Молодой нашей поросли — детям и внукам выходцев «фын а идишн штейтл» Сонечке и Гене Полонским, Ирочке и Жене Стучинским, их ровесникам, вступающим в новую — семейную жизнь в Америке, посвящается.
Большой исход
Всем авторам свойственна более или менее явственная самонадеянность: его (автора) острое слово, или мудрая мысль, или, несомненно, блестящая сентенция, или уж, разумеется, бессмертное произведение — навсегда врезались, вонзились и окаменели в памяти благодарного читателя. Иными словами, «дурень думкою радie…».
Вот и я почему-то надеюсь, что читателю запомнилось моё еврейское местечко в городе и выраженная автором робкая надежда поискать следы этого затерявшегося местечка. Но где ты сейчас сыщешь милых моему сердцу жителей идише штейтлах, маленьких (и больших) станционных посёлков, объевреевшихся в прошлом украинских и белорусских городишек, вроде Бердичева, Коростеня, Проскурова?
Сыскать их можно: они живут на Брайтоне и в Сан-Франциско, в германской волости (земле) Баден-Баден, в Ашдоде или Беэр-Шеве, в прочих местах нашего сосредоточения. Но эмиграция, этот great leveler, уравнял всех (спорное мнение): жителей столиц, провинциальных городков и обитателей местечка. Исчезла среда обитания, а с нею — дух, аура дейм идишн штейтл.
… Судьба забросила меня на Дикий Запад — поехал наведать много лет живущую в Штатах сестру и вот там, в далёком Орегоне, на самом краешке уже Америки, попал-таки в родное, знакомое с раннего детства еврейское местечко. Расскажу об этом последовательно.
Немного истории
Мой читатель уже знает о знаменитом городке Тульчин, про легендарную (хотя бы тем, что там родился генерал-герой Иван Черняховский, набирался в детстве ума-юмора Миша Жванецкий и переночевал последнюю ночь перед тем, как его «шлёпнули» в Котовске другой Мишка — Япончик…) станцию Вапнярку; немного захолустный, но до мозга костей а идишер Томашполь.
Теперь самое время рассказать про Моршановку и Анополь. Моршановка — село, где всего-то три-четыре сотни дворов, из которых половина — штибалах (домишки) местных евреев. Лингвистическая особенность населенного пункта — двуязычие: на украинском и ойф идиш разговаривают практически все жители села. По-русски свободно говорит учительница русского языка из местной семилетки и фельдшер Таня. Так что русский — не в счёт.
Люди живут дружно, нет никакой национальной розни: во время оккупации односельчане помогали евреям, перепрятывали их в трудные времена, не было случая предательства со стороны земляков, как это случалось многократно в других местах.
Евреи в селе традиционно заняты ремёслами (портные, сапожники, бондари, жестянщики), мелким производством: мельнички, маслобойки. Здесь же есть идн среди сельского начальства, но есть соплеменники и в местном колхозе, притом не только комирныки и нарядчики, но и простые колхозники.
Все свадьбы в селе, и православные, и еврейские, играют клезмеры, которыми управляет Фавл-труба. Их пять человек. Один нееврей-барабанщик Ваня Квач, которого другие клезморем любя прозывают Эйсеф, хоть от остальных он отличается только тем, что ему так и не сделали обрезание…
Признаюсь честно, описать всю еврейскую мишпуху славного села Моршановка мне не под силу, тем более что и желающих прочитать весь этот исторический экскурс нужно будет долго искать. Поэтому ограничимся двумя идише штибм (в наших краях, если хотели сказать «из хорошей семьи», говорили: «Фын а гитер штиб») — Ёйлыка Горштейна и Хоны-Лейки Финкельсот, хотя, положа руку на сердце, разговор пойдёт практически об одной семье, так как Ёйлык и Хона — родные брат и сестра.
Ёйлык был бондарем, то есть мастерил пивные и винные бочки. Ремесло редкое, требующее большого умения и недюжинной силы. То и другое было у мастера в избытке, поэтому его продукция славилась далеко за пределами Моршановки, и его заказчиками были не только мужики из близлежащих деревень, но даже виноделы — молдаване из достаточно отдалённой Бессарабии.
