Еврейский Мир

 Минувшее столетие, ознаменовавшееся чудовищными злодеяними тоталитарных тираний, притупило нашу чувствительность к кровопролитию. И тем не менее нельзя без содрогания читать летопись французской революции, начавшейся с бесчинств сорвавшейся с цепи черни и закончившейся планомерным тотальным террором.

(Полезный урок для тех, кто списывает  политический экстремизм на культурную отсталость. История учит, что культура – лишь тонкая кожура, которая с легкостью лопается под напором свирепой идеологии, обнажающей пещерные инстинкты населения.  Германия по справедливости считалась самой культурной страной в мире, что отнюдь не помешало ей с готовностью усвоить варварские устои нацизма. Францию конца XVIII века тоже никак не назовешь первобытным обществом.)

Во время бойни в сентябре 1792 года, пишет Стэнли Лумис в книге “Париж во дни террора” (Stanley Loomis, “Paris in the Terror: June 1793 – July 1794”), “кровавая оргия продолжалась без перерыва пять суток. На утро третьего дня беснующаяся чернь ворвалась в тюрьму Ла-Форс… где бесчинства пьяной, обезумевшей от крови толпы достигли апогея”.

Страшная судьба ожидала близкую подругу королевы принцессу де Ламбаль. Вот свидетельства очевидцев: “Первый удар сабли сбил у нее с головы чепец, и длинные белокурые волосы рассыпались по плечам. Второй удар рассек ей лоб до глаза, и хлынувшая кровь мгновенно залила ее платье и волосы. Теряя сознание, она стала оседать на землю. Но толпа жаждала продолжения потехи. Принцессу де Ламбаль заставили подняться и щагать по трупам. Она снова упала. Вероятно, она была еще жива, и некто Шарла, решив ее прикончить, нанес ей удар дубиной. И, как бы дождавшись своего часа, толпа с остервенением набросилась на тело, полосуя его саблями, протыкая пиками, пока оно не превратилось в окровавленный и бесформенный обрубок. Насилие и кровь опьянили толпу, ее ненависти, казалось, нет предела. Подручный мясника, мальчишка по прозвищу Осел, нагнулся над трупом и отрезал голову огромным мясницким ножом…”.

“Какой-то негодяй нес на острие пики голову со слипшимися от крови белокурыми волосами. У второго, следовавшего за ним, в одной руке было окровавленное сердце жертвы, в другой – ее внутренности, причем кишки он обмотал вокруг запястья. Монстр похвалялся, что сегодня за ужином он попотчует себя сердцем принцессы де Ламбаль…”.

Стэнли Лумис отмечает: “Согласно расхожему представлению, большинство жертв сентябрьских зверств в Париже были, подобно принцессе де Ламбаль, аристократами – предположение, которое по какой-то странной причине часто выдвигается как чуть ли не оправдание этих преступлений. На самом деле, однако, лишь ничтожное меньшинство жертв принадлежало к разряду знати – менее трех десятков из полутора тысяч убитых”.

В Лионе местный комиссар, пишет историк Саймон Шама, недовольный медлительностью гильотины как “средства ликвидации политического отребья…придумал оригинальную казнь для осужденных на смерть…. Шесть десятков заключенных по его приказу связали гуськом и выстрелили по ним из пушки. Тех, кто не был убит выстрелом, добивали саблями, штыками и прикладами…”. В этой оргии революционного насилия было убито 1905 человек.

Комиссар Нанта дополнял казни на гильотине “вертикальными депортациями… Несколько барж набили связанными по рукам и ногам людьми, в бортах пробили отверстия и баржи отбуксировали на середину реки… Тюремщики тешились тем, что раздевали догола и связывали попарно молодых мужчин и женщин… Жертвы террора беспомощно смотрели, как поднимается вода…Таким образом было казнено не менее двух тысяч человек”.

При подавлении вандейского восстания “на беззащитное население были обрушены все зверства, которые только могло придумать воображение карателей. Женщин массами насиловали, детей убивали, трупы обезображивали… В Гонноре две сотни стариков, женщин и детей заставили вырыть глубокий ров и поставили их на колени на краю ямы с таким расчетом, чтобы расстреливаемые валились вниз… Три десятка детей и две женщины были погребены заживо, когда ров завалили землей, не обращая внимания, что, возможно, некоторые из  расстрелянных были еще живы”.

В Париже, по свидетельству Стэнли Лумиса, Революционный трибунал получил приказ Комитета общественного спасения проводить разбирательство любого дела не дольше, чем за сутки. “Подсудимых загоняли в зал суда утром и независимо от их числа не позднее двух часов пополудни всем выносили смертный приговор. И уже к трем часам, остриженные для гильотины, со связанными за спиной руками, они тряслись в двуколках к месту казни – Гревской площади”.

