Как это было

Приближается очередная годовщина Великой Победы над фашистской Германией. Все меньше остается свидетелей начала этой войны 22 июня 1941 года. В СССР были изжиты из памяти непрерывные бомбежки громадных скоплений на дорогах вблизи западной границы советских автомобилей с военными грузами и танков, оставшихся без горючего, битком набитых самолетами приграничных аэродромов, сотен тысяч недавно призванных необученных солдат, колонны еще не одетых в военную форму призывников. Забыты толпы пленных красноармейцев от горизонта до горизонта в первые годы войны. Впрочем, забыты и многие тысячи погибших в бойне на Зееловских высотах под Берлином, которых гнали на убой. В СССР делали все, чтобы заткнуть рот тем, кто видел Красную Армию не только на парадах, но и в горести поражений, в пьяном угаре и зверствах насилий. Неблагополучно было и в тылу.

Один из многочисленных двоюродных братьев моего отца, Мирон (Ома) Снитковский, оказался молодым для призыва в армию — в июне 1941 г. ему было 13 лет. Он не воевал и был единственным из одесских Снитковских, кто оставил письменные воспоминания о предвоенных и военных годах. Его отец — Марк Самойлович, 1880 г. р. — работал завхозом «Сахартреста» Одесской области. В ночь на 1 мая 1937 г. все руководство треста, включая завхоза, было арестовано, якобы за то, что готовились добавить толченое стекло в сахар, чтобы отравить народ. К счастью, после ареста Ежова всю «сахарную банду» выпустили, но на работу в Одессе их нигде не брали. Когда все из дома было продано, отцу Мирона удалось устроиться на сахарный завод в Одесской области. Но тут началась война. Далее я цитирую страшные строки воспоминаний:

«Совхоз (вблизи Одессы — В. С.) стали готовить к уничтожению. Жители, которые не собирались уезжать, начали драться с красноармейцами, чтобы их дома не сжигали. Кое-что успели полить керосином и подожгли, чем увеличили противоборство. Что-то готовились взрывать, но, поняв, что это может плохо закончиться, решили сматываться».

Семья вернулась в Одессу, где Марк Самойлович стал трудиться завхозом в госпитале.

«Город сильно бомбили, видимо, по заранее намеченному плану. Когда бомбежки дошли до нашего района, отец попросил начальника госпиталя, чтобы нам разрешили поселиться в подвале. Считалось, что так безопаснее. И другие люди очистили подвалы, в основном под большими домами, и сделали там бомбоубежища. Видимо, разведка была у немцев поставлена хорошо, и они стали бомбить дома, где были бомбоубежища. Там погибли много людей -задохнулись под обломками верхних этажей…. Существовать в Одессе ближе к оставлению города, с точки зрения снабжения, было несложно — некоторые продукты, вроде сахара, раздавали бесплатно. Но жить в осажденном городе было непросто. Бомбежки продолжались с большей силой. Немцы обнаглели, бомбили три раза в день — утром, днем и вечером…. Село Беляевка, где на Днестре находился водозабор одесского водопровода, был в руках немцев еще с августа. Одесситы пользовались опресненной морской водой. Она была горькой, и пить ее было противно. Но в сентябре шли дожди, и мы собирали дождевую воду, научились даже ее консервировать. Так жили до октября. Стало ясно, что наши город не удержат, а пробиться на пароход было невозможно. Нужно было получить эвакоталон, но желающих было больше, чем возможностей у флота. Фронт стоял уже у самого города. Утром в порт приходили корабли, а вечером на них увозили пленных, раненых и эвакуируемых. У пацанов было занятие: утром встречать подкрепления с кораблей, вечером провожать раненых и эвакуируемых. Ходили разговоры, что топят корабли, что практически ни один не доходит до места.

Я был очень подавлен рассказами еврейских беженцев с оккупированных фашистами мест о зверствах над евреями. Однажды я даже заявил родителям, что если мы не уедем, то я пойду и утоплюсь в море.

Отец по роду своей работы бывал в штабе укрепрайона. Однажды какой-то офицер спросил его, что делает он — пожилой еврей, в городе. Отец объяснил, что не может достать эвакоталоны для семьи. Офицер сразу же пошел кому-то доложить, и мы на следующий день в сопровождении офицера были доставлены в порт.

Там стояла очередь машин с особыми пропусками — длиной в полкилометра. С левой стороны шли пешие с пожитками. Наш офицер стал на подножку, чтобы его видели, и, обогнав очередь, подъехал к КПП. Благодаря офицеру нас и вещи никто не проверил, но мы дрожали изрядно. Дело в том, что вещи в мешках были накрыты брезентом, а под ним спряталась девушка — дочь наших знакомых. У нее не было эвакоталона. Имя ее я не запомнил. Нас торопили на посадке. Идти по трапу было страшно — он сильно качался. Мама боялась идти. Тогда сверху сбежал моряк, схватил маму в охапку и отнес ее на палубу. Едва начало темнеть, как сверху раздался гул, и в воду посыпались бомбы. В небе рвались снаряды зениток. Воздух полосовали трассирующие пули. Было ужасно страшно и беспомощно.

