Окончание
Дядю Колю выписали из больницы через два месяца. Похудевший, неряшливо побритый, с двумя культями, замотанными в вафельные полотенца, он сидел у окна в коляске, в которой его привезли два дня назад, и, не моргая, смотрел в одну точку. На детской площадке дети катались на качелях, бегали друг за другом или гоняли мяч. Это спокойное, тёплое утро, радовавшее людей, птиц, деревья и, кажется, всё живое, не производило на него абсолютно никакого впечатления. Он, как замороженный, застыл в своей беде, в своём одиночестве.
Кто мог подумать, что, оставшись живым после такой ужасной войны, он потеряет свои ноги в мирное время. Кто мог подумать? Неоднократно задавал себе он один и тот же вопрос. Кто мог подумать? Эта мысль преследовала его, не оставляя ни днём ни ночью. Неужели это его озлоблённость и нелюбовь к людям сделали своё дело? Он всегда считал себя лучше других, умнее и способнее. В силу своего характера его всегда возмущали и раздражали ошибки других, вызывавшие в нём презрение и антипатию. Его последняя ссора с Вовкой всплыла перед глазами яркой вспышкой, вновь вызвав в нём бурю негативных эмоций. Этот жидёнок, посмел обвинить его в воровстве, не понимая, с кем он имеет дело. Как он посмел? Да я с такими, как он, расправлялся без стеснения. Попался бы он мне во время войны, я бы его в порошок стёр. Но война давно закончилась, а он, несчастный калека, один на всём белом свете терзает себя, вспоминая о своих былых заслугах. Дяде Коле было что вспомнить. Молодой, здоровый парень не любил эту власть. Его родители когда-то были раскулачены и сосланы в Сибирь, где он родился и вырос. Когда они умерли, он, оставив незатейливое хозяйство, вернулся в Украину. Не имея прописки и прячась от властей, он зарабатывал на пропитание где придется. Однажды в Белогородке дядя Коля познакомился с девушкой, приехавшей из Киева навестить больную бабку. Через неделю он сделал ей предложение, на что она с удовольствием согласилась, не понимая, что её ждёт. Так дядя Коля попал в Киев. Вскоре после их женитьбы началась война. Увиливая от призыва в армию, он наконец дождался прихода немцев. Радости его не было предела. Он встретил их с распростёртыми объятиями и тут же поступил к ним на службу. Люди боялись его: он отличался от других полицаев особой жестокостью и злобой. Немцы сразу оценили его преданность, назначив старшим полицаем. А он продолжал удивлять их: то вывесит на фасаде своего дома немецкий флаг, а то, выставив в окно динамик, проигрывает на всю громкость немецкие марши. Дядя Коля ходил в отутюженной форме и начищенных до блеска сапогах. Вот только дома проблемы росли, как снежный ком. Его жена Настя, не выдержав позора, исчезла вместе с годовалым сыном. Он смотался в Белогородку, подумав, что она у бабки. Но от Белогородки остались пепелища. Немцы сожгли село вместе с бабкой. Оставшись бобылём, он замкнулся в себе, стал ещё более злобным и жестоким. Дошло до того, что сами полицаи стреляли в него. Но он выжил, оправился от раны, отлежался в еврейском доме, пообещав хозяевам защиту. А когда она понадобилась, исчез из Киева, не оставив и следа.
Прошедшая жизнь проплывала перед глазами дяди Коли, как будто это была не его жизнь, а чья-то. Кадр сменялся кадром, как в том, однажды увиденном немом кино. Он был так занят своими мыслями, что даже не заметил, как в комнату вошла медсестра, которую присылали два раза в неделю, чтобы сделать перевязку, или напоить пойлом, называемым лекарством.
– Ну что, товарищ, Суханов? – вдруг прозвучало над его ухом. – Вы так размечтались, что даже не слышали мой стук в дверь.
– Сестра, сделай одолжение, никогда не называй меня товарищем. Я тебе не товарищ, – грубо оборвал он её.
– А как же называть вас? – не обратив внимания на грубость, спросила сестра.
– Для тебя я просто Суханов, и все дела. У меня нет товарищей и никогда не было. А может, и были, да все вымерли. Понятно?
