Сага о Певзнерах

Продолжение.
Начало тут

Родители Дашиных поклонников — особенно же мамаши — тоже весьма всполошились. Не все разобрались, что я Дашин брат. И потому одна из родительниц, краснощекая, раскачиваясь из стороны в сторону, как неваляшка, вздутыми бедрами, начала поучать своего сына, а заодно и меня:
– У этой вашей Даши Певзнер очень уж типичная внешность. Ну не наша. Чужая какая-то! Вы понимаете? — Я подметил, что почти все взбудораженные родительницы непременно прибавляли к Дашиному имени фамилию Певзнер: без фамилии имя могло кого-нибудь сбить с толку. — Другие девочки мне, например, больше нравятся. Ну что в ней такого? Волосы будто в саже, нос тонкий… — Этот эпитет показался мамаше выгодным для моей сестры, и она скорректировала: — Какой-то худой… Тощий нос!
– А должен быть толстым? — спросил ее неразумный сын Коля.
– Нормальным должен быть, — мамашины щеки еще жарче окрасились лихорадочным цветом. — Я бы вот никогда не могла влюбиться в нее!
«Было бы странно, — подумал я, — если б она в Дашу влюбилась!» Недоумение обнаружилось у меня на лице.
– Никакая она не красавица! — по-матрешечьи покрываясь уже разноцветными пятнами, базарно провозгласила мамаша. — Не красавица… Прикажите своим мозгам это понять.
Приказать мозгам ее сын Коля мог, но сердцу, видимо, нет. И в течение долгих лет… Тогда она, исчерпав терпение, выступила на родительском собрании. Мы, помню, уже заканчивали шестой класс.
– Даша Певзнер отвлекает наших сыновей. Один за другим… они становятся ее жертвами. Моего сына как подменили! Он осунулся, побледнел. И другие мальчики болеют той же болезнью. Надо что-то предпринимать.
– Запретить Даше быть умницей и красавицей? — внезапно удивилась Мария Петровна, которая всегда выступала не только за единение, но и за справедливость.
– Никакая она не красавица! — взъярилась родительница так, будто тринадцатилетняя Даша соблазнила ее супруга.
– Красивая… Ничего не попишешь, — возразила справедливая Мария Петровна.
– Тем более надо оберегать сыновей! — словно речь шла о провисшем над головой потолке или о нарушении правил уличного движения, подключилась другая мамаша.