В силе же дяди Ёйлыка смог убедиться собственноручно автор этого писания. Почему собственноручно? Сейчас объясню. Было это уже лет через тридцать после времени, к которому относится повествование. Измученный тяжелой болезнью, задыхавшийся от многолетней астмы, Ёйлык сидел в кресле и судорожно, как выброшенная на береговой песок рыба, вдыхая воздух, беседовал с восемнадцатилетним крепышом, каким тогда представлялся ваш покорный слуга. Я похвастал дяде Ёйлыку, что занимаюсь гирями и гантелями, на что тот попросил дать ему свою руку. Взяв мою кисть, он зажал её между средним и указательным пальцами своей исхудалой, костистой руки и сделал неуловимое усилие. Я взвыл от боли — кисть словно попала в металлические тиски.
— Когда сможешь проделать такой номер, тогда и будешь считать себя сильным… — сказал, задыхаясь на каждом слове, старый бондарь.
Ничего похожего ни я сам, ни встречавшиеся мне в жизни сильные люди проделать не могли. А недоверчивый читатель может проверить справедливость этих слов, попробовав исполнить трюк дяди Ёйлыка. Разве что сын бондаря Ёська — двухметровый гигант с могучими руками и чугунными кулаками. Но тот демонстрировал свою силу только по делу (об этом знали все окружающие и до «дела» события так и не доходили) и на всякие фокусы не разменивался.
Хона-Лейка
Впрочем, со свойственной всем еврейским рассказчикам непоследовательностью меня занесло в сторону от столбовой дороги моей «мансы». Дело в том, что я вознамерился описать семью именно Хоны-Лейки. Нет-нет, Б-же упаси! Читатель может подумать, что Хона была незамужней или (типун мне на язык) вдовой. Ничего подобного! У неё был замечательный муж, героический дядя Мотл, но и односельчане, и родственники, и знакомые о семье Финкельсот говорили: «Хоны-Лейкин сой (род)». Поэтому давайте всё-таки ближе к делу.
Сказать о Хоне-Лейке, что она была любящая жена, заботливая мать, чудесная хозяйка, верная подруга ин а гитраи швестер (любящая сестра); добавить сюда, что она была красавицей, любимицей всего села и округи; всё равно это ничего не объяснит, если не сказать, что Хона-Лейка обладала каким-то чарующим расположением, притягивающим к ней родных, знакомых и незнакомых людей.
У четы Финкельсот были четыре красавицы-дочери и любимец семьи сын Гриша. Так уж вышло, что с середины сороковых и до девяностых семья, а точнее, клан проживал в районном центре Анополе, куда они перебрались после войны.
Хона-Лейка воспитывала детей в духе беззаветной преданности друг другу и, разумеется, родителям. Такого единения родственных сердец мне не приходилось встречать в других таких же дружных семьях. Пришедшие в мишпуху зятья сразу становились её членами, и на людях, вместо собственных, приобретали фамилию Финкельсот, а единственная невестка так невесткой и не стала — просто у Хоны-Лейки стало одной дочерью больше. На городском базаре можно было услышать похожий диалог:
— Що то за дядько, що до тебе пiдходив?
— Та то Хоны-Лейкин старший зять. А он той хлопчина, що продае кашкеты, то чоловiк ii середньоi дочки.
Три зятя, мужья старших дочерей, — все бывшие фронтовики, люди, разные по характеру и темпераменту. Два старших были непримиримыми антагонистами. Между ними постоянно возникали трения, но всё это подавлялось безудержным стремлением мамы Хоны сохранить мир в семье на всех «горячих точках». И если дети Хоны-Лейки всегда жили в дружбе и взаимной преданности, то разногласиям зятьев тетя Хона не давала разрастаться. И разгоряченные спором, сами со сложными характерами, уже достаточно зрелые (под пятьдесят) дяди принимали третейский суд тещи безапелляционно.
