Ан-2, угон которого был предотвращен КГБ
«Когда я с честью пронесу
Несчастий бремя,
Означится, как свет в лесу,
Иное время».
Борис Пастернак
15 июня мир русского еврейства отметил 50-летний юбилей события, имеющего прямое отношение ко всем, кто покинул СССР в последние тридцать лет прошлого века.
15 июня 1970 года на поле маленького пригородного аэродрома «Смольное» (под Ленинградом) еще до посадки в самолет была арестована группа пассажиров 12-местного тихоходного кукурузника Ан-2, должного следовать по маршруту Ленинград — Приозерск — Сортавала. Городок Сортавала находился совсем рядом с финской границей. А там было рукой подать до Швеции, в отличие от Финляндии, не выдававшей перебежчиков из СССР. Промежуточная посадка в Приозерске, на берегу Ладожского озера, давала возможность, взять на борт еще 4 человек.
Всем понятно, что речь идет о знаменитом «Ленинградском Самолетном деле», проходившем под кодовым названием «Свадьба». Еврейская внешность 10 из 12 пассажиров объяснялась тем, что они, якобы, летят на «веселую еврейскую свадьбу». Операция закончилась сокрушительным провалом для всех ее участников. Но их поражение обернулось нашей общей победой. Получив «срока огромные», они ценой потери своей свободы помогли обрести ее сотням тысяч своих соплеменников, которым дозволили, наконец, покидать пределы империи по израильским визам.
Поразительный по полноте охвата и документальной достоверности (фото, письма, газетные статьи) материал о «Самолетном деле» именно в дни полувекового его юбилея опубликован на сайте fontanka.ru. под названием «И крылья эту свадьбу вдаль несли».
Мои заметки, не претендуя даже на малую долю такой полноты, посвящены главному фигуранту «Самолетного дела» Эдуарду Кузнецову, который был интеллектуальным лидером группы, готовившей операцию под кодовым названием «Свадьба». О самом «деле» здесь будет рассказано без сопутствующих ему умопомрачительных деталей, вроде засыла к генералу Франко эмиссара Голды Меир, а скорее — пунктиром. Главным будет сам Кузнецов.
Они знали, что их давно «пасут» и арестуют или в самом Ленинграде, или в Приозерске, где за время короткой посадки из самолета на 12 мест должны были быть выведены или вынесены два пилота и два человека обслуги, а на их место предполагалось «досадить» еще 4 человека из группы «Свадьба», ожидавших прибытия Ан-2 из Ленинграда на взлетном поле Приозерска. Таким образом, все 16 человек были бы «наши». И даже если, как в том анекдоте времен Шестидневной войны, «наши передали, что наши сбили наш самолет» на подлете к Финляндии, то ни одну чужую жизнь, кроме своих 16, беглецы под риск не подставили бы. Для пилотов были приготовлены «угонщиками» спальные мешки, на случай, если их не обнаружат сразу после отлета в сторону Швеции. Так «угоняют» самолеты, вернее, готовятся к угону, представители лишь одного племени на земле — да, того самого, избранного.
Они знали, что КГБ следит за ними, и могли уповать только на чудо. Фактически они добровольно пошли на то высшее, что один человек может сделать для другого. На самоубийственный акт, «душу свою положив за други своя…». На случай провала они написали и загодя передали западным журналистам свою декларацию. Они надеялись, что на Западе, узнав из нее, что они дошли до плана угона самолета лишь в силу полного отчаяния, так как им годами отказывали в законной просьбе легально уехать в Израиль, там возмутятся и вынудят СССР открыть границы.
Уже распиханные по тюрьмам (у диссидентов Эдуарда Кузнецова, Юрия Федорова и Алексея Мурженко это была вторая отсидка) и лагерям, они узнали, что не ошиблись. После суда, выступлений на нем самих подзащитных и их адвокатов и страшных обвинительных приговоров, включая два смертных, началось массовое движение американских евреев, «Let my people go». Его поддержал Конгресс Америки и ее президент. В результате этого в последующие 10 лет из СССР выехали, по разным оценкам, от 100 до 150 тысяч человек.