i_001

Ни тогда, ни позднее уберечь сыновей от Даши родительницам не удавалось.
– Вот жидовка! — в бешенстве швырнула однажды вслед Даше одна из них, сбитая с толку моей рязанской внешностью. Хоть мы были уже в седьмом классе.
– Можно ей передать? — спокойно осведомился я.
– Как передать? В каком смысле?!
– В прямом… Мы с ней близнецы.
– Близнецы? Вот бы не сказала. Совсем не похож. Ни на нее, ни вообще… — делая мне комплимент, проговорила мамаша.
Я действительно был похож на русоволосого, курносого папу. И уже не впервые подумал, что с внешностью мне повезло.
Ну а Дашина внешность была столь впечатляюще красноречива, что в словесном красноречии сестра не нуждалась. Однако она, молчаливая, способна была, как и мама, на оглушительные поступки.
Так как все тайное становится явным, сестра узнала о родительском собрании — и властно созвала другое экстренное собрание: всей мужской половины нашего класса. Презрительно поглядывая на влюбленных, она сказала:
– Передайте своим родителям, что мне среди вас кое-кто дорог. — В один миг почти осязаемо возникла атмосфера враждебности: каждый знал, что дорог не он. Но кто же? Помытарив нервы своих поклонников, которыми были все поголовно, кроме Вовы Дубилина, не отличавшего месяца от луны, а хамства от деликатности, Даша, не напрягая голоса, произнесла:
– Мне дороги из вас только двое: Сережа и Игорь, мои братья. Так и сообщите родителям: пусть спят спокойно.
Каждому полегчало: хоть не он… но, по крайней мере, и не другой!
У мамы и Даши было одно и тоже редкое качество: они все на свете умели. Или почти все. Это свойство фамильным не было, оно отсутствовало у тех членов семейства, которые составляли абсолютное большинство. Количественное, разумеется, ибо качественное — если б такое существовало — принадлежало бы маме и Даше.
Обе они умели петь, танцевать, при пустом холодильнике за пятнадцать минут приготовить ужин, шить, вязать и чинить электропроводку… Легче перечислить то, чего они не умели. Но и этому могли б научиться, если бы захотели.
Они ни во что не вкладывали натужных усилий, а лишь — искусство, сообразительность и изящество.
Иногда устаешь даже наблюдать за работой, в которой сам не участвуешь. Со стороны она выглядит до того изнурительной, что на лбу твоем выступает испарина. Наблюдая же за мамой и Дашей, мы, неумелые, как бы присутствовали на спектакле, не обремененном сложным, лабиринтным сюжетом, а завораживающим и балетно-воздушным.
Мама так перебирала струны гитары, что звук казался ненужным: достаточно было следить за ее пальцами, чтобы услышать музыку, извлечь удовольствие, а мужчинам — позавидовать папе.
Все совершалось как бы само собой. Они делали, а мы, мужчины, об этом рассказывали соседям, знакомым — и восторгались.
Особенно восторгался отец: у мамы не оставалось времени ни на что, кроме дома.
Даша, которую называли хранительницей домашнего очага, искусно составляла дуэт: одаренность и артистичность не покидали ее. Но в дуэте она продуманно была вторым голосом, чтобы не огорчать отца, который возлагал на мамину сверхзагруженность большие надежды.
Совсем уж поздними вечерами у мамы высвобождалось некоторое время — и Даша решила заполнять его развлечениями. Но в семейном кругу. Она знала такое количество стихов наизусть, что одними стихотворениями могла перекрыть маме дорогу из дома. А еще устраивались семейные танцы… Мама с Дашей танцевали «по последнему слову моды и техники», но и по-своему; отец — очень старательно, как на военных учениях, Еврейский Анекдот — не только с довоенными па, но и с довоенной сентиментальностью, а мы с Игорем просто дурачились. Мы были Дашиными близнецами, но она уже в первом классе вела себя как женщина, а у нас и в седьмом были манеры всего-навсего семиклассников.
Одним словом, Даша изобретала, что только могла, дабы маму за порог «не тянуло». Отец взирал на Дашу с горячечной благодарностью: хоть внешне и не похожа, а его дочь! С еле заметной благодарностью поглядывал на сестру и Абрам Абрамович. Эта елезаметность, однако, была заметнее голосистых братских восторгов. Я имею в виду восторг двух братьев.
– Поздравляю вас: к нам едет… нет, не ревизор, а посол Государства Израиль, — с порога произнес Абрам Абрамович. — Дипломатические отношения установлены.
Шутливой интонацией Еврейский Анекдот маскировал свою возбужденность: он был горд, что народ его имеет теперь свое государство.
Это происходило вечером в том году, когда мы трое были еще совсем маленькими. Воспоминания мои то забегают вперед, то назад возвращаются, как и положено воспоминаниям.
