Пятилистник. Опыты быстротекущей жизни
Человек по своей природе является одновременно и субъектом своей, и объектом чужой памяти. Чтобы доказать универсальность принципа пятилистника в других обстоятельствах и избежать пристрастия к собственным убеждениям, расскажу две истории, в которых уже мне самому пришлось выступить в роли трилистника и пятилистника в одночасье.
С Генкой мы подружились на первом курсе института — вначале на почве общих спортивных интересов. Потом выяснилось, что по многим другим отраслям знаний и в нравственных понятиях у нас много общего. Лишать себя радости общения за пределами института нам показалось бессмысленным. Вот и решили мы снять одну на двоих комнатушку в полуподвале, зато в самом центре Одессы. Городские куранты с позывными города-героя находились в ста шагах от нашего пристанища, и с их призывными звуками мы поднимались «навстречу дню».
За пятилетку студенческая дружба окрепла и переросла в мужскую. По распределению мы попали в разные города Украины. Но снова же нам показалось бессмысленным жить врозь из-за какого-то там институтского распределения. Через год-полтора, используя уже появившиеся связи и рычаги, мы проделали несколько хитрых телодвижений, и мой друг оказался в нашем городе на весьма приличествующей его представлениям работе.
Вскоре мужская дружба переросла в семейную, где уже дружили мужья, жены, дети. Разумеется, со временем стало ясно, что мы не клоны: различия характеров, менталитетов, убеждений сказывались. Но это было явлением нормальным и никакого антагонизма не порождало. Каждый шел своим путем в карьере, в семье, обзавелся своим кругом знакомств.
Но главным все же был сбор друзей юности и (как казалось) верность студенческому братству.
В эмиграцию в Штаты мы подались, когда все наше ближайшее окружение, кто несколько лет, а кто уже и пару десятков, осваивало израильскую целину или брайтонский БАМ, то есть сабвэй. Уезжали мы в Нью-Йорк с клятвенными заверениями уж там-то держаться друг за друга в самые трудные первые годы иммигрантского жития.
Генка уехал на год раньше, и в течение этого года представление о месте моего будущего проживания строилось по лаконичным, но с необходимым объемом информации письмам друга. Впрочем, я грешу неточностью — интенсивная переписка длилась первые полгода. Потом она стала ослабевать — на мои три письма пришло одно, а за три месяца до нашего отъезда в Нью-Йорк Генка и вовсе умолк…
Впрочем, в аэропорт JFK на встречу прибывшего из страны былого обитания друга Генка пришел в компании с двумя земляками. Они-то и помогли добраться и обосноваться на новом месте, расположенном в Бруклине достаточно далеко от месторасположения Генкиной семьи.
В первое время, как это обычно водится в эмигрантской среде, — приемы, показы, рассказы, нравоучения. Затем трудовые будни. Встречи стали более редкими — это закономерно. Была особенность наших встреч — все они происходили у Гены. По разным причинам и под разными предлогами Генка никак не мог попасть к нам в гости.
Потом мы перебрались на новую квартиру совсем рядом с Генкой. Тем не менее встречи не стали более частыми, хотя мои приходы отмечались прежним гостеприимством Генкиной семьи.
…Вероятно, я — наивный человек. Чего не скажешь о моих домашних.
– Послушай, шлимазл, неужели ты не видишь, что тебе совсем не рады? Чего ты вяжешься там, где тебя не празднуют? Успокойся и примирись с неизбежным…
Моему возмущению не было предела:
– Да как ты смеешь такое говорить?! Нас роднит сорокалетняя дружба, мы ее пронесли через многие беды. Тебе этого не понять — у тебя-то не было ничего подобного.
– Жизнь изменилась, изменились люди — протри глаза.
– Да пошли вы все со своими дурацкими рассуждениями!..
…Так прошел год, три, пять… Мы виделись все реже и реже, а потом ограничивались лишь телефонными звонками. Никаких материальных и моральных совместных интересов или соперничества у нас не было: каждый сообразно возрастным особенностям весьма скромно преуспел в Новом Свете. Оставалось только прошлое, которое здесь мне не с кем было разделить, кроме Генки. И я не выдержал. Захватив бутылку полюбившегося мне Hennessy, я позвонил Генке и сказал, что мне надо его срочно увидеть. Тот явно удивился. Ответил, что, в общем-то, сейчас занят — может в другой день. Но я был непреклонен: мне нужна встреча. Сейчас и немедленно.
