В июле с.г. исполнилось 90 лет со дня рождения уникального российского артиста балета, эстрадного танцовщика 
Махмуда Алисултановича Эсамбаева. В Советском Союзе Эсамбаев был известен практически всем. Своим талантом он покорил не только Россию. «Такие люди, как Махмуд Эсамбаев, встречаются раз даже не знаю во сколько лет. Он, по существу, так пластичен, так музыкален и так выразителен, что всё, что он исполняет, никто другой бы не смог», – сказала о нём великая балерина Галина Уланова. В обыденной жизни танцор тоже был человеком неординарным. К примеру, Эсамбаев никогда не снимал свою знаменитую папаху. Он был единственным человеком в СССР, которому разрешили сфотографироваться на паспорт в головном уборе. «Самые неудобные места в зрительном зале – это за колонной и за Махмудом Эсамбаевым, в его неизменной папахе»,– шутил остряк Никита Богословский. В одном из интервью Эсамбаев признался, что всякий раз перед выходом из дома смотрится в огромное зеркало. Разглядывая собственное отражение, он повторяет одну и ту же фразу: «Махмуд, Аллах не дал тебе красивого носа, но зато наградил великолепной фигурой». По словам танцора, эти слова давали ему заряд бодрости на весь день. Махмуд любил людей, был интернационалистом, преданным другом, очень любил друзей. Он очень переживал трагедию в Чечне, особенно в его родном ауле, где взорвали дом, вместе с которым погиб знаменитый эсамбаевский музей. Он верил, что справедливость восторжествует. В 1995-м году Махмуд в присутствии “сильных мира сего” проклял разжигателей чеченской войны. Такую историю рассказал чеченский литератор и журналист Руслан Наршхоев: «После спектакля в Большом театре в Москве фуршет был. Махмуд в шапке, галстуке, как всегда, подтянутый, грустный был, в очень депрессивном состоянии. “Скажи?” Махмуд не решался. В конце концов, когда его доняли, а там был Лужков, там были министры, он сказал: “Я скажу”, и он сказал очень грубые, но точные слова: “Пусть сдохнут все, кто начал войну”. Передохнул и сказал: “И все, кто за это не выпьет”. И все выпили». Интересны воспоминания артиста о своём детстве. Прочтите небезызвестный многим его рассказ «Моя аидише мама», взятый мною из книгиЕ. Захарова и Э. Менашевского «Еврейские штучки».
Мой отец чеченец и мама чеченка. Отец прожил 106 лет и женился 11 раз. Вторым браком он женился на еврейке, одесситке Софье Михайловне. Её и только её я всегда называю мамой. Она звала меня Мойше. -Мойше, — говорила она, — я в ссылку поехала только из-за тебя. Мне тебя жалко. Это когда всех чеченцев переселили В Среднюю Азию. Мы жили во Фрунзе. Я проводил все дни с мальчишками во дворе. -Мойше! — кричала она. — Иди сюда. -Что, мама? -Иди сюда, я тебе скажу, почему ты такой худой. Потому что ты никогда не видишь дно тарелки. Иди скушай суп до конца. И потом пойдёшь. -Хорошая смесь у Мойши, — говорили во дворе, — мама — жидовка, отец — гитлеровец. Ссыльных чеченцев там считали фашистами. Мама сама не ела, а все отдавала мне. Она ходила в гости к своим знакомым одесситам, Фире Марковне, Майе Исаaковне — они жили побогаче, чем мы, — и приносила мне кусочек струделя или еще что-нибудь. -Мойше, это тебе. -Мама, а ты ела? -Я не хочу. Я стал вести на мясокомбинате кружок, учил танцевать бальные и западные танцы. За это я получал мешок лошадиных костей. Мама сдирала с них кусочки мяса и делала котлеты напополам с хлебом, а кости шли на бульoн. Ночью я выбрасывал кости подальше от дома, чтобы не знали, что это наши. Она умела из ничего приготовить вкусный обед. Когда я стал много зарабатывать, она готовила куриные шейки, цимес, она приготовляла селёдку так, что