– Понятно-то понятно, а вот как ваши дела, господин Суханов, я хотела бы узнать, – съехидничала медсестра. – Вы ещё находитесь под наблюдением больницы, и ваше состояние должно быть записано в больничный лист.
– Делай своё дело и уходи, не до тебя мне сегодня! – снова оборвал её дядя Коля. Ему начала надоедать эта перепалка, и он готов был выгнать её не медля, но сдержался. Болели культи, очевидно, на погоду, и тазик с тёплой содовой водой совсем не помешал бы. Сестра молча проделала положенные процедуры и обиженная ушла, не попрощавшись.
– Присылают тут разных, – недовольно пробурчал себе под нос дядя Коля, снова уставившись в окно. Погода, как и предсказывали культи, начала портиться. Вдруг ветер нагнал тучи, и начал моросить мелкий дождь. Опустела детская площадка, и только ветки, заглядывающие в окно, мерно шелестели, протирая стёкла струившейся по ним дождевой водой.
Полудрёма сморила дядю Колю, но неожиданный удар в окно вывел его из этого состояния. Стая воробьев, усевшись на ветки перед окном, пыталась спрятаться от дождя. Очевидно, один или несколько ударились в стекло, пытаясь пролететь сквозь, остальные расселись на ветках, переговариваясь о чем-то друг с другом. Это неожиданное вторжение настолько обескуражило дядю Колю, что он интуитивно выставил перед собой руки с распростёртыми ладонями.
– Чёрт возьми, да так можно и с ума сойти, – подумал он. — А впрочем, всё не так просто. Зачем они здесь? Почему именно сейчас, когда я сижу перед окном?
Эти серые комочки действительно действовали ему на нервы, поворачиваясь из стороны в сторону на ветках, прочёсывая перышки своими клювами и абсолютно не обращая на него никакого внимания. Что-то знакомое пробуждалось в сознании дяди Коли. Он напрягал свою мысль, но никак не мог сосредоточиться. Какие-то фрагменты картин появлялись и исчезали, покрывались туманной дымкой и таяли, проявляя очертания чего-то важного и давно забытого. Чтобы избавиться от этих видений, дядя Коля ударил себя рукой по щеке, но они не исчезли, а наоборот, начали проявляться с ещё большей реальностью. Он потянулся рукой к бутылке водки, которая стояла с правой стороны его коляски. Отхлебнув из полупустой бутылки, он закашлялся и отбросил её в сторону. Бутылка, ударившись о ножку железной кровати, разлетелась вдребезги, залив остатками водки пол. Дядя Коля громко выругался и вяло осел в коляске. Видения, которые появлялись в его голове, как только он закрывал глаза, не исчезали, а появлялись всё чаще и чаще, мучая его своей назойливостью. Дождь во дворе прекратился, но дерево за окном продолжало шелестеть, но уже не от дождя. Воробьи, вместо того, чтобы улететь, продолжали оккупировать ветки, и количество их с каждым моментом становилось всё больше и больше. Сквозь пелену своего опьянения дядя Коля не понимал, что происходит. Ему казалось, что их тысячи, сотни тысяч слетелись сюда праздновать своё торжество над бедным, несчастным калекой.
– Кыш, кыш, жидики, – кричал он, размахивая руками. Никто его не слышал. Никто не обращал на него никакого внимания. Его больное сознание начало понимать, что происходит. Воробьи слетелись сюда, чтобы отомстить ему. Он никогда не любил этих птиц. Даже не знал, как они называются. Звал всегда жидиками, не зная почему. Не знал? Он знал хорошо, почему их так называет. Просто боялся сам себе признаться. Боялся, потому что они напоминали ему прошлое. Глаза закрылись, и он уронил голову на грудь. Ещё долго слышался шелест листьев на дереве и неумолкающий картавый говор воробьёв, напоминающий карканье ворон, слетевшихся на трапезу. Перед ним снова поплыли картины и образы из прошлого. Огромный воробей, одетый в кирзовые сапоги, телогрейку и ушанку, тащил его куда-то пьяного, в полицейской форме. Он вырывался, проклиная всё на свете, умолял отпустить его, но тот продолжал тащить, громко хохоча над ним. Наконец, воробей споткнулся под тяжестью своей ноши и упал лицом в грязь. Дядя Коля выхватил пистолет и выстрелил прямо ему в затылок. Над околицей раздался протяжный волчий вой, и тут он увидел стаю волков, пожирающих таких же воробьёв, валяющихся вокруг. Почему-то это были обычные волки с немецкими кокардами на лбу. Они приветствовали его и благодарили за ещё одну жертву, преподнесенную им на обед. Он узнал это место: огромный Яр на Куренёвке под Киевом.