Потом, в 71-м былa демонстрация отказников в приёмной президиума Верховного Совета СССР, была массовая голодовка на Центральном телеграфе, а позже — Щаранский и другие. Но то, благодаря чему мы сегодня там, где мы есть, началось ровно 50 лет назад. И мы, и наши дети в неоплатном долгу перед отчаянной жертвенной смелостью 16 советских евреев, мужчин и женщин.
Единственное, что мне не по душе в этой прекрасной и высокой истории, это то, что на Западе, включая Израиль, должны были бы добиваться освобождения борцов с тоталитарным режимом, русского Федорова и украинца Мурженко, с еще большим рвением, чем делали это для евреев. К сожалению, этого не произошло. И оба досидели свои страшные 15 и 14 лет до конца.
Документальный фильм «Свадьба» дочери Кузнецова и Сильвы, Анат Залмансон-Кузнецовой, снятый в 2016 году в Израиле, о котором рассказывается в упомянутом полном обзоре, можно посмотреть за небольшую плату, если ввести в гугл название фильма и имя автора. Смотреть его и не разреветься невозможно, невзирая на скромные достоинства этого фильма в чисто профессиональном плане. Дочь и мать входят в тюремную камеру, где когда-то молодая и прекрасная Сильва Залмансон, первая жена Кузнецова, провела столько дней и ночей. Мать молчит в оцепенении, зато в голос рыдает дочь, выросшая в свободном Израиле.
Арест группы Кузнецова по касательной, тем не менее очень болезненно, прошелся по моим друзьям, сокурсникам по ЛЭТИ. В то время в ЛЭТИ существовала группа студентов из Риги и Западной Украины, которую дебилы-охранители из горкома партии подозревали в том, что она придет на смену арестованной группе Кузнецова, большая часть которой до неудавшейся попытки угона проживала именно в Риге. Хотя надо признать, что «рижане», и вправду, вели себя необычайно вольно и даже дерзко. В это трудно поверить, но в холле общежития ЛЭТИ на Новоизмайловском нередко можно было наблюдать такую фантасмагорическую для брежневских 70-х картину: породистые мужики в ермолках слушали «Голос Израиля», громко переговариваясь между собой на иврите, который они в то время совместно изучали. Помню, что они активно зазывали меня в свою группу. Но я тогда увлекалась мовисткой прозой, и всех, в том числе и рижан, пыталась завлечь последней повестью Валентина Катаева «Трава забвения», опубликованной в «Новом мире». Но они категорически не желали погружаться в красоты поздней прозы маститого советского автора, а вместо этого, пытались вложить в мои руки пособие по изучению иврита, от чего я не менее энергично отмахивалась.
Так вот, после Самолетного дела трусливое институтское начальство, немедленно избавившись от «рижан», не остановилось на этом, а «завалило» на «военке» трех самых близких моих друзей. Из тех, которые подписали письмо, осуждающее изгнание «рижан» из нашей общей альма-матер. Помню, что оно начиналось так: «Мы, комсомольцы ЛЭТИ, протестуем против исключения из института наших товарищей (перечень имен) по нелепому подозрению их в сионистской деятельности…». Я не жила в общежитии, но приехала из дома специально, чтобы подписать это идиотическое послание, стоившее двухлетнего исчезновения из нашего общего студенческого существования дорогих моему сердцу людей. «Еврейских девочек» было завалить труднее, у них не было военного дела, но была хорошая память, и даты-цитаты на зачете по «Истории партии» они выдавали без запинки. А вот «еврейские мальчики», и не только мои друзья, загремели, вылетев из института в армию. Во вполне либеральном до этих событий ЛЭТИ «закрутили гайки» по всем направлениям. Закрыли знаменитый «театр ЛЭТИ», славившийся своим вольнодумством; стали много строже соблюдать «процентную норму»; вход во все учебные корпуса, который еще недавно был свободным, закрыли телами злых теток, впускающих только по студенческим билетам.
