Соня была пухлая, немного медлительная, с большими глазами цвета мокрых блестящих каштанов. Вадим — худой, верткий, быстрый. Резкий в словах. Они были знакомы с детства. С серых зябких рассветов над зимними сухо хрустящими сугробами. С новогодних ребячьих праздников, пропахших чахлыми мандаринками, приторным шоколадом и свежей хвоей.
С хмурого строгого города с Кремлем и старым музеем, которые стояли над рекой, ощупывая окнами-бойницами горизонт, хмурый жидкий лесопарк и окружную дорогу. С военного детского садика, где игрушки пахли кашей, щами, а простыни — жидким водянистым какао, ужасно противным напитком, от которого ныл живот. Минна Фаустовна играла на дребезжащем пианино, просила тишины, улыбалась безумной улыбкой, ее длинные синие серьги качались в такт вальсам и полькам. Так у Сони и отпечаталось: вальс — значит, синие звездочки. И — безумный свет улыбки, которая ни с чем конкретным не связана.
Она — как случайный взгляд в сторону, в темноту, в комнату, в которой никого нет.
Воспитательница Галина Ивановна всегда что-то кричала про дисциплину, про «избалованных детей», которым дома не объясняют, как надо «вести себя в обществе». Соня слушала очень внимательно, очень серьезно, изо всех сил старалась быть похожей на злую воспитательницу с алыми губами и черными волосами, поднятыми в треугольную прическу.
Но пухленькой девочке Соне до Галины Ивановны было далеко. И волосы у нее были не черные, а каштаново-рыжие, пышные, непокорные, они лезли из косы, кудряшками круто стояли надо лбом. Вадим дразнил Соню, воспитательницу, Минну — пианистку, всех детей в группе. Соня — как взрослая — разводила руками:
— Как тебе не стыдно? Мы не можем быть такими плохими, неблагодарными?! Нас же учат хорошему!
Вадим злился. Дергал плечом. Он и потом всегда злился, когда ему говорили, как надо жить. В саду же этот вредный, издерганный мальчишка был грозой для всех.
Соню он толкал и валил на вытертый ковер, катал ее, как шарик, дергал за тяжелую косу:
— Ты, жирненькая… сосиска, колбаска с бантиком!
Соня широко открывала глаза, из всех сил удерживая слезы, мелодично шипела:
— Ты — плохой, дурак, злыдень. Отстань, не лезь, слышишь?
Отстань — а то хуже будет. Про злыдня ей как-то рассказала соседка Таня, а у той в деревне под высокой горой жила тетка, и тетке про злыдня было ясно и понятно все.
Отец Вадима был милиционером, он погиб в ночной перестрелке, потому мальчика и пристроили в ведомственный садик. Он жил с мамой и бабушкой в домике-развалюхе. Ходил в обтрепанных снизу штанах, дрался, воровал чужие игрушки. Соня плакала:
— Зачем ты поломал мою заколку? Она была такая красивая, с голубой ромашкой… Что она тебе плохого сделала?
— А не задавайся!
Соня не понимала:
— Я — задаюсь? И как я это делаю? Она тогда еще не понимала, что бьют и ломают в этой жизни чаще всего без причины. Даже не пытаясь что-то объяснить.
Вадим был жесток и ужасно обаятелен. Его нельзя было не заметить. Синие злые глаза сияли холодно и победно. Даже в самые трудные и голодные дни он не терялся, не ныл, а только еще громче смеялся, рвал на Соне пальтишко, орал:
— Жадюги, враги, куркули, вот я вам…
Однажды он столкнул Соню на прогулке в яму. Она тихо охнула — взлетела и, взметнув красные полы курточки, приземлилась на листья, которыми было устлано дно. Стояла поздняя осень, холодные бурые листья бесчувственно шуршали, Соня не плакала, она сжала зубы — и строго смотрела в небо. Небо было равнодушно к ее страданиям. В яме было холодно и страшно. Наверху Вадим покатывался со смеху:
— Ага, жирненькая, так-то! Лежи теперь! А я — тут, наверху!
Соня молчала. Желтый вихор свесился в яму:
— Эй, ты жива? Или — дохлая?
Она молчала. Он закричал:
— Сонька, говори, а то…
Когда Соне помогли выбраться из ямы, Вадим глазами просил ее не рассказывать, как она туда попала. Не выдавать его. Она и не рассказала. Он гордо откинул вихор. «Идем, я тебе покажу куст, на котором живет страшный жук… Умрешь!»
Она боялась, но пошла. Молча.
Когда пришло время, они пошли в школу, Соня умирала от счастья каждый раз, когда он лениво подбрасывал ее портфель и говорил с развязной ухмылкой:
— Что, пончик, идем, что ли?
