по гериатрии. О дочке. О племяннике и своей сестре, которая всё переживает, что он связался не с той женщиной.
Пришло время собираться на поезд в Мюнхен. Иванову позвонили, и он всё никак не мог окончить разговор. На мои выразительные жесты ‒ пора на вокзал ‒ он отвечал, мол, неловко вот так прерывать разговор. Первый поезд мы пропустили. На следующий всё-таки успели. Но он застрял в снегах. Через какое-то время стало ясно, что на свой рейс я опоздал.
…На платформе нас ждали столы со всякими булочками и горячим кофе. В начале платформы опоздавшим на самолёт давали ваучер на гостиницу и подробно объясняли, что и за чем надо делать. Гостиница оказалась возле самого вокзала и была на удивление приличной: своим четырём звёздочкам она соответствовала на все сто. Разве что рядом с ней находилась «неприличная» улица: с неё по всему миру пошли секс-шопы, «эротические принадлежности» и прочая сексуальная дребедень. Зашли посмотреть на продукцию и на покупающих. Назначение какой-то штучки мне было непонятно. Я попросил Иванова выяснить у продавщицы. Она с серьёзным видом принялась растолковывать, что к чему. Он понимающе кивал. Я наблюдал издали, и вдруг на меня напал неудержимый смех. Было неловко, но я ничего не мог поделать и ржал в голос. Посетители смотрели на меня с укоризной.
В Мюнхенском аэропорту мне сообщили, что придётся доплатить: за непогоду аэропорт ответственности не несёт. В «Duty Free» на огромном подносе вынесли копчёного лосося, а с двух сторон от него был горчичный соус: справа – традиционный, слева – что-то новенькое. Я попробовал и с тем, и с другим. И ещё раз попробовал. И ещё… Честно говоря, традиционный мне нравился больше. Я сказал, что посоветуюсь с женой. Продавщица ждала с терпеливой улыбкой. Я изобразил сомнение и попробовал ещё раз. Лосось стремительно исчезал. Во избежание худшего продавщица подхватила поднос и спешно удалилась.
Тель-Авив встретил меня тёплым обволакивающим ветерком, всколыхнув генетическую память. А не почудилась ли мне эта немецко-скандинавская зима? Эти бесконечные пространства, укутанные в искристые снежные шубы? Красиво, что тут говорить… Но не моё.
Из цикла «Радостное сердце освещает мир»
Автор: Вадим ФРАЙФЕЛЬД
Оцените пост
(голосовало: 118, средняя оценка: 4,90 из 5)
Загрузка...