Дядя Коля бросился бежать. Спотыкаясь, он падал, поднимался и снова бежал. Ему действительно было страшно. Никогда в жизни ему не было так страшно, как сегодня. Казалось, что эта волчья стая сейчас бросится за ним и будет терзать его, рвать на куски, как этих несчастных, серых воробьёв. Уже отрезвевший, но ещё полностью не пришедший в себя, он увидел такое, от чего даже у него, видавшего все ужасы этой войны, волосы встали дыбом. Вокруг валялись вовсе не воробьи, а люди. Такие же, как он, с руками и ногами, молодые и старые, женщины и дети, старики. Всё у них было такое, как у него, только вот носы, носы воробьиные. Жидики, жидики и есть, подумал он. Его не мучила совесть, он не убивал. Только одного, случайно, да и то воробья. Это всё они – волки. Те, с кокардами на лбу. Он что, он только пригнал их всех сюда. Всех без исключения. Да, он выполнял свои поручения добросовестно: наказывал за непослушание. Это была его работа. Ему приказали, он не мог ослушаться. Но он не убивал. Только одного, случайно, да и то воробья. Он бежал, сломя голову, а за ним – крики, вопли, стоны и треск пулемётных очередей. Всё это сливалось в одну какофонию, смешивалось, ударяясь выстрелами между небом и землёй, и летело дальше, опережая его, и исчезало где-то за горизонтом, падая в яму, называемую Бабьим Яром.
Дядя Коля дёрнулся в коляске от очередного удара по стеклу и открыл глаза. На дереве за окном продолжало сидеть несметное количество птиц. Это был настоящий птичий базар. Гомон, исходивший от птиц, был настолько мощным, что стекло, вставленное в раму, дрожало от звуковой волны. Дядя Коля отъехал в глубь комнаты, но это не помогло. Вдруг стекло лопнуло и разлетелось на тысячи мелких осколков. Дядя Коля не успел ахнуть, как комната наполнилась птицами, сидевшими до этого на дереве. Они кружились плотной массой по часовой стрелке, и вместе с ними кружилась коляска, в которой сидел дядя Коля. Трудно сказать, как долго это продолжалось, казалось, этому не будет конца. У птиц были человеческие лица – женские, детские, мужские, лица стариков и старух. Это были застывшие лица-маски с выражением скорби, ужаса, страха, отчаяния и безысходности. Инвалидная коляска с дядей Колей продолжала кружиться по комнате и вдруг, подхваченная тысячами крыльев, взвилась в воздух и, вылетев в разбитое окно, понеслась вместе с тучей птиц в сторону горизонта. Был уже вечер, когда они опустились на поляну возле огромного памятника. Коляска упала рядом, выбросив дядю Колю, прямо лицом к памятнику с распростертыми в стороны руками и вытянутыми вдоль култышками, завернутыми в грязные вафельные полотенца. Он снова узнал это место. Это был огромный овраг на Куренёвке под Киевом, который назывался Бабьим Яром. Дядя Коля поднял голову, и волосы зашевелились у него на голове. Птиц, принесших его сюда, нигде не было видно, а только застывшие лица-маски, выражающие скорбь, ужас, страх, отчаяние и безысходность. Это был памятник погибшим. Справа стояла бронзовая скульптура ребе со скрижалями, на которых выжжены слова:
«Не делай никому того, чего бы ты не пожелал себе.
То, что позволено Мне, не позволено другому.
Восстаньте, павшие, и месть пусть будет кровной.
Исчезнет тот, кто пытается истребить Моё начало.
Будь тлен за кровь и пепел павших…
Здесь с 28 по 30 сентября 1941 года была умерщвлена часть Моего народа».
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