Раненых разместили в каютах, багаж и пленных — в трюме, а эвакуируемых — на палубе. Немецкие самолеты подожгли что-то в порту и улетели. После этого наш пароход «Крым» отплыл спокойно. Ночью было прохладно. Мы плыли в тишине, но тишина была обманчивой. Впереди параллельно друг другу шли два тральщика, которые несли трал, за ним эсминец, потом «Крым», а за ним пароход «Чехов». Наступил рассвет. Караван зашел в Керченский пролив. Вдруг раздался глухой стук, за кормой нашего корабля поднялся столб воды. Судно качнуло, мачта завибрировала, и все затихло; корабль стал погружаться в воду кормой.

Началась паника. По громкоговорящей связи всем приказали перейти в носовую часть корабля. Стали спускать на воду шлюпки. В шлюпки предложили спускаться женщинам и детям. Шлюпки, видимо, со дня постройки на воде не были — они рассохлись и стали заполняться водой. То ли за счет пробковых бочонков, привязанных к шлюпкам или еще почему-то, но они не тонули. В них спустились женщины и дети. Шлюпки связали по три и моторными катерами, спущенными с эсминца, потащили в сторону Новороссийска.

Мама проявила характер и сказала, что если нам судьба погибнуть, то погибнем все вместе. Вскоре нам сообщили, что пробоину заделали, но своего хода у судна нет, и нас потащит в Новороссийск на буксире эсминец. Потом нас встретил подошедший из Новороссийска буксир и после перешвартовки потащил в порт. Когда нас притащили и поставили к пирсу, уже смеркалось.

Шлюпки, по рассказам людей, пришли в порт поздно ночью. Они там сильно натерпелись с маленькими детьми на холодном ветру и ногами — в ледяной воде.

В кормовой трюм попала вода, и вещи там намокли. Когда сетку с вещами поднял кран, оттуда текла вода….

В город никого не выпускали. Еду привозили на причал и раздавали бесплатно. На пирсе была железная дорога. Паровоз подал теплушки, и всем предложили грузиться. На подходе были другие суда. Начальству нужно было быстрее разгрузить порт. Но людям нужно было ехать в разные места. День-другой ушли на препирательства, а потом приехал председатель горисполкома и много милиции. Милиционеры стали спрашивать, кому куда. Люди говорили:

— Мне в Барнаул.

— Шестой вагон с конца, — отвечал милиционер.

Но потом милиция запуталась, а люди поняли, что их обманывают, и перестали грузиться. Тогда председатель горисполкома сказал, что у тех, кто не хочет грузиться добровольно, вещи будут грузить насильно.

Отцу удалось поговорить с председателем горисполкома, которому он показал справку о том, что его сын Семен в армии, и письмо, где сообщается, что сын в госпитале недалеко от Ростова. Нам разрешили остаться в порту и пообещали решить вопрос после разгрузки… Причал был грузовой. На нем один туалет на два места, а выгрузились из нашего парохода сотни человек. Очередь в туалет занимали с ночи…

… Папа и Мозя (старший брат до отправки на фронт учился в Водном институте) ездили в госпиталь к Семену. Это было его первое ранение — в руку…. Из Ростова мы поплыли на пароходе в направлении на Калач. Калач — это пристань на Дону, от которой начинается Волго-Донской канал. Плыли мы по Дону несколько дней. Места, помню, были очень красивые. Команда нашего парохода была все время в подпитии, особенно отличался капитан.

Проплывая мимо какой-то протоки, мы увидели стоящую у берега баржу. Это был эвакогоспиталь. Там были раненые и медперсонал. Они махали руками, чтобы мы остановились. Пароход остановился. Главврач с баржи кричал капитану, что не поладил с командой буксира, которая требовала спирт, и он, на свою голову, дал им немного. Команда напилась и потребовала еще спирта, но главврач отказал. Тогда с буксира отцепили баржу и уплыли. Наш капитан тоже потребовал спирт и пару медсестер на пароход. Главврач говорил капитану, что у него на барже тяжелораненые, медперсонала не хватает, и просил помочь без спирта и медсестер. Ничего не помогло. Капитан стоял на своем и приказал плыть дальше, а баржа с ранеными осталась.

Я тогда был совсем мальчишкой, но красное пьяное лицо капитана врезалось в память. Его омерзительная морда и сегодня стоит передо мной…». Так было в тылу.