ХОНА-ЛЕЙКА
Появление тещи останавливало неблагоприятное развитие событий и вскоре стороны противостояния сидели рядом за обильным праздничным столом и дружно подпевали:
— Ло мир алэ инэйнэм, ло мир алэ инэйнэм тринкн а бысалэ вайн!
Многочисленная мишпуха (сой) Хоны-Лейки продолжал жить одной семьёй, территориально располагаясь в разных частях городка. Маленький, ещё дореволюционной постройки домик, где жили Мотл и Хона, находился в центре местечка, на пересечении всех дорог. Поэтому снующие по своим всегда спешным делам дети хоть разок за день заскакивали к старикам перекинуться словом, перепрятать товар, занести гостинец или на ходу укусить чего-нибудь вкусненького.
К вечеру обычно дочки и невестка захватывали с собой каждая «дежурное» блюдо и несли к маме. Позже туда же подбирались проголодавшиеся зятья. В небольшой горнице, за просторным деревянным столом (в тесноте, да не в обиде) умещался весь хонылейкин кагал. Вам хотелось бы увидеть настоящее выражение счастья на лице? Тогда стоило бы глянуть на Хону-Лейку в тот момент. Так случалось не каждый день, но в субботу семейка уже в полном составе, с детьми, празднично одетая, являлась в отчий дом.
Исключение составляла младшая и самая любимая из дочерей, поздний ребёнок Муся. Родилась она перед самой войной, и разрыв между старшей и младшенькой у Хоны-Лейки составил почти два десятка лет. Способной к наукам девчонке патриархальный уклад еврейского местечка не улыбался и она, предварительно закончив медучилище, ринулась завоёвывать, ни много ни мало, Москву. И надо признать, достаточно в этом преуспела: работала, училась, закончила университет, сделала приличную карьеру… И всё своими силами — сказалась здоровая генетическая основа.
С той поры как вышедшая замуж за хорошего доброго парня — земляка Муся получила квартиру, в Москве образовался филиал хонылейкиного домика. К ней в столицу непрерывным потоком потянулась жаждущая цивилизации и магазинного изобилия родня. Не успевали уехать одни, как им на смену прибывали другие. Билеты в театры, музеи, экскурсии — всё это было на Мусиной шее. Отгулов и ежегодного отпуска не хватало на то, чтобы сопровождать эту, не лишенную денежных знаков, «клейнштейтлдыке» элиту по многочисленным магазинам столицы в поисках вожделенного дефицита.
Затем начался второй этап интервенции. К Мусе стали приезжать — кто жить, кто на учебу — любимые племянники и племянницы. Пока сбывались их высокие устремления, пару-тройку лет они переживали в Мусиных трёхкомнатных хоромах. Так что семья Рудянских в составе трёх человек так и не ощутила избытка жилплощади в своей , достаточно просторной квартире.
Именно в это время младшенькая Муся и подхватила эстафету эпицентра большой и дружной семьи, что проявится значительно позже и в обстоятельствах, которые никто тогда не мог предвидеть.
Впрочем, пора вернуться в маленький домик старых Финкельсотов, где день за днем, месяц за месяцем, год за годом протекала жизнь хонылейкиного клана. Рождались правнуки, взрослели внуки, становились пожилыми дети, и, конечно же, куда от этого деться, старели основатели рода. Хона-Лейка несколько последних лет побаливала — особенно донимала астма, фирменная болезнь семьи Горштейн (девичья фамилия Хоны). Мотл, который был лет на пять старше, до последнего дня держался молодцом. Но, как и договаривались с женой, ушел первым, не тревожа и не напрягая детей…
Оставшись вдовой и при этом серьёзно больной, Хона-Лейка не потеряла своего оптимизма, желания быть в курсе забот каждого из многочисленной мишпухи. Дети и внуки по-прежнему посещали бабушкину хатинку; разве что вели себя потише обычного, да по очереди оставались на ночь у мамы.
Хона-Лейка сама определила наступление своего последнего часа. В один из дней в начале осени она вдруг попросила старшую дочь срочно вызвать из Москвы младшенькую. Муся приехала утром следующего дня. Мама была в полном сознании, и в её всё ещё красивых черных, как маслины, глазах мелькнула радость. Весь день дочь провела возле мамы. Потом вдруг Муся послала гонцов к сёстрам и брату. Все собрались в течение получаса, а ещё через час тётушка Хона-Лейка, расцеловав уже холодеющими губами родные лица, мирно отошла.
Понятие «нахэс» у каждого индивидуально, но жизнь а идише мамэ Хоны-Лейки Финкельсот можно назвать счастливой, по самым строгим критериям, определяющим человеческое счастье.
