Еврейский Мир

С утра его испугали голосовые связки. Ему показалось, что он осип. Он попробовал выговорить привычную фразу: «Внимание! Говорит Москва! От советского Информбюро!» Получилось с натугой и хрипло. Глаза испуганно заморгали. От напряжения закружилась голова.

Выпив холодного чаю с четвертинкой воблы, одевшись наспех, в сопровождении охранников он вышел на улицу. Там расстилался густой туман. Над городом угрюмо висели надменные свинцовые тучи, по сторонам теснились тоже угрюмые, серые здания с чёрными, задрапированными сукном глазницами окон. Холодный декабрьский ветер продувал старенькое, обветшалое сине-мутное пальтишко, а в дырявые валенки проникал снег. Пока дошёл до подвала радиостудии, носки совсем промокли.
До выхода в эфир оставалось десять минут. Приходить заранее, до начала передачи, было его давней привычкой. Юрий прошёл в студию, сел на вращающийся металлический стул и в который раз осмотрел небольшую знакомую комнатушку. Синие стены с ободранной краской, низкий выкрашенный в чёрный цвет металлический стол с возвышающимся, похожим на перечницу микрофоном. Теперь он должен уйти в себя и отключиться от посторонних мыслей.
«Какая сегодня будет сводка?» — мелькнул в голове вопрос. Он тут же попытался отогнать его. Сейчас нужно настроиться, нужна абсолютная собранность и сосредоточенность. Любая отвлечённая мысль может внести погрешность в прочтение и интонацию. Больше всего беспокоила появившаяся охриплость. «Надо сделать артикуляционную гимнастику для языка и губ. Как-никак — это мои главные рабочие инструменты», — подумал он.

