Окончание. Начало тут
«Лев идет!»
Осенью 1948 года из военного училища загремел я в Кушку. Несмотря на то что выпускался по первому разряду и имел право выбора места службы, меня распределили туда, в гарнизон, о котором офицерская пословица гласит: «Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют».
В то время в Кушке мало что осталось от специфического облика крепостного укрепления, каким, собственно, и была она более полувека. Выстроенная в самой южной точке России в конце XIX столетия и названная по имени текущей из Афганистана речонки, Кушка была типичной для фортификационного стиля того времени крепостью — с бастионами, каменными куртинами и глубокими потернами, пробитыми в окружающих речную долину сопках.
Я застал все эти укрепления в полуразрушенном состоянии: камень и кирпич разбирали для строительства жилых домов — квартир в Кушке катастрофически не хватало. И вновь сооруженные бараки резко контрастировали с добротными каменными коттеджами, увенчанными остроконечными цинковыми крышами, в которых жили прежде царские офицеры. Сохранились также с тех пор и казармы на сопках, где дислоцировались полки.
А над руинами крепостных сооружений, над улицами поселка царил огромный крест. Он был сооружен на вершине самой высокой сопки в честь трехсотлетия царствующего дома Романовых, когда такие же кресты воздвигли на всех крайних точках Российской империи. На лицевой стороне креста, обращенной к Афганистану, был укреплен кованый меч, острием клинка попирающий исламский полумесяц, а внутри помещалась небольшая часовня, загаженная до невозможности. Крест почитался кушкинцами как некий символ их безотрадной судьбы.
Особенно, пожалуй, ощущалась крайняя заброшенность южного гарнизона в первое послевоенное пятилетие. Неустроенность, даже нищета того времени чувствовались и во внешнем виде кушкинских воинов. Солдаты все как один щеголяли в крашеном нательном белье вместо верхней одежды, которой просто не было в наличии. Ботинок с обмотками на всех не хватало, потому на полевые занятия ходили по очереди, а в столовую — так и вовсе босиком. Да и офицеров бытовая неустроенность не обходила. Пища в офицерской столовой недалеко ушла от солдатской.
Не стану описывать негативные аспекты жизни и быта в самом южном гарнизоне СССР, скажу только, что к несусветной жаре, раскаленному песчаному бурану-афганцу и бытовой неустроенности добавлялось чувство заброшенности и обиды. Обиды молодого здорового парня, вынужденного лучшие годы жизни провести в таком месте. А я прослужил в Кушке почти 6 лет. О годах этих лучше, чем Марина Цветаева, не скажешь, пожалуй:
Молодость моя! Назад не кличу,
Ты была мне ношей и обузой…
Начну с 1948 года. Тогда, попав в местное офицерское общество, я был буквально сражен нравами, в нем царящими. Ввиду полного отсутствия цивилизованных развлечений, офицеры пробавлялись перманентным пьянством, перемежавшимся дикими выходками, совершенно в духе купринского «Поединка».
Символично, что через 30 лет после воцарения большевиков в Кушке сохранились многие традиции царского офицерства. Речь, конечно же, не о благородных манерах и не о балах в офицерском собрании. Проявлялись такие атавизмы в часы досуга, когда пьянство обретало прямо-таки ритуальный характер. Ввиду почти полного отсутствия цивилизованных развлечений офицеры пили беспробудно. Популярными были хмельные состязания для выявления наиболее стойких в выпивке. Они тоже сохранились с царских времен: «Аршин» — кто быстрей опорожнит строй рюмок длиной 71 см, «Лесенка» — на ступеньке по две рюмки с водкой — ползи и пей, и другие — в том же духе.
Вскоре по прибытии на такую же игру приглашен был и я. Она называлась «Лев идет». Я дал денег на водку и закуску и вечером явился на состязание. На большом столе теснились бутылки с синеватым араком (туркменская водка с запахом денатурата) и закуска — сало и квашеная капуста. Суть игры заключалась в следующем: все участники кладут денежный залог (немалый по тем временам) на тарелку в центре стола, усаживаются, наливают поровну. По команде «Тост!» говорится тост самого нелепого содержания вроде: «За портупею нашего комбата!» Выпивают, наливают снова. И так пьют, но по команде «Лев идет!» все лезут под стол. По команде «Лев ушел!» вылезают и снова пьют. Пьют поровну, кто манкирует — того выгоняют, а залог остается. И снова: «Лев идет!», и снова: «Лев ушел!» И так «лев ходит», пока под столом не останутся все, кроме самого стойкого. Вот он-то и сгребает с тарелки выигрыш. Как понимаете, победителем в тот раз я не стал, впрочем, и во все остальные разы тоже.