«Рижане» уехали в Ригу, а оттуда — в Израиль, где все они, в итоге, стали многодетными ортодоксальными евреями. Им удалось сделать это в 70-х годах благодаря жертве, принесенной «Кузнецовым и компанией», посмевшим 50 лет назад «выйти на площадь», в смысле на взлетное поле аэродрома «Смольное».
Эту историю о том, как «Операция Свадьба» в виде долетевших от далекого пожарища искр, прожгла и мою судьбу, мне довелось поведать легендарному фигуранту «Самолетного дела», сиречь самому Эдуарду Кузнецову, сидя с ним и его женой, Ларисой Герштейн, в их доме под Иерусалимом.
Вначале он был хмур и, более того, откровенно неприветлив. Появившись на кухне, стал варить себе овсяную кашу, не обращая на меня ни малейшего внимания. — Соломоныч, — сказала Лариса, — это Соня Тучинская. Твой автор, между прочим. Он, помешивая свое варево, слегка кивнул головой в мою сторону. В то время он уже не работал главредом «Вестей», оказавшись для этой роли недостаточно «прогрессивным», а редактировал «русского толстяка» — первоклассный художественно-публицистический журнал «Nota Bene», где, с его, разумеется, одобрения и появился буквально за несколько месяцев до нашей встречи мой рассказ.
Наконец он со своей индивидуальной кашей сел за стол, где мы с его женой попивали изготовленную ею вишневую наливку беспримесно райского вкуса. Надо сказать, что на Эдуарда Кузнецова я, зная о его диссидентском прошлом, о дважды добровольно принятом на себя мученичестве, еще со студенческой скамьи смотрела строго снизу вверх, и поэтому, наверное, увидев его на расстоянии вытянутой руки, заробела и стала лепетать что-то про его подвиг, который он… и о котором мы всегда будем… Остановило меня его почти брезгливое: «ну, перестаньте, зачем вы это». — Хорошо, — сказала я, — я буду молчать, и даже отодвинусь от вас подальше, но любоваться вами вы же не можете мне запретить. «Вот тут я вас очень хорошо понимаю», — хитро улыбнувшись, сказал он. Чтобы оценить красоту ответа, нужно знать, что ни ростом, ни внешностью он, мягко говоря, никогда не тянул на амплуа героя-любовника, что, впрочем, так же никогда не мешало ему влюблять в себя красивейших женщин. Короче, он оттаял, и мы стали болтать «свободно и раскованно», после чего он сказал Ларисе: «Ладно, принеси, подпишу ей свою книгу». — А почему «ладно»? — вконец обнаглев, спросила я.
Вот тогда-то я впервые и увидела его «Шаг влево, шаг вправо», прочитав которую дома в Сан-Франциско, поняла, что, собственно, ничего, кроме самых общих биографических сведений об авторе этой книги не знала. Я не знала, что он превосходный русский писатель. Другими словами, не знала о нем главного.
Прочтя эту книгу, я поняла, что судьба наградила меня встречей с человеком уникальнейшей породы, которую мать Елены Боннэр, через дочь хорошо знавшая Кузнецова, определила как «помесь урки с философом».