С 10 июня по 27 июля 1793 года было казнено 1366 человек. В большинстве своем они не были ни в чем виноваты и не имели возможности защищаться от обвинений, о которых им даже не сообщали.

Всего по стране во время революционного террора, начавшегося с казни королевы Марии-Антуанетты, было казнено свыше 30 000 человек, из которых, как уже было сказано, лишь ничтожное меньшинство составляли аристократы. В подавляющем большинстве казненные были простые люди, обвиненные вездесущими осведомителями в нелояльности или недостаточном революционном рвении, либо павшие жертвой мести завистников и недоброжелателей, воспользовавшихся моментом, чтобы свести счеты со своими личными врагами.

Теоретиком, вдохновителем и руководителем революционного террора был Максимилиан Робеспьер – глава Комитета общественного спасения (исполнительного органа Конвента), самый влиятельный человек в стране, признанный вождь революции. Кто же был этот человек?

Робеспьер родился в 1758 году в городе Аррасе в семье беспутного гуляки- стряпчего. Когда маленькому Максимилиану было шесть лет, его мать умерла при родах, после чего отец разбросал своих четверых малых детей по родственникам, а сам предался усладам холостой жизни. Максимилиана воспитали родители его матери.

Мальчик рано обнаружил немалые способности. В возрасте 11 лет он получил стипендию Парижского университета. Спустя 10 лет он окончил университет с дипломом адвоката, вернулся в родной город и занялся юриспруденцией. В начале 1789 года он победил на выборах в Генеральные Штаты и отправился в Париж представлять в революционном парламенте третье сословие Арраса. Он быстро выдвинулся на роль одного из революционных лидеров и стал во главе леворадикальной депутатской фракции. А после изгнания из Конвента жирондистов летом 1793 года Робеспьер вошел в Комитет общественного спасения и вскоре возглавил его, став фактически диктатором Франции.

Он был маленького роста, слабого телосложения, страдал нервным тиком. Одевался тщательно, по последней моде, носил очки, которые он сдвигал на лоб, когда хотел пристально взглянуть собеседнику в лицо. По свидетельству его биографа Томпсона, “его обычное выражение лица казалось друзьям меланхоличным, а врагам – надменным. Время от времени он разражался безудержным хохотом, присущим людям без чувства юмора”. Голос у него был визгливый, режущий ухо, и “сила его как оратора заключалась не столько в стиле, сколько в пафосе содержания и страстности изложения”.

Робеспьер никогда не был женат и вообще, судя по свидетельствам современников, женщины его не интересовали. Он был также равнодушен к деньгам (за что был прозван “Неподкупным”), а равно к гастрономическим изыскам, к искусству, к природе и вообще ко всему, что не имело прямого отношения к политике. Он знал лишь «одну, но пламенную страсть»: фанатичную преданность революции. Иными словами, он принадлежал к самой страшной категории революционеров – изуверов и аскетов, снедаемых бешеным властолюбием под маской идеализма.

Робеспьер не делал тайны из своих убеждений, изложенных им в ряде ключевых речей, оригиналы которых, написанные его собственной рукой, сохранились по сей день.  Вот его идеологическая платформа, которая, к слову сказать, выгодно отличается изяществом слога от писаний революционных теоретиков и вождей последующих двух столетий:

Революция 1789 года – “самая прекрасная революция в истории человечества, единственная революция, направленная на создание политического устройства, основанного на бессмертных принципах равенства, правосудия и разума”. Ее уникальность в том, что она “стремится осчастливить все человечество, а не только французский народ, который опередил весь род человеческий на две тысячи лет”.

Но на пути к этой замечательной цели стоит серьезное препятствие. “Два противоположных духа ведут борьбу между собой в эту великую эпоху человеческой истории, и будущее мира во веки веков будет зависеть от исхода судьбоносной борьбы, которая разворачивается ныне во Франции”.

Конфликт между друзьями и врагами Революции – “это всего лишь борьба между частными и общественными интересами, между алчностью и честолюбием с одной стороны, и справедливостью и гуманностью с другой”. Соответственно этому выбор у участников великой борьбы невелик – силы добра против сил зла (спустя столетие с четвертью этот принцип нашел выражение в другом, но похожем лозунге: кто не с нами, тот против нас).

Подстать масштабности целей и средства, к которым, по мысли Робеспьера, следует прибегнуть революции: “Мы должны поголовно истреблять врагов карающим мечом закона”; “Против общественной свободы плетется заговор… Что нам надлежить сделать? Карать предателей!“; “Декларация прав человека и гражданина не дает никаких гарантий заговорщикам”; “Подозрительность просвещенного патриота – более верное средство установления вины, чем формальные правила сбора улик” (вот они, истоки “революционного правосознания “, которыми руководствовались большевики вместо презренных норм буржуазного права!).