А для меня в конце концов наступил, так сказать, момент истины. Я понял, что хмельные забавы кушкинской офицерской братии не для меня. И в какой-то день я завязал, решительно и прочно. И стал категорически отказываться от пьянки. Без объяснений, почему это вдруг.
Реакция — мало сказать, что негативной была… В штыки мое превращение в трезвенника приняло общество офицерское. А причиной назначили иудейское происхождение: чего, мол, от жида и ожидать, зажимается пархатый, тратиться не хочет на выпивку. И наступил, естественно, момент, когда обо всем этом мне заявили в лицо. Но рядом вырос Фима и сказал: «Шлуг, ингалэ!» («Бей, мальчик!»). И я ударил. Как он научил — изо всех сил. И бил, и приемы демонстрировал, и захваты, и броски, и носком, и коленом, пока не разбежались дружки. А я — я в них видел врагов, тех фрицев, тех местных полицаев, кто бабушку и тетю Полю замучил, кто папу убил. А таким нет пощады! Месть! И Фима сказал бы: «Молодец!»
И повторилось такое. И повторилось, когда кто-то посмел анекдотик про «абрашу» при мне рассказать. И повторилось, и повторилось… И прекратилось. Потому что по Кушке слух прошел: «Марк — самбист бешеный, его не задирай: изувечить может». Забавно, но в каком-то смысле уважать меня стали. Вновь прибывших предупреждали.
Генерал Кремер и другие
А ведь я служил там во времена оголтелой антисемитской кампании: борьбы с «космополитами», расправы с членами Антифашистского комитета, с врачами-«убийцами» и др. Тогда Кушкинский гарнизон был прямо-таки перенасыщен евреями: командир моего батальона подполковник Аркадий Маркович Гольдин, командир танково-самоходного полка полковник Исаак Рубин, не говоря уже о множестве других офицеров — старших и младших. А командиром кушкинской дивизии был Герой Советского Союза генерал-майор Симон Давидович Кремер, назначенный с понижением после окончания академии Генштаба.
Как выяснилось, по указанию свыше в начале 50-х евреев-военнослужащих собирали в определенных гарнизонах, чтобы сподручнее было депортировать их в места отдаленные, когда поступит соответствующий сигнал. После марта 1953 года эту идею благополучно похерили, но евреев из Кушки убирать не стали. Вот и я дослужился там до 1954 года. Но эпизод, о котором хочу рассказать, произошел вскоре после смерти Сталина.
Как-то на учениях стал я свидетелем беседы генерала Кремера с нашим комбатом, его фронтовым знакомцем. Они прошли на НП моей роты. Улыбка тронула губы генерала, когда я доложил. Еще бы! Хоть внешне на еврея я был непохож, стоило заговорить — и сомнений не оставалось.
Начальство прошло в поле. Кроме меня рядом никого не было и они, вспоминая, называли множество имен евреев — генералов, командиров дивизий, корпусов и даже армий. Таким обилием евреев — фронтовых военачальников был я просто ошарашен и скрыть этого не мог. Они заметили и многозначительно переглянулись. «Рэд нышт, ынд зих нышт, ингалэ. Шлуг ныхт, шлуг ныхт, абийтэх. Штил зол зайн», — вдруг сказал генерал Кремер, обращаясь ко мне, и потрепал меня по плечу. На идиш это означало: «Не болтай и не ищи. Не бей, не бей, прошу тебя, мальчик. Тихо чтоб было». Я понял, очень даже понял, на что намекал генерал.
«Их шлуг, тотеню!» («Я бью, отец!»)
Дело было в субботу. А по субботам в офицерском клубе (потом его переименовали в Дом офицеров, хотя — какой уж Дом!) вечером происходили танцы. Зимой — в зале, в остальное время — на плоской крыше. Играли по очереди оркестры мотострелковых полков. Собиралось все свободное от уз брака женское население Кушки и двух расположенных неподалеку поселков — Полтавки и Моргуновки — самый главный местный «дефицит».