Письмо, которое я написала автору по прочтении этой книги, расскажет вам о ней больше, чем любая казенная рецензия:
«…А теперь я позволю себе перейти к лирической части моего послания. Она будет чрезвычайно короткой, эта часть, т.к. мне до сих пор памятна Ваша реакция на выраженные мной по поводу Вашей персоны «сопли и вопли», тогда, в декабре, в Вашем доме. Я прочла Вашу книгу «Шаг влево, шаг вправо» и была абсолютно потрясена и сражена ею. Меня потрясла Ваша судьба, горькая и прекрасная, и каждый, кто прочтет, теперь знает, что пенять не на что, что «все в табе», а не вовне, даже если это «вовне» представляет из себя ад насильственного заточения, пересылок, вторых сроков и прочее. Толстой с Чертковым наверняка издали бы «Шаг влево, шаг вправо» массовым тиражом в «Посреднике», в назидание народу. «Все в табе» — так говорил крестьянин Тамбовской губернии Василий Кириллович Сютаев, а вслед за ним, неустанно — Толстой. Но потрясение любой судьбой и самым небывалым сюжетом поражает читателя только тогда, когда при их описании автор в правильном порядке поставил единственно верные слова. Так вот, в первую очередь Ваша книга сразила меня именно тем, что это прекрасная литература, безукоризненная и неповторимая интонация рассказчика, великолепный, разящий, небывалый своей особостью русский язык. Какое изумительное «полифоническое» многоголосье слышится в «Дневнике», каждый говорит своим голосом, никогда не смешиваясь при этом с голосом повествователя, ни в словаре, ни в интонации. А тюремное бытописание, а многомерные психологические портреты, а литературные ссылки и привязки — Герцен, Достоевский, Манн, Бодлер, Кестлер — всегда уместно, работает на общую идею, и нигде не вызывает подозрения, что автор «образованность свою показать хочут». Я сама, как бы немного пишу, и в силу этого понимаю, какой непомерной сложности художническая задача стояла перед Вами.
А в сущности, это ведь в каком-то роде повторение бессмертной истории Иосифа. Из ямы, тюремного застенка, столыпинского спецвагона — до символических ключей города Нью-Йорка, из рук его тогдашнего хозяина, Вашего тезки, Эда Коча. Ну, лирическая часть затянулась, и простите меня, Бога ради, если Вы утомились, читая ее. Я уверена, что Вы не заподозрите меня в корыстном желании подольститься к издателю, расточая похвалы его лит-творениям.
Только дочитав до последней страницы Вашу книгу, я до конца поняла, с кем мне довелось пригубить вишневой наливки в прошлом декабре…».
Кроме панегириков, расточаемых Кузнецову по поводу его книги, мне однажды пришлось озадачить его просьбой по очень невеселому для меня поводу:
Dear Edward,
Я не смела обратиться к Вам с этой просьбой, когда мой сын Илья сидел в тюрьме первый раз, т.к. через короткий срок он был выпущен под наш залог, и были надежды…. Но теперь, когда приговор объявлен, и мы знаем, что он будет в отсидке, самое меньшее год, я хочу попросить Вас об одном одолжении. Я хочу, чтобы, сидя там, где при наличии свободного времени еще и некуда спешить, он прочел Вашу книгу «Шаг влево, шаг вправо». Мы здесь ее достать никакими силами не можем, хотя испробовали все пути. А мой экземпляр с Вашей подписью мне слишком дорог, чтобы я рискнула отослать его в далекое узилище.
Илья постоянно утверждает в своей тюремной переписке с нами и с нашими друзьями, что все и добрые, и дурные поступки люди совершают исключительно, чтобы потешить свое собственное самолюбие или выпендриться перед другими. Ваша книга была бы лучшим доказательством низости и несостоятельности этого утешительного для него тезиса.
Я сама уже ни во что не верю, в том числе и в силу слова, даже такого, как Ваше. Но вместе с тем что-то дает мне надежду, что не все потеряно. Он читает сейчас запоем прекрасные книги, на английском и русском. И одному Б-гу известно, вдруг Ваша невероятная «Жизнь и Судьба», подействует на него, как самое последнее и неопровержимое доказательство, и поможет ему спасти свою душу от того страшного разрушения, в которое он ее повергнул…».
