Сижу я как-то на оперативном совещании. Встаёт полковник и говорит:
– У нас с вами проблема. Прошу всех смотреть сюда внимательно. – И подошёл к карте. – Вот это шоссе ведёт из аэропорта в центр Багдада. Мы доставляем по нему грузы и персонал. Вот здесь – он показал указкой – шоссе резко поворачивает. Справа располагается парк. В этом парке – тут полковник ткнул указкой в зелёный квадратик у изгиба дороги – засела группа боевиков. Они уже обстреляли несколько колонн, погибли пятеро наших солдат. Командование приняло решение подвергнуть парк массированному артиллерийскому обстрелу, чтобы ни одного дерева там не осталось. Иначе боевиков оттуда не выкурить. Прошу всех высказать свои соображения.
Обычно на оперативных совещаниях я молчу. Мой отдел по связям с гражданским населением в боевых операциях не участвует. Но тут я встал и сказал:
– Этот парк нельзя обстреливать. Там интернат для детей-инвалидов.
В комнате повисла тишина.
– Доложите подробности – нарушил молчание заместитель полковника по оперативной работе.
– Маленький интернат, на 20 пациентов. Около двухсот метров от шоссе в глубь парка. Мы помогли иракцам его восстановить, а теперь собираем для них средства в Америке. Игрушки, лекарства, коляски. Мы у них каждую неделю бываем.
– Да… – протянул полковник, – удобно наши противнички устроились. Детьми прикрылись, да ещё инвалидами. А что нам юрист скажет?
Поднялся молоденький белобрысый капитан в очках.
– Если госпиталь используется для боевых действий, то он теряет свой неприкосновенный статус, сэр. Это по букве закона. Но если мы обстреляем этот госпиталь и кто-нибудь из пациентов или перснонала погибнет, никакие ссылки на букву закона нам не помогут. Будут крупные неприятности.
– Дайте мне двое суток, – сказал я, – мы уведём оттуда детей и персонал, а потом обстреливайте, сколько хотите.
– Одни сутки, Синглтари. Не забывайте: наши люди гибнут. Вам надо действовать быстро и скрытно, чтобы они ничего не заподозрили.
Я вышел на улицу и направился к своему джипу. Водительское сиденье так раскалилось, что пришлось поливать его водой из бутылки. За этим занятием меня застала майор Тарвер, главный хирург батальона.
– Сколько вы сказали, двадцать пациентов?
– Да, мэм. Я хотел вас спросить… Вы можете помочь нам с койками?
– У нас есть помещение. Я думаю, десяток раскладушек мы сумеем наскрести. А там посмотрим. А как у вас с транспортом?
Я замялся.
– Я дам вам санитарную машину. Она будет ждать там, где вы скажете, в любое время.
– Спасибо, мэм.
Я собрал ребят, и мы сели планировать операцию. Начинаем завтра. Шесть человек интернатского персонала будут по одному выносить и вывозить детей из задней двери и дальше на окраину парка, где их будет ждать санитарная машина майора Тарвер. Водитель будет подвозить детей к госпиталю и возвращаться обратно. От здания интерната до окраины парка минут пятнадцать, если прогулочным шагом. У задней стены интерната и дальше до самой дороги буйно разрослись какие-то кусты. В этих кустах и будут сидеть трое моих ребят и держать под наблюдением тропинку около километра длиной. Да, негусто… Что до меня, то я буду лежать на крыше и прикрывать само здание.
Я велел ребятам отдохнуть перед завтрашней операцией, а сам отправился в интернат. Оделся как местный, кобура с пистолетом под правой штаниной. Если начнут задавать вопросы, у меня наготове арабский язык и правдоподобная легенда. Мой отец работает сторожем в интернате, я его навещаю.