Член Комитета общественного спасения Колло, которому Робеспьер поручил руководить террором, достаточно ясно объяснил, как он и его шеф понимают принципы Декларации прав человека и гражданина: “Права человека существуют не для контрреволюционеров, а только для санкюлотов” (главная ударная сила революции санкюлоты, буквально “беспортошники” – чернь, люмпены или, если хотите,  более изящно – пролетариат).

Еще категоричнее выразился ближайший сподвижник Робеспьера Сен-Жюст (которого знаменитый французский историк Жюль Мишле окрестил «Ангелом Смерти»): “Суть нашей республики заключается в истреблении всего, что ей противостоит” (ну прямо совсем как великий гуманист Горький: “Если враг не сдается, его уничтожают”).

Однако уж слишком било в глаза противоречие между изложенными в Декларации прав человека и гражданина гарантиями равноправия всех граждан и политикой Робеспьера и его окружения. Поэтому “Неподкупный” счел нужным выступить с теоретическим обоснованием своей позиции. Он объявил, что никакого противоречия не видит: “Цель революционного режима – создать республику, цель конституционного режима – нести вперед ее знамя. Первая цель присуща эпохе войны между свободой и ее врагами, вторая выступает на авансцену после победы дела свободы и мира между народами”.

“При конституционном режиме, – продолжал Робеспьер, – необходимо лишь защищать отдельных граждан от злоупотреблений властью со стороны государства. С другой стороны, при революционном режиме государство вынуждено защищаться от всех своих врагов, и в этой борьбе не на жизнь, а на смерть только лояльные граждане вправе рассчитывать на защиту со стороны общества, а для врагов народа наказанием должна быть смерть. Революционный режим должен быть столь же беспощаден по отношению к злу, сколь благосклонен по отношению к добру”.

Величие цели – счастье всего человечества – служило в глазах революционеров достаточным оправданием для всего, что они делали. Они свято верили, что ими движут лишь самые благородные и альтруистические мотивы, и ставили свои добрые намерения выше человеческой жизни. Как замечает Стэнли Лумис, “нет такого преступления, такого убийства, такой резни, которые нельзя было бы оправдать высоким идеалом”.

Но вот вопрос: как отличить добро от зла, что есть этот высокий идеал? У Робеспьера ответ готов: то, что он считает идеалом, и есть идеал; то, что он называет законом, и есть закон. Робеспьер был убежден в том, что политика заключается в претворении в жизнь моральных принципов и что подлинно добродетельное государство основано на принципах нравственности, которые неизбежно приводят к полному отождествлению интересов личности с интересами общества.

Любое расхождение между этими интересами свидетельствует об аморальности и иррациональности злокозненного индивидуума, который ставит себя выше общества. Если он не желает видеть, что его истинные, глубинные интересы совпадают с общественными интересами, его необходимо – ради его же собственного блага – заставить прозреть (как будут говорить много позднее в другой революционной стране: “Не можешь – поможем, не знаешь – научим, не хочешь – заставим”).

Но кто-то же должен определить, в чем состоят интересы общества? Кто-то же должен создать золотой стандарт общественной нравственности? Это удел избранных – морально чистых и незапятнанных индивидуумов, заявляет Робеспьер, без ложной скромности предложивший себя на эту роль. Как всегда, он изъясняется высокопарно и пространно, но цитата стоит того, чтобы привести ее полностью:

“Добродетель – это естественная страсть, но как могут знать ее эти продажные души, открывающиеся всегда только подлым и жестоким страстям, эти жалкие интриганы, никогда не связывающие патриотизм с какой-либо моральной идеей, шествующие в революции за какой-нибудь важной и честолюбивой персоной, за каким-то презренным принцем, как когда-то наши лакеи шли за своими господами. Но она существует, уверяю вас, чувствительные и чистые души! Она существует. Эта нежная, властная, непреодолимая страсть, мучение и наслаждение благородных сердец! Глубокое отвращение к тирании, ревностное сочувствие к угнетенным, эта святая любовь к отечеству, эта самая возвышенная и святая любовь к человечеству, без которой великая революция – это явное преступление, разрушающее другое преступление; оно существует, это благородное честолюбивое желание основать на земле первую в мире республику! Этот эгоизм – не эгоизм опустившихся людей, он находит небесное наслаждение в спокойствии чистой совести и в чарующем зрелище общественного блага! Вы ощущаете его сейчас, он горит в ваших душах, я чувствую его в моей душе”.