Они не дружили, трудно назвать дружбой отношения волка и зайца, кошки и собаки. Соня втайне всегда была в него влюблена. Вадим всегда смотрел на нее без нежности. Так смотрят на чашку, кресло, даже на старое любимое фото. Без удивления, зато чуть раздраженно.
Жизнь, мол, могла меня чуть больше порадовать.
Но…
Соня приносила ему книги, а он их терял, выбрасывал, она умоляла его съесть бутерброд с сыром, а он ворчал:
— А — колбаса?
Шли месяцы, мир вокруг взрослел. Вадим заставлял Соню решать ему задачки, на диктантах списывал у нее все, слово в слово. Таскал ее контурные карты, новые тетрадки, ластики — «богачам — все, а мне — фига?»
Ругал ее за свои промахи и ошибки, кричал:
— И зачем я с тобой вожусь? Курам на смех!
Она влюблялась все сильнее, все горячее.
Мама Сони качала головой:
— И что тебя всегда тянет в болото? В черный омут? Вадик — это же просто кошмар… Может, пойдешь в театр с сыном моей подруги, Мишенькой, он такой воспитанный…
Но Соня не хотела с Мишенькой, хотя он и воспитанный. Она хотела с Вадимом. Всегда. Так уж сложилось.
Потом он бросил школу. Работал в клубе, играл на дискотеках, сторожил санчасть. Соня просила:
— Надо хотя бы аттестат зрелости, Вадимка, как же без аттестата?
Ее пугали его друзья, его словечки, привычки, она плакала от его грубости — но все прощала. Когда он сказал, что они едут в горы, она только охнула:
— Я боюсь высоты.
Он захохотал:
— Я же не собираюсь по ним лазить, я же просто для отвода глаз! Кто тебя со мной просто так куда отпустит? Нет такого у вас, интеллигентов.
Она поняла, вспыхнула. Тихо спросила:
— Зачем я тебе в горах? Езжай один.
Он посмотрел своими синими наглыми глазами:
— А вот догадайся. Один — не тот кайф!
Она опустила голову. Сердце ныло. Но она не могла, не умела ему противиться.
Потом, когда они вернулись, Соня сказала:
— Ну, и что теперь?
Он ухмыльнулся:
— Сама догадайся.
— Не могу.
— А ты напрягись. Ну, слабо?
— Нет, все равно не могу, не знаю.
— Поженимся.
Сказал — как отрезал. «Ты мне делаешь предложение?» — «Типа того». Они расписались в районном ЗАГСе, утром, и Соня помчалась в университет — она уже училась.
Молодые поселились у Вадима, в его избушке. С его глухой бабушкой и сильно пьющей мамой. Пошли будни, которые были ничем не лучше недолгих праздников — Соня занималась, убирала, готовила, разбирала домашние ссоры. Ее мама очень тревожилась: «Бедная, маленькая, судьба-то какая, кто ж тебя заговорил на такую беду?!» Соня пожимала плечами:
— Я в порядке. Все завидуют. Вадим такой красивый…
Мама вздыхала, смахивала слезы.
Решили ехать в Израиль. Вадим не возражал, только сказал, что будет ездить навещать «сумасшедших мать и бабку»…
Соня на новом месте перепробовала много разных работ — мыла посуду, продавала цветы, пыталась заняться рекламой. В ресторане ей не заплатили. В цветочном были разборки и скандалы. Сын хозяйки пытался стащить какие-то ее вещи.
Вадим не работал. Он твердил, что ищет себя, учится понимать новую страну. Сонина мама отдавала дочери и зятю все свое пособие. Бледнела, худела, в ее глазах навсегда поселился страх. Соня забеременела. Она носила ребенка тяжело, страдала от токсикоза. По ночам она не могла спать, стонала. Вадим раздражался:
— Все рожают — и ничего, а тут черт знает что.
Соня улыбалась через силу, тихо уверяла его, что все хорошо. Что он может ни о чем не беспокоиться.
Ее сердце болело и болело — будто там, внутри, была открытая рана. В сильный дождь Соня поскользнулась у края тротуара, упала, очень сильно ударилась. Ее вытащили почти из-под колес, посадили у обочины. У Сони мелькнуло: «Жаль, что я осталась жива…». Боли теперь не прекращались ни на минуту, а потом случился выкидыш. Вадим запил. Он кричал, что это она виновата, ее «еврейское счастье такое». Мама плакала. Сонины каштановые глаза погасли, улыбка исчезла, будто ее сдуло злым декабрьским ветром. Иногда дрожали руки. Ее любовь к Вадиму прошла, будто ее унесло водой, смыло в океан, подхватило потоком — и она пропала. Будто никогда и не жила на свете.