Мне нетрудно изобразить местного, во всяком случае, легче, чем другим американцам. Ведь на арабском – правда, на ливанском диалекте – говорила со мной моя мама. По дороге из церкви она рассказывала мне и сёстрам интересные сказки и всегда с хорошим концом. Самой любимой моей сказкой была история о том, как сотрудник американского консульства в Бейруте принёс юной медсестре католического госпиталя на Рождество букет нарциссов. В отличие от книжных сказок, эта история не заканчивалась свадьбой. Она продолжалась – мной, моими сёстрами, нашим домом в Бейруте на тихой улочке в христианском квартале.
До интерната я добрался без приключений. Аккуратный беленький домик в два этажа, клумбы у входа, детская площадка. А это что такое? Качели, которые мы здесь месяц назад поставили, были повалены набок. Теперь уже можно не чинить. Через сутки здесь будут падать снаряды, и от интерната ничего не останется.
Дом, где я рос, тоже был белый и двухэтажный, с галереей, обвитой виноградом. Шестнадцать лет назад я ушёл из этого дома в школу – первый раз после летних каникул. А когда вернулся, то его уже не было. Все дома на нашей улице лежали в развалинах, кое-где виднелись воронки от авиабомб. Отец в тот день приболел и не пошёл на работу, а у девочек в школе ещё не начались занятия. И мама, конечно, была дома. Вот вам и счастливый конец сказки.
Персонал интерната собрался на совет. Доктор Кобейри, медсёстры Ясмин и Хадиджа, нянечки Марьям и Зейнаб и мой «отец», пожилой сторож Умар. Вид у них всех был встревоженный. Зейнаб вытирала глаза концом платка, а у доктора Кобейри на щеке красовалась свежая ссадина. Я изложил ситуацию и план действий.
– Вот что, Сигтари, – сказал вдруг Умар, сокращая мою фамилию на арабский манер. – Эти хулиганы всё время околачиваются в саду и на детской площадке. Иногда даже на крыльце перекуривают. Надо их как-то отвлечь.
Я повернулся к доктору Кобейри.
– А вы что думаете?
– Умар прав. Видимо, они узнали, что вы нам помогаете, и в последние дни совершенно взбесились. Качели во дворе видели?
– Видел – кивнул я.
– Это их работа, – продолжал доктор Кобейри. – Они действительно шастают по нашей территории, как будто у себя дома, сквернословят, угрожают. А вчера они разгромили нашу аптеку, искали морфий для кого-то из своих раненых. Я пытался им объяснить, что у нас нет морфия, но они мне не поверили – тут доктор дотронулся до кровоподтёка на лице.
– Давайте я буду сажать деревья у парадного крыльца, как будто ничего не происходит, – предложил Умар. – А все пока с чёрного хода убегут.
– Малышам можем дать снотворное, – подала голос пожилая медсестра Хадиджа.
После этого мы ещё долго совещались, разрабатывали детали операции. Закончив обсуждение, я заглянул к детям. Вот Рейхана на своей коляске, как всегда, с каким-то рукоделием в руках. Два года назад она попала в аварию и с тех пор не ходит. Вот идёт Гассан, и я вспоминаю, что обещал ему губную гармошку. Гассан родился без рук, и родители тут же от него отказались. А Талаль бросается ко мне и деловито лезет в мой карман в поисках конфет. Он страшно гордится красным велосипедным шлемом, который носит, не снимая. Талаля мучают судороги, и его родители считают, что в их ребёнка вселился шайтан.
Я тоже жил в детдоме. Недолго, всего полгода, пока американские родственники отца не нашли меня через Красный Крест и не увезли из Ливана. Первые три месяца в детдоме я молчал. Другие дети дразнили меня психом, а воспитатели шептались между собой, что я сошёл с ума и вряд ли когда-нибудь заговорю.