Большинство офицеров были, так сказать, в штатском: в «параллельных» штанах (форменных навыпуск) и бобочках, как тогда назывались трикотажные безрукавки. Потому как, несмотря на апрель, в форме было уже жарковато. На этом фоне выделялись два молодцеватых лейтенанта-пограничника в новеньких белых кителях. По всему видно было, что только из училища. Им приходилось туго: все дамы давно были разобраны по парам, отношения в Кушке носили прочный характер, и спрос на дам намного превышал предложение. Потеряешь — нескоро замену найдешь. Вот и метались юные пограничники, пытаясь пригласить хоть какую.
Настал черед и Гали, с которой я, как тогда говорили, дружил. Когда к ней разлетелся пограничник, Галя вопросительно посмотрела на меня. Я помотал головой, и она отказала. Думаю, пограничники почему-то сочли меня самым слабым звеном в этом парно-танцевальном обществе. Рядом с первым вырос и второй лейтенант, и они единогласно потребовали отпустить даму на танец. Такой наглости в Кушке я давно не встречал. Судя по запаху, они были под газом. И когда я снова помотал головой отрицательно, в один голос потребовали выйти. Я стал отговаривать, не хотелось скандала. Но, услышав мою картавую речь, они обнаглели окончательно.
Что ж, спустился я с ними, вышел из клуба, привычно прислонился к дереву, приняв оборонительную стойку. И услышал знакомый набор антижидовских высказываний. Судя по гэкающему акценту, были лейтенанты с Украины. И отколошматить «пархатого» вполне готовы. Но, заглушая оскорбления, загремели в ушах знакомые слова: «Ингалэ! Их бын мит дих! Шлуг!» («Мальчик! Я с тобой! Бей!»). Фима был рядом… Уклонившись от их ударов, я сбил лейтенантов с ног и пинал по белым кителям, не позволяя встать. Убедившись, что урок впрок, поднялся на танцплощадку. В грязных кителях, с побитыми мордами они, естественно, туда не вернулись.
Инцидент, однако, имел продолжение. О нем стало известно начальнику Кушкинской пограничной комендатуры, и он доложил комдиву генерал-майору Симону Кремеру. Додумался привести к нему лейтенантов с побитыми мордами, принес испорченные белые кители, что, однако, вызвало реакцию генеральскую, совершенно обратную той, на которую рассчитывал комендант. Его превосходительство, порадовавшись, что обошлось без членовредительства, ехидно выразил недоумение по поводу неожиданной победы одного-единственного сапера над двумя бравыми пограничниками и порекомендовал им усиленно совершенствовать навыки рукопашного боя.
Санкций в мой адрес не последовало, но мой комбат подполковник Гольдин минут десять читал мне мораль, вразумляя насчет обязанности старослужащего офицера воспитывать молодых без рукоприкладства. К вящему удовольствию присутствовавших, с трудом удерживавшихся от смеха. Потому и не удивился я, услышав слова генерала Кремера, сказанные на идиш. Сталина уже не было на этом свете, слава Б-гу. Потому ли или по какой еще причине, но был я через год переведен в другой гарнизон, намного радостней кушкинского. А затем — еще в другой гарнизон, а потом — в следующий и т. д. Целую треть века продолжались странствия эти. А потом было то, что суждено.
Много чего приобрел я на этом пути, хорошего и не очень. Еще больше потерял… Но бинокль Фимин я сохранил. Хотя в состав строевого снаряжения офицера входили два предмета — бинокль и пистолет. Переводят в новую часть — сдаешь, а там получаешь другой пистолет и другой бинокль. Вроде и не было надобности в подарке Фимы. Появилась она после увольнения в запас. Не стал я покупать театральный или еще какой-то бинокль, пользовался «цейсом». И всегда Фиму вспоминал, как бинокль доставал.
Когда эмигрировать мы собрались, множество добра раздали или выкинули. Но бинокль Фимы в Америку я привез. И здесь в театр беру, и в турпоездки. Да и просто так вынимаю иногда. И тогда земляк мой Фима — Фима Шкаф — со мной. Смотрит на меня из окуляров «цейса».
Марк Штейнберг
Оцените пост
(голосовало: 5, средняя оценка: 4,20 из 5)
Загрузка...