В это время Соня подружилась с Мартой. Марта работала в рекламном агентстве, носила высоченные каблуки, открытые до последнего предела кофточки, была ироничной, уверенной в себе и очень одинокой. Умных мужчин ее бесцеремонность и ирония отталкивали, а дураков она после некоторых попыток общения сама бросала. Или — они ее бросали, устав от ее юмора, требований, просьб. Соня и Марта были совершенно разными, в стиле одежды, в манере говорить, идти к цели, думать. Но обе любили легкие коктейли, море, хорошие фильмы. Терпкие духи. В кино Соню приглашала Марта — у Сони не было на это денег. Их странная дружба стала отдушиной, светом в окошке и для одной, и для другой. Сидя в теплом, уютном кафе, помешивая льдинки в бокале и покусывая тонкую сигаретку, Марта дерзко поглядывала вокруг. «И где ты видела нормальных, когда одни козлы без охраны бродят?» Соня привязалась к Марте всем сердцем, всей душой, потихоньку откладывала деньги, чтобы купить ей какой-нибудь подарок. Духи, крем или нитку янтаря.
«Чтобы было теплее…» Вадим пил уже без остановки, махнул на себя рукой, а тут еще поранился на какой-то подработке, завязанная рука болталась, как плеть, надо было даже бутылку открывать приноровиться одной рукой, и поэтому он клял Соню, ее семью, ее характер, и винил жену во всех своих бедах.
Соня старалась побыстрее приготовить еду, прибрать — и убежать из дома. После работы (она в это время работала на складе) спешила к Марте, чтобы все рассказать подруге, да еще вместе пройтись по нарядным пассажам. Они смеялись, сообщали друг другу о том, что прочли или увидели в Интернете. Соня больше читала, была наблюдательнее, эмоциональнее, но зато Марта во всем видела свою пользу, была решительной, волевой, привлекала к себе внимание.
Как-то Соня сидела в кафе и ждала подругу. Она пила минералку, наблюдала, как ветер и дождь рвали с острых кустов пластиковый пакет, какими в супере наделяют без меры, листала новый сборник женских фантастических рассказов, кто-то рядом произнес:
— Я не помешаю…
Она подняла голову и увидела высокого элегантного человека, одетого в синий плащ. Она почему- то кивнула:
— Да. То есть не помешаете.
Он сел, заговорил о том, что ветер напоминает ему о набережных в Прибалтике. О юности. О бывшей жене.
О том, что в стихах Мандельштама «Жизнь упала, как зарница, Как в стакан воды — ресница…» поэт просит любимую ему лгать. Соня удивилась, быстро прочла стихотворение до конца, заново взвешивая фразы.
— Абрам. Скорик. Я думаю, вам моя фамилия знакома.
Это было правдой. Он был участником многих комиссий и движений, его имя звучало по радио, у него брали интервью. Соня спросила:
— А что вы делаете здесь, в этом кафе?
— Ищу. Жду…Да нет, ничего не делаю. А вы? Что вы делаете в жизни?
— Почти ничего. Я не смогла доучиться, а если бы даже и смогла — здесь это не слишком бы пригодилось.
— Вы музыкант? Вы — замужем?..
— Замужем.
Они помолчали. Он вдруг сказал:
— Может, у вас есть подруга… женщина, умеющая ценить ум, тепло, преданность…
И Соня где-то глубоко вздохнула, но уверенно сказала «есть». Тут зазвонил ее телефон, это Марта сообщала, что не придет («У нас шеф совсем осатанел, думает, что за свои несчастные семь тысяч он может вить из нас веревки»).
Соня слегка удивилась, услышав про семь тысяч, — обычно Марта говорила, что за «такие копейки» можно только делать вид, что ты работаешь. Но спокойно продолжила:
— Она — умная, красивая, самостоятельная.
— Дайте телефон.
— Я сначала спрошу ее, согласна ли…
Они договорились созвониться. Он откланялся.
Сказал:
— Вы — добрая. Чуткая.
Они еще немного переписывались по Интернету. Соня писала, что Марта согласна. А Абрам рассказывал, как жил, искал пути, ездил в США работать. Потом он условился с Мартой о встрече. Марта назавтра сообщила, что он от нее просто «съехал с катушек»: читал в парке стихи, пел ей серенаду. «Купил огромный букет цветов — будто цветы сейчас кому-то нужны. Кстати, а сколько ему лет? Ты не знаешь? Деньги у него есть? Не знаешь? Так просто я не буду встречаться, а вот если водятся деньги… Это могло бы сделать его внешность и этот дикий стиль говорить немного привлекательнее…» Соне Абрам уже не писал. И не звонил. Зато Марта злилась:
— Совсем чокнутый! Звонит каждую минуту. Под любым предлогом. Стихами меня засыпал. Хочешь, я тебе перешлю его Интернет- вопли?