Перед тем как вернуться к себе в часть я остановился поболтать с Умаром. Нравился мне этот старик. Наливая мне в чашку крепкий чёрный чай, он всегда рассказывал какие-нибудь истории. Любимой его темой были чудесные исцеления у могил шейхов и священного камня Кааба. Я слушал больше из уважения и ради практики в арабском языке, а дети – те каждый раз замирали в ожидании счастливого конца. Они верили ему. Я молчал. Слишком хорошо я знал, какие на самом деле бывают концы.
До ирано-иракской войны Умар работал библиотекарем. Во время очередной акции по поимке иранских шпионов его арестовали по доносу и посадили в тюрьму. Отпустили его через два года, так же неожиданно, как и забрали, без всяких объяснений – просто выбросили за ворота. Умар рассказывал о своём освобождении как о чуде. Правда, он никогда не рассказывал, что ему пришлось пережить в застенке. Пока Умар был в тюрьме, его жена с детьми уехала к своим родителям. Он попробовал было туда наведаться, да тесть захлопнул калитку перед носом у политического преступника, даже разговаривать не стал. Обратно в библиотеку Умара, естественно, не взяли, и он стал сторожем в интернате. Вечно что-нибудь чинил, сажал, копал, поливал. И рассказывал детям свои истории. Дети его очень любили.
– Умар, – сказал я ему в тот день перед операцией, – вы знаете, с кем мы имеем дело. Если они узнают, что вы нам помогаете, они вас убьют.
Умар пожал плечами.
– На всё воля Аллаха…
На следующий день в назначенное время я залёг на крыше. Раскалённый бетон жёг меня сквозь форму и бронежилет так, что пришлось подстелить одеяло. Автомат раскалился так, что его нельзя было держать без перчаток. Расположившись около пролома в низенькой ограде, откуда хорошо просматривался чёрный ход, я обшаривал глазами кусты и аллейки на подступах к зданию интерната. Первой из чёрного хода выскользнула Марьям с кем-то из детей и отправилась прогуляться в сторону, противоположную шоссе. Через пятнадцать минут показался доктор Кобейри с инвалидной коляской. В коляске, кажется, Саладдин (три месяца назад он знал всего несколько английских слов, а теперь сыплет лучше всех в интернате). Доктор Кобейри с Саладдином отправились гулять в ту же сторону, что Марьям. Ещё через пятнадцать минут Марьям вернулась одна.
Я оторвал взгляд от чёрного хода, перекатился к переднему краю крыши. Там была щель в кладке, сквозь которую мне хорошо было видно, что происходит. Умар спокойно копал яму у парадного крыльца. В тени рядком стояли маленькие саженцы пальмы, снизу заботливо укутанные в тряпки.
Часа два я пролежал на крыше. Каждый раз, когда из интерната выносили кого-нибудь из детей, я ставил галочку в своём списке. В здании оставались всего четверо. Я уже стал думать, где искать здание, чтобы восстановить интернат, и тут услышал крики – сердитые мужские голоса. Крики доносились с парадного входа. Я снова перекатился и припал к щели между кирпичами. Так и есть. Пять вооружённых мужчин. У одного, видимо, главного, повязка на лбу, а на повязке какая-то надпись по-арабски. И Умар стоит, опираясь на лопату.
– Где неверные? Где американцы? – кричит главный.
– Я не знаю никаких неверных. Здесь нет американцев. Здесь больница для детей, – отвечает Умар.
Я слышу звук удара и вижу, как красная струйка стекает у Умара изо рта.
– Я ещё раз тебя спрашиваю, – раздельно повторяет человек с повязкой, – где американцы?
– Здесь больные дети, – отвечает Умар. – Разве Пророк не учит милосердию?
– Твои дети умрут за торжество ислама, в борьбе против оккупантов. Чего им ещё желать, таким уродам?
Умар отворачивается и с силой втыкает лопату в землю. Но не тут-то было. Ему выкручивают за спину руки и ставят перед главарём.
– Я не отпускал тебя. Ты будешь отвечать на мои вопросы. Ты мусульманин?