– Я еду к тебе, а там решим, где поговорим.
Как оказалось, в действительности Генка ничем особым занят не был — сидел один перед телевизором. Супруги в доме не оказалось — она уехала к дочери и там останется на ночь. О каких таких срочных делах говорил Генка, я так и не понял.
Я выставил свой Hennessy на стол. Генка покачал головой:
– Отвык я от таких экспромтов…
Тем не менее извлек из холодильника нехитрую закусь и лимон.
– Ну-с, со свиданьицем… — манерно сыронизировал Гена.
– Будьмо! — в тон ему ответил я.
Выпили, клюнули по дольке лимона. Я смотрел на друга Гену: он был светел и спокоен. Владевшее мною возбуждение, вызванное предстоящей встречей, улеглось. Я почувствовал что-то обидно комическое в своем стремительном приходе к другу: мне показалось, что сам я в этом состоянии отдаю нафталином…
– Генка, дружище, что-то неладное творится в Датском королевстве. Я чувствую, мы теряем нечто очень важное, что было в нашей жизни. Отчуждаемся, если уже не отделились полностью. Но вот этого я искренне не хочу и не знаю, что сделать, чтобы вернуть нашу прежнюю близость. Может, ты сможешь что-то прояснить? Может, есть что-то вне зоны моего понимания?
– Олежка, буду с тобой откровенен. Ты уж, старик, не обижайся за прямоту — здесь необходимо правильное понимание момента. — К слову сказать, Генка всегда был рассудительным и склонным к философским обобщениям. — Существовал такой проект — наша многолетняя дружба. Мы были связаны памятью о студенчестве, схожими проблемами и радостями, общей культурой и даже идеологией. Старичок, все поменялось: интересы разбрелись, привязанность выдохлась, нужды особой друг в друге не стало. Зачем встречаться? Чтобы в очередной раз промыть чьи-то старые косточки, вспомнить какую-нибудь поросшую мхом байку, наших девочек, давно ставших перезрелыми бабушками? Нет, Олежка, в одну и ту же реку два раза не войти. Тогда чего уж лукавить и зря тратить время…
– Извини, старик, что я занял сегодня твое время. Впрочем, сделал это с большой пользой для себя.
Я налил себе и приятелю по второй:
– Ну, давай на посошок. За тебя, приятель, за твою трезвую голову. Умным родился — умником и помрешь, — сморозил напоследок.
Генка меня не уговаривал побыть подольше, а мне уже хотелось поскорее из уютного дома да на свежий воздух…
С того дня ничего не изменилось в наших отношениях с приятелем Геной: к дням рождения и к большим праздникам мы оставляли message друг другу с добрыми и искренними пожеланиями. Гена отрезал трилистник нашей общей памяти по приезду в Штаты, а я сделал это шесть лет спустя.
…Случись все по-другому, и память о знакомстве с Элисбаром не потянула бы даже на трилистник. Во-первых, это знакомство произошло всего-то за четыре года до моей эмиграции. Во-вторых, Элик значительно моложе меня. Соответственно, о закадычной дружбе не может быть и речи. В-третьих, дело было в начале девяностых, когда вовсю развернулся капитализм по-советски с его «прихватизацией», криминализацией, «стрелками» и стрельбой. А Элик в нашем городе был участником этого процесса.
Лично для меня знакомство это никогда не стало бы приоритетным, если бы не одно обстоятельство.
«Любите ли вы театр, как люблю его я?»
Да, Элисбар любил театр. И еще пуще моего. И одной из отраслей его обширного и путаного бизнеса была организация концертов и гастролей столичных знаменитостей в нашем захолустье. Поэтому наше знакомство все же состоялось и, благодаря его усилиям и помощи, я за эти годы посмотрел театральные премьеры, о которых и мечтать не мог. Однажды даже слетал за счет Элика в Москву на премьеру «Казановы» в недавно открывшемся театре «Сатирикон».