Младший из этой троицы, бывший флотский красавец-брюнет Марчик, работал каким-то начальником в промкомбинате; был человеком хоть и весёлым, но деловым и занятым. По этой причине в досужих спорах участия не принимал. Что же касается старшего, Мили, и среднего, Элыка, то их судьбы были во многом схожи. Оба были призваны в Красную Армию в начале войны, отвоевали каждый два года, получили ранения и были почти одновременно комиссованы. Элык ещё прослужил годок в войсках НКВД, а Миля вернулся в 1944 году домой к молодой жене.
Да, бесспорно, судьбы у двух фронтовиков были сходны. Но не убеждения или, тем более, характеры. «Сестродержатели» стояли на резко противоположных политических платформах. Элык, облагодетельствованный властью участник войны, льготник по инвалидности второй группы, ветеран труда, орденоносец, получавший к каждому празднику Почетную грамоту или какой другой знак отличия, купался в лучах этой бумажной славы и чувствовал себя вполне комфортно. С каждым годом к его скромным ордену Красной Звезды и медали «За Победу» прибавлялись юбилейные медали. В конце концов на первомайскую демонстрацию он выходил с целым металлическим иконостасом, слегка напоминая при этом маршала Жукова на знаменитом портрете.
Миля обладал таким же количеством воинских наград и металлоизделий, но из принципиальных соображений их не надевал. В мятежной душе местечкового кержнера (шапошника) жил диссидентский дух, и с младых ногтей он ненавидел власть Советов, которую называл не иначе как «а гибарыте мылихе».
Обычно в дни советских праздников и проходили генеральные дискуссии двух антиподов, которые не разрастались в гражданскую войну именно благодаря мудрости Хоны-Лейки.
В такие дни одетый в тёмный, пошитый лучшим местечковым портным костюм, украшенный орденами, медалями и наградными значками, Элык, величественно шествовал в колонне ветеранов, помахивая трудовой рукой визжащему с трибуны очередное «Да здравствует!..» какому-нибудь партийному клерку. Ему льстило (как это казалось в те дни) повышенное внимание окружающих и начальства.
Приодетый по случаю праздника Миля свой иконостас из медалей не носил, в лучшем случае надевал колодки на две боевые награды. Само собой, что в колонне ветеранов он не бывал и вообще ко всему происходящему относился с большой долей скепсиса. Он же и затевал острый диспут с младшим на три года вторым зятем:
— Ну что, походил, покрасовался, сделал ханифу (комплимент) своей гибарыты мелихе?
— Сегодня праздник не только для меня, но и для всех других. И, кроме отдельных припоцаных фарбасены идн вроде моего родственника, все ходили на парад и маёвку.
— Пока ты ходил и тряс своими медалями, я на базаре спокойно продал пять кашкетов. И мне не надо было дрожать и оглядываться по сторонам — вся милиция и ОБХСС хлопали ушами на трибунах…
— Так чем же тогда тебе не угодила мелиха: имеешь все льготы, пользуешься уважением, бараешь её на каждом шагу… Что же тебе ещё надо?
— Я хочу работать там, где хочу, зарабатывать и тратить сколько хочу; и чтоб никакая сволочь не смотрела мне в руки или в карман!
Чтобы эти свиные рыла не могли в любой момент взять меня за ручку и отвезти в ДОПР, а потом куда-нибудь подальше…
— Забудь свои куркульские замашки! Это тебе не НЭП, где твои родичи процветали, то время давно закончилось.
— А твоё продолжается? Кто ты такой? Ди быст Вейвлс-коваль зин, фын ди шлейгерс унд шикирем, унд ныдереке грубошерсть! (ты — сын Вейвела-кузнеца, хамская семейка драчунов и выпивох).
— Ын ди быст фын дейм ёлдышем сой копдреерз, ви эйнер барыт дейм цвейтм. (А ты из клана хитрозадых ловкачей, которые… даже друг друга).
Слушавшие с напряженным вниманием эту перестрелку жены-сёстры бросались каждая на своего супруга, пытаясь предотвратить рукопашную, ибо участники дискуссии по мере накаления страстей приблизились друг к другу на расстояние, чреватое взрывом критической массы.
Для верности кто-то из старших внуков бежал в дом к Хоне-Лейке и взволнованно информировал:
— Баба Хона, Элык и Миля уже держат друг друга за грудки…
Продолжение следует
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 4,00 из 5)
Загрузка...