– Я – мусульманин, – отвечает Умар. – А ты?
Вопрос повисает в воздухе. Не найдя ответа, главарь снова бьёт Умара, на этот раз в солнечное сплетение, так, что тот сгибается пополам.
Я лежу на крыше, вцепившись в автомат. Нельзя мне стрелять вниз, нельзя. Даже если я несколькими выстрелами сниму этих пятерых, на шум прибегут другие, начнут обшаривать парк и здание интерната.
Тем временем главарь схватил Умара за шиворот и тряхнул его:
– Почему ты служишь неверным? Почему ты их покрываешь?
– Поистине те, которые пожирают имущество сирот по несправедливости… будут они гореть в пламени (Коран, сура 4, стих 11).
– Прекрати болтовню! Ты знаешь, что мы делаем с предателями? – закричал главарь. – Ты проклянёшь свою мать за то, что она тебя родила.
И тут Умар поднял голову. Губы его шевельнулись, я решил, что он молится. Он смотрел прямо на крышу и беззвучно повторял одну и ту же фразу. «Не стреляй, сын мой», – прочёл я по губам.
– Что ты делаешь? – спросил главарь.
– Молюсь Аллаху.
Выстрел раздался как будто не двумя этажами ниже, а у меня в голове. Умар упал. Лопата продолжала стоять.
В доме, конечно, услышали выстрел. Из чёрного хода показалась коляска Рейханы. Она прижимала к себе кого-то из младших детей. Блеснул на солнце красный велосипедный шлем. Доктор Кобейри бежал, толкая перед собой коляску.
Что там происходит у главного входа? Если они вздумают ломиться в дом, то мне придётся их там встретить. Боевики собрались кучкой у крыльца и перекуривали. До меня долетали слова «предатель ислама… продался неверным…».
Со стороны шоссе послышался ровный гул двигателей. Видимо, там шла большая американская автоколонна. Боевики бросились на шум. Я переполз к заднему краю крыши и увидел внизу белую косынку Марьям. Она прижимала к себе спящего малыша лет трёх, а мальчик постарше прихрамывал следом. Теперь всё. Интернат опустел. Я соскочил на чердак и, перепрыгивая ступеньки, помчался к главному входу. Взвалил на плечи Умара и кинулся догонять Марьям.
* * *
Хоронили мы Умара на следующий день. Тело, завернутое в простыню со штампом US ARMY, положили в могилу головой к священной Мекке. Тихо всхлипывая, дети по очереди клали в могилу кто красивый американский ластик, кто самодельный бумажный цветок, кто записку. Они были живы. Все двадцать.
Имам прочёл молитву, а я дал троекратный холостой залп над зарытой могилой. Потом все стали грузиться в старый интернатский автобус. Я поднялся последним и ехал стоя, держась за спинки сидений по обеим сторонам прохода.
Ехали мы долго, и всю дорогу детей не было слышно. Малыши уснули, а старшие сидели тихо. Наконец мы добрались до госпиталя. Дети разместились в холле, переоборудованном в палату и перегороженном при помощи одеял на мужскую и женскую половины.
Я довёз Саладдина до его койки. И тут Саладдин, молчавший со вчерашнего дня, потянул меня за рукав.
– Капитан Синглтари. Можно я вас спрошу?
– Да, Саладдин.
– Я думал, почему всё так…
– Как?
– Всё хорошо. Всё плохо. Всё сразу. Как может быть хорошо и плохо сразу?
– Я тоже об этом думал, Саладдин. Но я не знаю. Может быть, ты можешь мне ответить?
Глаза Саладдина расширились и стали, как блюдца.
– Вы думаете, я смогу?
– Постарайся. Ты же умный мальчик.
Саладдин уснул, не выпуская моей руки. Я сидел у его раскладушки и думал о том, какой странный конец у этой истории, и что я отвечу Саладдину, когда он проснётся.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