– Чего ты ликуешь? — настороженно полюбопытствовал отец, обращаясь к Еврейскому Анекдоту. — Один мой боевой друг-товарищ, — он любил фронтовые термины, — подал заявление на отъезд.
– Но мы же с вами не сделали этого.
– И не сделаем во веки веков! — заверил отец. — Покинуть землю, где родились? Здесь родились, здесь и умрем.
– С предсмертными возгласами «За Родину! За Сталина!».
– Не кощунствуй, ты сам кричал это.
– «За Родину!» — безусловно, «За Сталина!» — никогда.
– А для меня свято и то и другое. В неравной степени, но…
Для отца это было уже отступлением или некоторой растерянностью. И тогда Абрам Абрамович поднялся в атаку:
– Браво! Хотя бы в «неравной». Осуждаешь своего «друга-товарища»? Я и сам не сумею расстаться. — Но ведаешь ли, Борис, что Декларация прав человека, которую мы со слезами… Со слезами радости подписали, утверждает: человек имеет право жить там, где захочет, если, конечно, он человек. Имеет право возвращаться домой и вновь уезжать. Иосиф Виссарионович же, бесспорно, считает, что декларации декларируют, а исполнению могут не подлежать. Но вот кто-то начал официально подавать заявления: «Хочу уехать…», «Хотим уехать…» — «А почему? — голосом прокурора и судьи спросит их Иосиф Виссарионович. — Как можно покидать рай, который я для вас создал?» И придет время, помяните меня, придет, когда за такие вот заявления он будет давать «строгие режимы», «без права переписки…». То есть официально давать будет за диверсии, шпионаж и прочие злодеяния. Не придерешься! — Анекдот помолчал. — К Иосифу Виссарионовичу придраться в полной мере вообще смогут только потомки: современники не отважатся.
Да и трудно. На бумаге — все безупречно (даже за антисемитизм, оказывается, положена строгая кара!). И Конституция у нас фантастически демократическая: Калифорния от Америки попробуй-ка отделись, а наши республики, провозглашено, имеют немыслимые права, вплоть до абсолютного отделения. Но Иосиф Виссарионович знает: никто не востребует своих прав. Потому что если себя не жалко, то жалко детей, матерей, жен…
Абрам Абрамович жалел, мне кажется, всех людей. Но людей! А некоторых двуногих людьми категорически не признавал.
Мама молча смотрела на нас троих — и, наверное, думала о том, что нам предстоит.
Мне было всего два или три года, но Еврейский Анекдот вспоминал не раз о том вечере, как и обо всем, что случалось, а иногда и творилось в нашей семье.
Отец и не думал поднимать руки вверх:
– Сталин сделал так много…
– Зловещего! — закончил фразу Абрам Абрамович, вероятно, совсем переставший бояться. — А в результате судьбы людей, как руины…
Не давая отцу опомниться, что тоже было его приемом, Анекдот предложил:
– Хотите, расскажу самую короткую притчу? «Сколько вам лет?» — спросил судья подсудимого. «Будет двадцать восемь», — ответил тот. «Не будет!» — сказал судья. Думаю, Иосиф Виссарионович бы до упаду смеялся!
– Зачем ты так? — продолжал сопротивляться отец. — Наоборот, в трудные моменты надо обращаться к нему. И он поможет, как помог всем во время войны.
– За помощью? К нему? Знаешь, есть такой анекдот… Двое пьяных — видимо, не евреи — ползут по железнодорожному полотну. Перебирают ногами шпалы, за рельсы хватаются… «Какая длинная лестница! — восклицает один. — Как много ступеней! А перила какие холодные!» «Ничего, — отвечает другой. — Видишь, к нам на помощь спешат трое с огромными фонарями?» Если ты ждешь такой помощи, то получишь!
Едва ли не каждый день Абрам Абрамович рассказывал хотя бы по одному анекдоту. И почти всякий раз анекдоты были прелюдией или финалом бесед о проблемах, которые бередили душу друга нашей семьи. Душа же его негромко, но и непримиримо, с не видимыми миру слезами и видимым юмором откликалась на все доброе и все злое, что свершалось в стране. Злого, увы, было больше, и оно действовало активнее.
– Приходит еврей менять фамилию… — начал в один из вечеров лучший друг нашей семьи. — Приходит и просит: «Сначала поменяйте на Иванова, а потом — на Петрова». — «Зачем же два раза?» — «А затем, что, если меня спросят о бывшей фамилии, я отвечу: «Иванов», — покашляв, как обычно, после историй, требующих осмысления, Абрам Абрамович сказал: — Я к тому, что нынче разоблачают космополитов и раскрывают их истинные фамилии, замаскированные псевдонимами. Днем с огнем ищут… Но с огнем жестоким и выжигающим.
– Что выжигающим? — спросила мама.
– Судьбы человеческие. И даже жизни… Это наше излюбленное состояние: никакой войны нет, а люди гибнут. За что? Во имя чего?!