ВЕЛИКИЙ РАЗЛОМ
Шли 80-е годы. В воздухе отчетливо пахло грозой великого Исхода евреев из Советского Союза. Уже никого не радовала объявленная Горбачевым демократизация и либерализация общества. Появилась свобода выбора, и не воспользоваться этим для выезда могли, по сочному выражению тогдашнего анекдота, лишь «газлунем, нарунем ын гоеше махитунем» (разбойники, дураки и сваты неевреев). Ни к одной из этих категорий Финкельсоты не принадлежали, поэтому чаша сия не миновала эту семью.
Началось всё, как и следовало ожидать, с Мили. Вернее, не с него самого, но с его дочери, которая проживая в Прибалтике, и первая прорубила окно в Америку. Было бы несправедливо, если бы на Запад из семьи первым «слинял» кто-нибудь другой: всей своей жизнью Эмиль доказал своё приоритетное право раньше других сказать «адье» этой «гыбарыте мелихе». Последние месяцы он ходил гордо надутый, со сверкающими глазами и очень мучился от того, что нельзя было выдать эту большую тайну окружающим. Не было больше словесных баталий и с орденоносным Элыком, который в глубине души тоже понимал неотвратимость Исхода…
Отъезд старшей из дочерей Фани как бы разрушил сложенный многими десятилетиями монолит конструкции, именуемой Хоны-Лейкинс сой. Казалось, что дружный клан ожидает такой же распад, как и тысячи других еврейских семей.
Через два года засобирались в Израиль две средние сестры, Бетя и Фира, — закомандовали дети. Заслуженный ветеран войны и труда Элык ходил по местечку как в воду опущенный, понимая, что рушится построенная им (как теперь стало ясно, на песке) концепция жизни. За что боролись, зачем жили, если всё это идёт коту под хвост…
В Анополе оставался единственный и любимый братик Гриша: он был яростным противником выездов и резко осуждал легкомыслие сестёр. Работал он начальником цеха на местной швейной фабрике, умел делать свой парнус и давал жить людям. Поэтому чувствовал себя комфортно, тем более что в последнее время появилась возможность зарабатывать очень неплохие деньги.
Семья расходилась на все четыре стороны. Четвёртой стороной была младшенькая из сестёр, москвичка Муся. Ну чего ей не хватало в этой жизни: муж уверенно работал заместителем управляющего крупным строительным комбинатом, сама Муся заведовала лабораторией одной из престижных московских больниц; сын успешно учился, а ещё играл в футбол в команде самого «Спартака». Два года назад Рудянские закончили строительство чудесной дачи в сосновом бору, сняли первый урожай яблок, засыпали друзей и знакомых клубникой и овощами, купили новую машину… Что ещё надо человеку, живущему в Москве, по соседству с Таганкой, и окруженному друзьями?
… Через пару лет тучи сгустились и над головой благополучных москвичей. Нерушимый Союз распался, криминал поднял голову и распрямил плечи; царили развал и беспредел…
Фраза из еврейского анекдота: «Я не знаю, о чем вы говорите, но ехать надо!» — потеряла свою юмористическую суть. Ехать действительно надо, но куда: в Америку к старшей сестре или к укоренившимся в Израиле и настойчиво звавшим к себе двум сёстрам и к их выросшим на глазах, в том числе и в московской квартире, детям?
Колебания отпали сами собою в результате трагических обстоятельств: после тяжелой болезни умерла старшая из израильских сестёр Бетя — самая красивая, весёлая и добрая среди детей Хоны-Лейки… Бросив уютную квартиру в центре столицы, возведенную до последнего кирпичика и возделанную до самого крохотного кустика собственными руками, дачку в лесу; оставив друзей и помахав ручкой театрам и футболу, Рудянские отправились в благословенную Америку. И не просто в Америку, а на самый край этой страны, на крутой берег Тихого океана, где природа и люди (здесь живет много индейцев) такие, какими их застал в этих местах «самый первый американец» — испанец Христофор Колумб (которого еврейская народная молва считает тоже «нашим человеком»).
Орегонская колония Финкельсотов резко упрочила своё положение, благодаря приезду москвичей. Имевшие закваску большого города, Муся и уже приближающийся к пенсионному возрасту её супруг, тем не менее, даже не подумали уповать на эсэсайные прелести, начав с первых дней работать там, где Б-г на душу положил. Влачить жалкое существование и «пасти задних» — не в Мусином характере, и она совершает невозможное: в возрасте за пятьдесят, «догоняет профессию», убеждает в своей полезности менеджмент лаборатории в крупной компании и в течение почти полутора десятка лет успешно там работает. Не блещущий лингвистическими способностями глава семьи Рудянских Гена, несмотря на уже достигнутый пенсионный возраст, тоже «упирался» на своей, может, и не самой престижной, но достаточно благодарной работе, в цеху упаковочных изделий какой-то factory.
Продолжение следует
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