Нехитрым упражнениям его обучил ещё великий актер Василий Иванович Качалов. Юрий сначала сделал тридцать глубоких вдохов и выдохов. Затем приступил к тренировке языка и губ. Выполнил круговые движения языком, растягивал губы в улыбке, строил гримасы удивления, возмущения, огорчения и в конце залился смехом. «Хорошо рядом никого нет, а то подумали бы, что Левитан спятил, — усмехнулся Юрий. — Тогда до эфира, на всякий случай, не допустят».
Невольно вспомнилось, как ещё стажёром любил в радиокомитете разыгрывать коллег. Один раз подшутил над зловредной Сонечкой. По телефону голосом начальника сделал ей внушение. Она пожаловалась руководству. В наказание сослали на ВДНХ. Он не огорчился, даже понравилось, оказался в гуще народа, уважаемым человеком. В рупор объявлял посетителям о местонахождении павильонов с породистыми лошадьми или самыми лучшими тракторами в мире. К нему обращались со всевозможными вопросами, и главное — среди этих людей было много симпатичных девушек. А из-за природной худобы и заострённых черт лица он был обделён женским вниманием. На ВДНХ кормили в спецстоловой, вкусно и вдоволь.
Его размышления прервали звуки скрипучих половых досок под приближающимися шагами. Запыхавшийся особист в звании майора вручил пакет с сургучной печатью. Бдительный, холодный взгляд. Рядом начальник радиоцентра Никита Семёнович, в засаленном сером свитере, смотрит на него тревожными и красными от бессонницы глазами, а затем суетливо стучит пальцем по циферблату ручных часов, показывая, что пора выходить в эфир. Сводки читались без записи, вживую. Поэтому было важно быстро пробежать глазами текст, понять суть, выбрать интонацию, определить темп речи, сделать нужные акценты. Для этого у него всегда был припасён остро заточенный двухцветный карандаш фабрики «Сакко и Ванцетти» — подарок от Сталина. Красным цветом Юрий выделял важные слова и смысловые акценты, синим — размечал паузы.
Диктор пробежал глазами текст. Ничего существенного не произошло. Наши войска вели ожесточённые упорные бои с противником на всех фронтах. «Даже карандаш не понадобился», — подумал Юрий. Некстати вспомнил про слухи, что Сталин красным грифелем подписывал приговоры, а синим — вносил изменения в текст документов. Невольно поёжился, отгоняя тревожные мысли. Затем, встряхнув головой, резко преобразился, распрямил спину и, упёршись глазами в стену, заговорил.
Он не раз был свидетелем, как терялись даже знаменитые актеры и писатели, подойдя к четырехгранному слегка округлённому микрофону. Их лица становились по-детски растерянными. Чуть улыбнувшись, он говорил им: «Да, перед вами стена. Да, вы говорите в пустоту. Но представьте себе образ близкого вам человека, которому вы хотите эти слова сказать. Ему и читайте». И всё менялось.
Что говорить, первое время сам долго привыкал к микрофону, угрожающе шипящему или вдруг насмешливо свистящему. Как оказалось, просто надо уметь выбирать нужное расстояние до мембраны, чтобы не возникало перегрузок и дефектов в передаче голоса. Научился правильно дышать: вбирал в легкие минимум воздуха и экономно произносил как можно больше слов на одном дыхании. В паузах снова вбирал воздух. Научился избегать резких перепадов громкости в голосе и сводить до минимума жесты, вредившие произношению. Всё это было. Сейчас микрофон был ему послушен, подобно скрипке под смычком его голоса, выдававшего нужный тембр и интонацию.
Юрий поймал себя на мысли, что с начала войны его речь приобрела металлические ноты. При перечислении списка новых оставленных городов голос леденел. Голая суровая правда звучала отчётливо, но без эмоций. И лишь в последние слова пытался вложить непокорность и веру: «Враг будет разбит. Победа будет за нами!»