Соня сжалась, в сердце кольнуло:
— Наверное, это не очень удобно… А что он пишет?
— Ой, умрешь. «Вы — родственная душа, я это сразу почувствовал… Мне с вами так хорошо… Все другие женщины — серые тени. Таким, как вы, посвящают жизнь…» Дурак, правда?
— Дурак. Наверное.
— Или такое: «Поэты искали в женщинах отклик, современные романтики, вроде меня, ищут еще и тишины, как та, которая есть в вас…» Вот гриб!
Соня обиделась за своего наивного знакомого:
— Не понимаю, почему ты кипятишься. Он умный, интеллигентный, много пережил, много понял. И внешность у него нормальная. И душа есть…
— Душа? Мне сейчас угловой диван важнее, чем его душа.
— Это разное. Для разного употребляется.
— Ну и не учи меня. Бери его себе — вот уж точно, два сапога пара.
Соня сдержала стон:
— Зачем ты так? Я не очень свободна. Да и не нужна мужчине такая женщина, как он сам.
— Ладно. Не нуди. Я еще посмотрю. Пока, толстенькая.
Соня вдруг пожалела, что познакомила Абрама с подругой, ей стало грустно, одиноко. Хотя — почему стало? Ей уже давно было одиноко.
Через несколько дней она сама позвонила Абраму.
— Это я. Помните? Как идет ваша жизнь? Как настроение?
— Во многом оно теперь зависит от Марты. Она, знаете ли, очень занята, и мне часто приходится ее ждать много часов подряд. Но — она чудо. А какая красавица…
Соня мельком глянула на себя в зеркало, помрачнела, согласилась:
— Да, хороша. Я так вам и говорила.
— Все верно! Да у такой женщины, как вы, и не могла быть другая подруга.
— Конечно.
— А что она говорила вам обо мне? Расскажите.
— Да, в общем-то…Ну, про стихи, про цветы…
— Да, я ее поразил. Цветы были королевские. Ей под стать. А еще — что?
— Не помню. Кажется, совсем немного. Она же интеллигентная…
— Я ей читал стихи, много, Блока, Бродского. И свои тоже. Писал письма. Знаете, давно никому не писал таких длинных и душевных писем. Она располагает.
— Марта достойна счастья. Самого настоящего.
Через несколько дней Марта кричала ей по телефону:
— Выручай! Твой идиот просит ответить на его письмо. Пишет, что хочет узнать и мои эпистолярные мысли… Или — что-то в этом роде.
— Напиши ему. Это же интересно.
— Я что, Сименон?! Помоги, пончик, прошу!
Соня согласилась. Повесила трубку.
Подошла к компьютеру. Вадим, пьяный в доску, спал на неразобранной кровати в их маленькой убогой спальне. Он громко сопел, иногда из полураскрытого рта вырывались глухие ругательства. Опрокинутый стакан валялся рядом с диваном. Соня отвела глаза, села на стул перед экраном:
— Ладно. Все равно…
Строки плыли по туману экрана, ровные строчки, теплые волны.
«Мы так долго плутаем без дороги… Принимаем тень за преграду или границу. Мы влюбляемся — и умираем в этой любви… А цветы и стихи ведут нас в сад, где свобода и радость, где фонтаны и легкость сбывшихся надежд… Я так счастлива, что могу вам написать, я так мечтала об этом… Люди только кажутся злыми и бессердечными. На самом деле они добрые, милые, им дан светлый ум… Мы оживаем в любви, в доверии, в самом сердце жизни есть правда и доброта — надо только открыть свое сердце…
Как писал Шекспир, любовью за любовь… Вам это понятно, вы — поэт от природы, по жизни, вы — чудо… У вас все будет хорошо, светло, верно, вы найдете счастье, покой, понимание, вас будут любить, да и вообще заря по имени любовь будет всегда сиять над вами… Я так хочу, я так желаю, я за это могу поручиться…»
Гудели машины, хрипел в угарном сне Вадим. На электроплитке жарилась белокочанная капуста. Соня резала овощи, чистила морковку для салата и думала о Мандельштаме. О его любви. О белом небе над колонной каторжников. О жасминовом цвете в страшной книжке Арцыбашева. Стихи порхали газовым дымком. Комната плыла в космосе, чужие души входили в нее со своим добром.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