можно было сойти с ума. Мои друзья по Киргизскому театру оперы и балета до сих пор вспоминают: «Миша! Как ваша мама кормила нас всех!» Но сначала мы жили очень бедно. Мама говорила: «Завтра мы идём на свадьбу к Меломедам. Там мы покушаем гефилте фиш, гусиные шкварки. У нас дома этого нет. Только не стесняйся, кушай побольше». Я уже хорошо танцевал и пел «Варнечкес». Это была любимая песня мамы. Она слушала ее, как Гимн Советского Союза. И Тамару Ханум любила за то, что та пела «Варнечкес». Мама говорила: «На свадьбе тебя попросят станцевать. Станцуй, потом отдохни, потом спой. Когда будешь петь, не верти шеей. Ты не жираф. Не смотри на всех. Стань против меня и пой для своей мамочки, остальные будут слушать». Я видел на свадьбе ребе, жениха и невесту под хупой. Потом все садились за стол. Играла музыка и начинались танцы-шманцы. Мамочка говорила: «Сейчас Мойше будет танцевать». Я танцевал раз пять-шесть. Потом она говорила: «Мойше, а теперь пой». Я становился против неё и начинал: «Вы немт мен, ву немт мен, ву немт мен?..» Мама говорила: «Видите какой это талант!» А ей говорили: «Спасибо вам, Софья Михайловна,что вы правильно воспитали одного еврейского мальчика. Другие ведь как русские — ничего не знают по-еврейски. Была моей мачехой и цыганка. Она научила меня гадать, воровать на базаре. Я очень хорошо умел воровать. Она говорила: «Жиденок, иди сюда, петь будем». Меня приняли в труппу Киргизского театра оперы и балета. Мама посещала все мои спектакли. Мама спросила меня: -Мойше, скажи мне: русские -это народ? -Да, мама. -А испанцы тоже народ? -Народ, мама. -А индусы? -Да. -А евреи — не народ? -Почему, мама, тоже народ. -А если это народ , то почему ты не танцуешь еврейский танец? В «Евгении Онегине» ты танцуешь русский танец, в «Лакме» — индусский. -Мама, кто мне покажет еврейский танец? -Я тебе покажу. Она была очень грузная, весила, наверно, 150 килограммов. -Как ты покажешь? -Руками. -А ногами? -Сам придумаешь. Она напевала и показывала мне «Фрейлехс», его ещё называют «Семь сорок». В 7.40 отходил поезд из Одессы на Кишинёв. И на вокзале все плясали. Я почитал Шолом-Алейхема и сделал себе танец «А юнгер шнайдер». Костюм был сделан как бы из обрезков материала, которые остаются у портного. Брюки короткие, зад — из другого материала. Я всё это обыграл в танце. Этот танец стал у меня бисовкой. На «бис» я повторял его по три-четыре раза. Мама говорила: «Деточка, ты думаешь, я хочу, чтоб ты танцевал еврейский танец, потому что я еврейка? Нет. Евреи будут говорить о тебе: вы видели, как он танцует бразильский танец? Или испанский танец? О еврейском они не скажут. Но любить тебя они будут за еврейский танец». В белорусских городах в те годы, когда не очень поощрялось еврейское искусство, зрители-евреи спрашивали меня: «Как вам разрешили еврейский танец?». Я отвечал: «Я сам себе разрешил». У мамы было своё место в театре. Там говорили: «Здесь сидит Мишина мама». Мама спрашивает меня: -Мойше, ты танцуешь лучше всех, тебе больше всех хлопают, а почему всем носят цветы, а тебе не носят? -Мама, — говорю, — у нас нет родственников. -А разве это не народ носит? -Нет. Родственники. Потом я прихожу домой. У нас была одна комнатка, железная кровать стояла против двери. Вижу, мама с головой под кроватью и что-то там шурует. Я говорю: -Мама, вылезай немедленно, я достану, что тебе надо. -Мойше, — говорит она из под кровати. — Я вижу твои ноги, так вот, сделай так, чтоб я их не видела. Выйди. Я отошел, но все видел. Она вытянула мешок, из него вынула заштопанный старый валенок, из него — тряпку, в тряпке была пачка денег, перевязанная