Вот и сейчас закончены последние фразы. Напряжение спало. Диктор вздохнул, устало сгорбившись, вышел из радиостудии и сел в свободной комнате на скрипучий облезлый диванчик. По углам комнаты стояли покрытые пылью пульты, лежали провода и радиоприборы. Два громоздких чёрных фанерных шкафа были набиты синими папками. Покосившиеся облезлые столы, заваленные грудой бумаг, пожелтевших журналов, книг, стояли вдоль стен.
Читать вживую, ловить глазами слова текста и произносить их, одновременно осмысливая, всегда сложно. В былые времена в радиокомитете была возможность ознакомиться с текстом. Он всегда заучивал текст, каждое слово. Как-то это ему здорово помогло: последний лист неожиданно соскользнул и под его растерянным взглядом упал на пол. Из аппаратной стали стучать по стеклу. Встать и поднять? Возникнет пауза в эфире, пойдут шумы. Он весь собрался и по памяти дочитал текст. Как потом оказалось: слово в слово.
– Я в вашем голосе почувствовал хрипы, — неожиданно раздался встревоженный голос Никиты Семёновича. Его большие глаза на узком лице смотрели настороженно.
«Как незаметно он подошёл», — мелькнула мысль. Но тут же он вспомнил, что руководитель радиоцентра ходил в мягких тапочках.
– Сам не знаю, — ответил диктор. — С утра заметил.
– Не могли голос надорвать? У вас и лицо красное! — с испугом в глазах прошептал Никита Семёнович, машинально приложил ладонь ко лбу Левитана и воскликнул: — Вы весь горячий! Заболели? А скоро ведь новая сводка придёт.
Глаза у руководителя забегали, он посмотрел в одну сторону, потом в другую и тихо, шуршащими шагами удалился.
Юрий тоскливо взглянул на серый потолок со свисающей лампочкой. Как он хотел бы сейчас быть там, на фронте! Ведь не инвалид, винтовку в руках сможет держать и хоть одного фашиста убить. Правда, пока не знал, как из неё стрелять и сумеет ли прицелиться в живого человека. Но был убежден, что у него это получится.
Как-то в порыве отчаяния написал заявление военному комиссару Свердловска с просьбой отправить его на фронт. Особист, бегло пробежав глазами по бумаге, понимающе скривил губы и, помолчав, сказал:
– Посмотрите на меня.
Это был человек атлетического сложения.
– У меня жена и дочка погибли, — тихо сказал майор.
Диктор стыдливо опустил глаза, словно это была его вина.
– Каждый должен делать своё дело, — сухо сказал особист, а затем, прикусив губу, добавил: — Вас и тут могут убить!
Юрий поднял глаза и недоверчиво улыбнулся.
– По позициям немцев разбрасывают листовки. Гитлер называет вас врагом номер один и обещает за голову Левитана 250 тысяч рейхсмарок. Уже две группы немцев, заброшенные для вашей ликвидации, обезврежены в Москве и Куйбышеве. Не там ищут. Пока не там. А вдруг нащупают?!
Диктор сжался, притих. Заметив это, майор уверенно сказал:
– Убережём. Мы ещё вашим голосом взятие Берлина объявим! — и, улыбнувшись, неожиданно подмигнул.
Диктор неловко, но с надеждой улыбнулся в ответ, а офицер, нагнувшись к нему, сказал тихо и доверительно:
– Я, слушая сводки Информбюро, иначе вас представлял. Большим таким, как Поддубный, а вы другой совсем, и голос тихий и мягкий, если не по радио.
Юрий оживился:
– Знаете, в детстве меня «трубой» прозвали. Уже в двенадцать лет басил, как взрослый. Матери просили: «Покличь мово оболтуса. Зову — не дозовусь, голоса не хватает». Возможности моего голоса для меня до сих пор загадка. Помню, на работе был капустник… Это вроде маленького спектакля, — объяснил диктор. Майор неуверенно кивнул головой. — Так вот, — продолжал Левитан. — В небольшой сценке я должен был играть комиссара, объявляющего о начале революции. Светлана, играющая роль плаксивой бабки, вдруг заболела. Надо было выручать. Так я и её сыграл. Переодели в платье, дали косынку. По-женски голосил и причитал. Сам не ожидал, что получится. И зрители не сразу поняли.
Офицер улыбнулся и сказал:
– А знаете, какая байка про вас ходит? Звонит, мол, Левитан Сталину: «Иосиф Виссарионович, это Левитан говорит». «Последняя строчка абсолютно лишняя, — отвечает Сталин. — Вас в стране по голосу знает каждый».