Далее обстоятельства нашего знакомства становятся печальными, а подчас и драматичными. Элик, что называется, «залетел» на какой-то сделке, его жестоко «кинули» (прошу прощения за терминологию, но лучше, чем таким образом, мне не выразить дух того времени). Он влез в кредиты, в долги серьезным людям, а отдавать их было нечем. Спасаясь от неминуемой расправы, Элисбар внезапно скрылся в никому (даже супруге) неизвестном направлении. Его семья, до недавнего времени ведшая богемную жизнь, осталась практически без средств к существованию.
Как это водится в мире жестокого бизнеса (у делишек нет братишек!), от мамы двух детей все благоразумно отрешились. Кроме «серьезных людей», которые периодически давали о себе знать расспросами и угрозами.
…Это нехорошо, сделав доброе дело, напоминать об этом. Но без упоминания того, что мне довелось (да, была такая возможность) помочь бедной семье, особенно в первый год, когда об Элике не было ни слуху ни духу, не будет понятна логика последующих событий.
Вскоре Элик «проявился». О его существовании в одном из российских мегаполисов мне тайком сообщила Лена, его жена, а потом анонимно объявился и сам Элисбар. Дела его шли на поправку, он занимался каким-то бизнесом, который казался очень прибыльным. Исполненный желанием как-то отблагодарить меня за помощь в трудную минуту, он предложил вложить в его предприятие денежки на самых выгодных условиях.
Я к тому времени продал квартиру и собирался как-то переправить худенькие деньжата за бугор. Жадность фраера сгубила! Я решился и отдал Элику сумму (для кого небольшая, а для меня в ту пору…) с условием, что через год, утроенная, она вернется ко мне за рубежом.
Читатель сам догадался: грянул дефолт, Элик в очередной раз «сгорел», а я, несолоно хлебавши, убыл в эмиграцию с полуобнулившимся вступительным балансом средств. Впрочем, подобных разочарований в ту пору случалась масса, и лучшим выходом из положения было их наглухо забыть. Что я и сделал.
…Шли годы. Моя жизнь в Штатах двигалась эдакой волнистой линией со спадами и подъемами. На одиннадцатом году проживания случился большой спад: неурядицы личной жизни наложились на болезнь. Или наоборот. Предстояли «милые» сердцу вещи: операция, реабилитация, деградация или даже мутация в какое-то существо без определенного будущего.
И вот здесь, совершенно неожиданно (не верь после этого в Б-жье провидение!) явился на горизонте не кто иной, как давно забытый Элик, Элисбар. Какими-то невероятными путями к нему просочилась информация о моем бедственном положении, и он откликнулся. С его помощью я получил консультацию медицинского светила в области моих проблем со здоровьем. Операция оказалась не обязательной. Элик купил мне билет в Москву и оплатил недельный курс лечения, который поставил меня на ноги.
В Москву я ехал к полузабытому приятелю, а вернулся от искреннего, с доброй памятью, друга. Да, чуть не забыл сказать: денежный долг Элик мне полностью вернул. Спустя дюжину лет. Есть поговорка: «Застарелые долги возвращают дураки или трусы». Может, это и верно, но мой друг Элисбар — безусловное исключение из этого правила.
…Теперь становится понятным заглавие этой части повествования — «Рокировка». Читатель, вероятно, обратил внимания на стилистические упражнения автора:
– я спешил с бутылкой Hennessy в дом моего близкого друга, а вышел без бутылки из квартиры приятеля;
– я не помнил приятеля по театральным увлечениям, а из Москвы вернулся с сознанием, что у меня есть бескорыстный друг.
Произошла та самая рокировка: я сорвал тронутый осенней желтизной трилистник, и той же осенью, вопреки природе, на розовом кусте моей памяти распустилась зеленая веточка с нежным пятилистником на ней.
Отрезаю на ветвях памяти трилистники не для того, чтобы оставить только радостное, веселое и розовое. Отсекаю лишнее лишь до такого предела, чтобы оставалось то, что сегодня способствует произрастанию свежих бутонов в отнюдь не полной весенней свежести жизни.
Правда, с течением времени освеженных бутонов становится все меньше. Но, согласитесь, розовый куст тоже ведь не цветет круглый год…
Алексей ЯБЛОК
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