Просьба моя была выполнена. Экземпляр «Шаг влево, шаг вправо», подписанный для Илюши автором, был адресатом прочитан и высоко оценен, но в деле спасения его души оказался бессильным. Единственным, и, возможно, сомнительным благом, стало то, что, благодаря Илюше, русская лагерная проза шагнула за пределы американской пенитенциарной системы. Ведь, кроме Кузнецова, он успел прочесть в заточении три тома солженицынского «Архипелага» и «Прогулки вокруг барака» Губермана.
А знаете, пожалуй, я ошиблась. Более всего гений Кузнецова проявлялся все-таки не в его превосходной прозе, а в его уникальном даре редактора и издателя. Любое, руководимое им издание быстро становилось недосягаемым для соперничающих с ним газет и/или журналов.
Судя по безупречному качеству и невероятному разнообразию материалов, из номера в номер публикуемых в «Nota Bene», редактор он был гениальный. Быть редактором такого уровня — редчайший дар. Возможно даже, что писатель, диссидент и «сидельник» Кузнецов в этом качестве превосходил самого Твардовского и мог вслед за ним повторить главное кредо своей жизни: «Только бы писали люди и люди бы читали».
Тут, правда, не нужно забывать, что Кузнецову не требовалось согласовывать с Кнессетом содержание очередного выпуска журнала, в то время как Твардовский не вылезал из «культурного отдела» ЦК, убеждая кремлевских упырей дозволить ему напечатать в «Новом мире» «Один день Ивана Денисовича». Имя Солженицына не случайно приходит на ум, когда думаешь о Кузнецове. Они люди одного калибра, оба — европейски образованные интеллектуалы, оба — люди высочайшей духовной пробы, что, не мешало, а напротив, помогало им идти ради своих несгибаемых принципов и идеалов на благородную авантюру, на смертельный риск, на забвение страха смерти.
Тем не менее, несмотря на полное отсутствие цензуры, «Nota Bene» приказал долго жить всего через несколько лет, отчего мне пришлось расстаться с хорошей привычкой ко дню рождения друзей посылать им в «красивом конверте» квитанцию на годовую подписку этого журнала. У богатых израильских спонсоров то ли деньги кончились, то ли интерес к проекту пропал.
К вопросу о русских толстых журналах это, разумеется, никакого отношения не имеет, но к израильским бизнесменам из России — прямое. Ведь именно с «самолетного дела» Кузнецова началась массовая эмиграция советских евреев в Израиль, а потом и в Америку. Сам Кузнецов заплатил за наше с вами право покинуть пределы советской империи собственной кровью: восьмью годами пребывания в узилище, из них полгода — в камере смертников. А мы, неблагодарные, оставили человека таких ослепительных дарований, которому, к тому же русский Израиль так задолжал, — не у дел.
Некоторое представление о том, что представляло из себя, как и все поздние дети, любимейшее детище Кузнецова, можно получить из моего письма, в котором я дерзнула давать советы «самому»: «…Пришел 15-й номер «Nota Bene». Отбрасываю все, все другие чтения, когда этот вожделенный, с шелковистой зеленоватой обложкой увесистый кирпичик попадает в мои руки. Просто, все вокруг не так, как я понимаю, должно бы быть. Не о том говорят, не тем языком. А тут все совпало. Все — о том, и всегда абсолютно безупречно лингвистически.
Прочла эссе об Эткинде, совершенно запредельное по стилистическому блеску и многомерному подходу к объекту исследования. Еще читаю абсолютно до этих пор мне неведомое — об истории создания военной индустрии при Сталине, от чего, как это мне самой ни удивительно, тоже не оторваться, так живо и блестяще это изложено. Но впервые за год я наткнулось на публикацию, которая показались мне не соответствующей заданной редактором и издателем планке. Речь идет о беседах израильских «сверх-гуманистов» с палестинским врачом-психиатром. И полагаю, что при всей открытости Вашего издания разным мнениям и вкусам, этот разговор, в котором покладистые либеральные евреи так робко, невнятно и беспомощно отбиваются от наглых вопросов арабского эскулапа, принадлежит все-таки другому изданию, откровенно «левацкому»…
Кузнецов ответил мне таким замечательно лапидарным образом, что навечно отбил у меня охоту давать советы редакторам. Он написал: «Спасибо за мнение. Которое — дань почтенной российской традиции: всякий журнал (и газета) должны быть «с направлением», то бишь партийным. У меня один критерий: интересно или нет. А «направление» у меня для домашнего пользования».