Было бы еще полбеды, если бы это была просто поза, свидетельство присущего французам пристрастия к звонкой фразе. Но Робеспьер не ограничивается самолюбованием. Он считает своим долгом принудить недостойное, морально нечистое население жить по рецепту добродетели, выписать который может лишь он в своей моральной чистоте и совершенстве: “Вы изгнали с тронов королей, – обращается он к соотечественникам, – но изгнали ли вы из своих сердец пороки, порожденные их фатальным господством?”

Как же помочь людям избавиться от этих пороков? Робеспьер видит лишь один путь к торжеству добродетели – террор: “Если живительным родником, из которого  черпает силы народное государство, в мирное время служит добродетель, то в революционные времена оно опирается одновременно на добродетель и на террор: добродетель, без которой террор фатален, и террор, без которого добродетель бессильна. Террор – это не более чем правосудие, скорое, жестокое, неумолимое… Утверждают, будто террор присущ деспотии. Но разве наше правительство похоже на деспотию? А если и похоже – то в той же мере, в какой сверкающий меч в руках героев дела свободы похож на оружие прислужников тирании”.

Робеспьер считал себя единственным истинным выразителем народных нужд и чаяний и был уверен, что его искренне поддержали бы все, будь они такими же чистыми в помыслах, как он. Поэтому он был абсолютно убежден, что его оппоненты – либо презренные негодяи, подлежащие уничтожению во имя общественного блага, либо невежды, которых ради их собственного блага следует принуждать жить по канонам добродетели – как они ему видятся. Иными словами, высокая цель оправдывает любые средства.

*          *          *

Пятого апреля 1794 года взошел на эшафот бывший председатель революционного правительства Жорж Дантон. Талантливый адвокат, краснобай и позер, любимец толпы и популярнейший трибун революции, организатор и вдохновитель сентябрьской резни 1792 года, он пресытился кровью и потребовал прекращения террора. Перед лицом такой мягкотелости Робеспьер не мог упустить возможности избавиться от опасного соперника. После того, как суд вынес ему смертный приговор по смехотворному обвинению в сговоре с врагами революции, Дантон во всеуслышание объявил: “Не пройдет и трех месяцев, как народ растерзает моих врагов”.

Менее чем через три месяца, 26 июля, Робеспьер после длительного перерыва предстал перед депутатами Конвента и произнес страстную речь. На протяжении двух с лишним часов он метал громы и молнии, клеймя заговорщиков, продолжающих плести козни против Республики, депутатов, которые злоупотребляют своими полномочиями и должны понести заслуженное наказание, и Комитеты общественного спасения и общей безопасности, утратившие революционную бдительность и посему нуждающиеся в обновлении.

Депутаты слушали в мертвом молчании. Всем было ясно, куда клонит лидер революции: на горизонте возник грозный призрак грандиозной чистки. Перспектива неминуемой гибели придала смелости его вчерашним соратникам и заставила их объединиться против своего вожака.  С места вскочил член Комитета общественного спасения Камбон и закричал: “Пришла пора сказать правду: один-единственный человек парализует волю Конвента. Имя его – Робеспьер”. Со всех сторон начали раздаваться возгласы “Долой тирана!” и “Ты захлебнулся в крови Дантона!”.

Робеспьер и два его самых верных соратника – Кутон и Сен-Жюст – укрылись у друзей, но к концу дня были арестованы по постановлению Конвента. На следующий день 10 термидора (28 июля 1974 года) Робеспьер с простреленной челюстью (предполагают, что он неудачно пытался покончить с собой) был без суда доставлен на Гревскую площадь. Кричавшего от боли теоретика революционного террора уложили лицом вверх под гильотину и без долгих церемоний отрубили ему голову. “Неподкупный” стал последней жертвой развязанной им кровавой вакханалии.

*          *          *

«Великая французская революция», как было принято ее называть, явилась прототипом  всех последующих революционных потрясений, которыми – увы! – столь богата история двух последних столетий. Все они в своем развитии проходили одни и те же фазы, следовали одним и тем же закономерностям. И так же, как французская революция, начавшаяся под лозунгами свободы, равенства и братства, быстро привела к якобинскому террору, так и впоследствии любые восстания против одряхлевших режимов неизменно вырождались в кровавые диктатуры во главе с лидерами, предтечей которых был Максимилиан Робеспьер.

Его судьба весьма показательна. Один из главных уроков французской революции – закон любых революционных потрясений, сопряженных с массовым насилием, – состоит в том, что рано или поздно среди революционных лидеров начинается смертельная грызня за власть, в которой, как правило, гибнет исходное поколение вождей. Непреложность этой закономерности, отлившейся в знаменитой фразе Дантона “революция пожирает своих детей”, была многократно подтверждена историей. И тот факт, что “детям революции” приходится нести ответ за свои злодеяния, все же служит некоторым утешением.