– Я ему никогда и не звонил, — растерянно пробормотал диктор и подумал: «Не ожидал услышать какой-либо анекдот, пусть безвинный, от энкавэдэшника».
Скоро этого особиста сменил другой. Он был моложе, немногословен, с хмурым взглядом. «Может, прежний добился своего и ушёл на фронт?» — промелькнуло тогда в голове.
Через полчаса приехал озабоченный Василий Михайлович Андрианов — первый секретарь обкома партии. Плохо выбритый, с усталым желтоватым лицом. Вместе с ним появился пожилой человек, местный медицинский светила. Худой, с острой бородкой, с утончёнными чертами интеллигента. Большие синие глаза приковывали внимание. Врач осмотрел Юрия. Измерил температуру. На градуснике — тридцать восемь и семь.
– Конечно, нужны лекарства, полоскания, ингаляции. Но этого не могу предложить, — он развёл руками и виновато добавил: — Ему хотя бы горячего молока с маслом!
Василий Михайлович сначала удивлённо посмотрел на врача. Потом задумался и уверенно сказал:
– Найдём! — затем обратился к Левитану: — Вам бы гулять поменьше. Декабрь нынче лютый.
– Наоборот, гулять как раз надо! — твёрдо отчеканил врач.
– Я гуляю, — вяло вымолвил Юрий.
– В драных валенках и лёгком пальтишке? — не унимался доктор и озадаченно добавил: — И в помещении холодно.
– Это мы тоже поправим, — заверил Андрианов.
– Голос — это же не шутки. Связки застудит — голос пропасть может. И перенапряжения связок допускать нельзя. Полная тишина, покой и сон. Вы хоть спите?
– Как приходится.
Левитан, оказавшись в положении больного, не знал, как себя вести. Он смущённо крутил в руках очки и смотрел на присутствующих растерянными глазами.
Доктор вопросительно взглянул на первого секретаря. Тот кивнул, и гости удалились.
– А что за спешка была? — удивлённо спросил врач, уже садясь в машину. — Я должен был оперировать человека, а тут больной с обычной простудой.
– Сталин звонил, — буркнул Василий Михайлович.
Бородка у доктора встрепенулась.
– Спрашивает: «У тебя Лэвитан заболел?» А я рот раскрыл и не знаю, что ответить. Тогда слышу, мол, значит, я последнюю сводку не слушал. Молчу. Выдержал паузу, а потом с нажимом, что я головой за голос диктора отвечаю, а Берия — за голову Левитана. И в трубку усмехнулся. Я только за телефон, а начальник радиоцентра сам звонит, что, мол, диктор приболел. Нет бы раньше, минут за пять до звонка Верховного. Ладно, всё решу, что от меня зависит.
– Так это был Левитан? И он не в Москве?
– Да, только вам об этом надо забыть.
А через час Юрий, не ведая о политических тонкостях, уже пил горячее молоко с махоньким, но настоящим кусочком масла и блаженствовал. И ещё одно чудо: принесли новые валенки и настоящий овчинный тулуп.
– Примерьте валенки. Первый секретарь свои отдал! — с мягкостью в голосе сказал особист.
Диктор примерил. Малы. Но, не желая обидеть, бодро сказал:
– Как влитые.
Офицер довольно улыбнулся.
– Тулупчик большеват будет, но зато тепло, — заботливо сказал офицер и затем отчеканил:
– А теперь вам приказ: спать!
– Не помешало бы, — вздохнул диктор.
Через пару минут в сопровождении трёх солдат он, прихрамывая, шёл в барак, где с некоторых пор ему была выделена комнатушка. По пути про себя ухмылялся: «Ведут, как почётного заключённого».
Небо заволокли низкие свинцовые тучи. Казалось, война овладела не только людьми, но и небом, землей и даже самим воздухом.
Задумавшись, Юрий зашел в мрачное помещение барака, и здесь его ждало новое чудо. В комнатенке появилась буржуйка. Её уже растопили. Внутри весело потрескивали дрова.
«Сегодня сказочный день», — блаженно улыбнулся сам себе Юрий. Но спецпайка служащего, состоявшего из хвоста воблы, горстки крупы, упаковки чая, пачки комбижира и плитки шоколада, уже не было в помине. Воблу доел утром. Осталось немного хлеба, осьмушка. «У других и того нет», — подумал Левитан.
Комбижир он отдавал женщинам-соседкам. Шоколад — детям. Те уже установили очередь за сладким. Но люди в долгу не оставались, у него то и дело как бы случайно появлялись тёплые маленькие картофелины. И ему казалось, что ничего вкуснее в жизни он не ел.
Юрий прилёг на скрипучую кровать. Глаза сомкнулись, хоть и не сразу. Опять приснилась дочь. Наталья бежала куда-то и вдруг упала. Он расстроился и проснулся. Посмотрел на циферблат — прошёл всего час. Прислушался. Снова раздался стук в оконное стекло, то ли птица клювом, то ли показалось, и снова тишина.
Свердловск не бомбили, как Москву уже в первые дни войны. Читаешь сводку, слышишь гул немецких бомбардировщиков, дребезжание стёкол. Немцы бомбили город не хаотично. Главные цели были определены, в их число вошли и радиоцентры. В один из таких налётов бомба угодила рядом с центральным телеграфом. Здание вздрогнуло, посыпались стёкла. Один приёмник в радиоцентре был настроен на берлинское радио. В захлёбывающемся крике немецкого диктора Юрий разобрал слова, что московский радиоцентр разрушен. Тогда он впервые услышал свою фамилию на вражеском вещании и узнал, что уже мёртв. В радиостудию заглянул бледный механик и испуганно спросил: «Может, в бомбоубежище?» Но он только подвинул поближе микрофон с мыслью: «Не дождётесь моей смерти!». Через минуту захлёбывающийся голос смолк. Немцы тоже слушали голос Москвы, и всё поняли. А он продолжал говорить, не меняя тембра голоса. Тогда вспомнились слова учителя, Александра Николаевича, что дикторское чтение строится на острой грани между вдохновением и выверенным управлением голосом, передающим гамму событий, изложенных в тексте.
– Либо это есть — и тогда ты диктор, либо у тебя этого нет — тогда ты просто ремесленник, тупо читающий текст, — говорил Воронов.

Окончание тут
Сергей ПЕТРОВ, Москва

Оцените пост

(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)

Загрузка...

Поделиться