Picture_1278

Подобные разговоры Анекдот, как известно, предпочитал вести на свежем воздухе, где в голову ему приходили «свежие мысли». Но тут уж не мог сдержаться.
– В каждом издательстве и каждой редакции газеты или журнала должны среди авторов обнаружить хотя бы парочку космополитов. Желательно больше, но минимум парочку.
– А кто это такие… космополиты? — поинтересовался четырехлетний, но уже очень любознательный Игорь.
– Антипатриоты, — объяснил Анекдот.
– А кто такие антипатриоты? — не отставал Игорь, с трудом выговаривая длинное и непонятное слово.
– Ну, те, которые не любят свою Родину.
– Разве можно ее не любить? — удивился Игорь.
– Нельзя… Это запрещено! Но все мы и так, без запретов и без подсказок, любим ее. Любить под воздействием? Это же оскорбление для любви. Однако кое-кто сомневается, кое-кто нам не верит.
– Нам?! — Игорь обвел руками кухню, где находились мы с ним, тесно притершись друг к другу, мама и Абрам Абрамович, на полтуловища переместившийся в коридор. Отец ушел с Дашей в драматический кружок, где сестра в каком-то самодеятельном спектакле играла четырехлетнюю девочку, то есть себя.
– В нашем медицинском издательстве тоже поискали и нашли одного антипатриота. Пока одного… — сообщил Анекдот. — Талантливого биолога разоблачили. Неталантливых, я заметил, у нас не трогают. Он книгу написал в защиту русской природы. Русской… а сам еврей. Подписался — «Савельев», но выяснилось, что он — Фельдштейн Зиновий Савельевич. Стендалю можно было взять псевдоним и Лескову можно, а Фельдштейну — нельзя. Они псевдонимами подписывались, а он под псевдонимом «скрывался». Как уголовник… Я начал, конечно, его оправдывать. Мне отвечают: «Он оклеветал нашу экологическую среду. Пусть сам придет и оправдается!» Но он не может прийти.
– Не может? — переспросила мама.
– У него нету обеих ног.
– Как… нету?
– Потерял их на фронтовом Ковельском направлении. С миной столкнулся. А теперь подорвался на другой мине и на другом направлении.

1408630376

– На каком? — продолжала, замирая, интересоваться мама.
– На антисемитском… Весьма модный фронт!
Хорошо, что дома не было отца: он бы сталинскую власть стал защищать.
– Меня обвиняют в том, что помог издать эту книгу. По знакомству, конечно! Мы с ним в самом деле познакомились не вчера. А восемь лет назад… в госпитале. Мне ампутировали руку, а ему ноги. Приятели… по несчастью. Есть за что обвинять!
– Нереально! — сказала мама.
Но ее «нереально» было равнозначно слову «кошмар», а не слову «неправда».
Мама, которая на сей раз была избавлена от своего долга поддерживать мужа, поскольку он отсутствовал, поддерживала нешумливое, ироничное негодование Анекдота. И после часто вспоминала о том вечере, где была не «боевой подругой» отца, а просто сама собой.
– Да, антипатриот без двух ног, — со скорбной улыбкой не переставал негодовать Анекдот. — Точней, без обеих! Фельдштейны, по мнению газеты, разоблачившей антипатриота-фронтовика, не имеют права защищать нашу природу. Фельдштейны, как нам объяснили, землю лишь отравляют. В том числе и своей кровью, пролитой на этой земле.
Мама мимолетно, но с опаской взглянула на входную дверь, которую было видно из кухни: вот-вот должен был появиться отец и выразить убеждение, что просто так антипатриотом назвать никого не могут.
Окончательно я осознал, что мне повезло с внешностью, когда мы трое еще не успели стать школьниками. Это был незабываемый для евреев год… До того времени «врагами народа» не становились по национальному признаку, и «дело врачей» внесло в эпопею разоблачений некоторое разнообразие. У обвиняемых была одна и та же профессия — врачи, почти у всех одна и та же национальность — евреи, одно и то же призвание, одна непреодолимая страсть — убивать. Но убийцами они именовались не какими-нибудь, а исключительно «в белых халатах».

Анатолий АЛЕКСИН
Продолжение следует

L69058I-ED Solutions_adid-190764_3x2CN_b

Оцените пост

Одна звездаДве звездыТри звездыЧетыре звездыПять звёзд (голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...

Поделиться

Автор Редакция сайта

Все публикации этого автора