Случалось ему отвечать и покруче. В Израиле на встрече с читателями «Nota Bene» произошел такой «обмен»:
— Эдуард Самойлович, а Вам не кажется, что Ваш журнал несколько суховат?
— Кажется. Но мой журнал не женский половой орган, поэтому я не считаю это качество его недостатком. (Ответ прозвучал молниеносно. Если бы не две отсидки, Кузнецов мог бы сделать карьеру в КВН).
Однако шутками-прибаутками такого рода закончить рассказ о человеке, который отмечает свой день рождения дважды в году, в начале года и в самом его конце, было бы непростительно. Потому что во второй его день рождения, «31 декабря 1971 года около десяти вечера, мне объявили отмену смертного приговора и перевели из камеры смертников в 199 камеру».
Второй и последний раз мне случилось видеть его в один предновогодний вечер, когда он праздновал у себя дома не Новый год (в этом доме Новый год отмечают по еврейскому календарю), а именно этот второй свой день рождения. В твидовом пиджаке, с толстой сигарой в зубах, он выглядел замечательно буржуазно и импозантно. Понятное дело, что царил за столом он, хотя там вокруг него сидели неслабые представители «творческой израильской интеллигенции». Одна жена его чего стоит! Он говорил о левой элите Израиля, о ее добровольной сдаче врагам, говорил с той неприкрытой никакими лукавыми эвфемизмами прямотой и резкостью, которые сегодня не посмел бы себе позволить никто. Впрочем, серьезные темы он непринужденно перемежал сочной и смешной похабенью, так что гости скучать не успевали.
Я смотрела на него и думала, что вот этой рукой, в которой сейчас дымится сигара, написаны покорившие меня когда-то строчки изумительной русской прозы, которые стоит перечитывать, хотя бы для того, чтобы никогда не разувериться в парадоксальной и именно этим вечной и утешительной максиме о том, что «жизнь смердит, но люди прекрасны»:
«…Зимой себя спокойней, уравновешенней чувствуешь — не так тянет на волю. Самая мука весной — так и взвыл бы серым волком. Весной смиренномудрая зимняя душа — «немочь бледная» — складыват свои горние крылышки и затихает, забивается в дальний уголок, смущенная неистовым косноязычием воплей и метаний пробудившейся сестры-язычницы, пьяной вакханки, распираемой всеми земными соками и страстями. Весной сизифов камень обуздания плоти, с таким трудом вкаченный на холодную и чистую вершину, вдруг стремительно срывается вниз, все сокрушая на своем пути к живительной влаге родного озерка… летит, пока не уткнется в околюченный забор — каменней всех камней. Ни вверху не удержаться, ни вниз не упасть — лишь томиться, вновь и вновь мысленно блуждая все по тем же дорогам странствий души человеческой, то завороженной надзвездными хоралами, то хрюкающей в болотной жиже всеядного вожделения. Помнится, Достоевский говорил, что о народе (да и о человеке, конечно) следует судить не по тем пропастям, в которые он падает, а по тем вершинам, на которые он способен подняться. Я бы заменил противопоставительное «а» на рядополагающее «и» — ведь вершин не бывает без пропастей. Ни от чего нельзя отрекаться, надо быть верным себе и в хорошем, и в плохом — жизнь человеческая слишком сложна и коротка, чтобы успеть выработаться в бесповоротного ангела: лучшим и удачливейшим из нас всего лишь удается повиснуть между небом и землей, то задевая головой свод небесный, то загребая сапожищами болотную грязь…»
Оцените пост
(голосовало: 11, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
Спасибо!