бичевкой. -Мама, — говорю, — откуда у нас такие деньги? -Сыночек, я собрала, чтоб тебе не пришлось бегать и искать, на что похоронить мамочку. Ладно похоронят и так. Вечером я танцую в «Раймонде» Абдурахмана. В первом акте я влетаю на сцену в шикарной накидке, в золоте, в чалме. Раймонда играет на лютне. Мы встречаемся глазами. Зачарованно смотрим друг на друга. Идёт занавес. Я фактически ещё не танцевал, только выскочил на сцену. После первого акта администратор подает мне раскошный букет. Цветы передавали администратору и говорили, кому вручить. После второго акта мне опять дают букет. После третьего — тоже. Я уже понял, что все это- мамочка. Спектакль шёл в четырёх актах. Значит и после четвёртого будут цветы. Я отдал администратору все три букета и попросил в финале подать мне сразу четыре. Он так и сделал. В театре говорили: подумайте, Эсамбаева забросали цветами. На другой день мамочка убрала увядшие цветы, получилось три букета, потом два, потом один. Потом она снова покупала цветы. Как-то мама заболела и лежала. А мне дают цветы. Я приношу цветы домой и говорю: -Мама, зачем ты вставала? Тебе надо лежать. -Мойше, — говорит она. -Я не вставала. Я не могу встать. -Откуда же цветы? -Люди поняли, что ты заслуживаешь цветы. Теперь они тебе носят сами. Я стал ведущим артистом театра Киргизии, получил там все награды. Я люблю Киргизию, как свою Родину. Ко мне там отнеслись, как к родному человеку. Незадолго до смерти Сталина мама от своей подруги Эсфирь Марковны узнала, что готовится выселение всех евреев. Она пришла домой и говорит мне: -Ну, Мойше, как чеченцев нас выслали сюда, как евреев нас выселяют ещё дальше. Там уже строят бараки. -Мама, — говорю, — мы с тобой уже научились ездить. Куда вышлют, туда поедем, главное — нам быть вместе. Я тебя не оставлю. Когда умер Сталин, она сказала: «Теперь будет лучше». Она хотела, чтобы я женился на еврейке, дочке одессита Пахмана. А я ухаживал за армянкой. Мама говорила: «Скажи, Мойше, она тебя кормит?» (Это было ещё в годы войны). -Нет, — говорю, — не кормит. -А вот если бы ты ухаживал за дочкой Пахмана… -Мамa, у неё худые ноги. -А лицо какое красивое, а волосы… Подумаешь, ноги ему нужны. Когда я женился на Нине, то не могу сказать, что между ней и мамой возникла дружба. Я начал преподавать танцы в училище МВД, появились деньги. Я купил маме золотые часики с цепочкой, а Нине купил белые металлические часы. Жена говорит: -Маме ты купил с золотой цепочкой вместо того, чтоб купить их мне, я молодая, а мама могла бы и простые носить. -Нина, — говорю, — как тебе не стыдно. Что хорошего мама видела в этой жизни? Пусть хоть порадуется, что у неё есть такие часы. Они перестали разговаривать, но никогда друг с другом не ругались. Один раз только, когда Нина, подметя пол, вышла с мусором, мама сказала: «Между прочим, Мойше, ты мог бы жениться лучше». Это единственное, что она сказала в её адрес. У меня родилась дочь. Мама брала её на руки, клала между своих больших грудей, ласкала. Дочь очень любила бабушку. Потом Нина с мамой сами разобрались. И мама мне говорит: «Мойше, я вот смотрю за Ниной, она таки неплохая. И то, что ты не женился на дочке Пахмана, тоже хорошо, она избалованная. Она бы за тобой не смогла все так делать». Они с Ниной стали жить дружно. Отец за это время уже сменил нескольких жён. Жил он недалеко от нас. Мама говорит: «Мойше, твой отец привёл новую никэйву. Пойди посмотри.» Я шёл. -Мама, — говорю, — она такая страшная! -Так ему и надо. Умерла она, когда ей был 91 год. Случилось это так. У неё была сестра Мира. Жила она в Вильнюсе. Приехала к нам во Фрунзе. Стала приглашать маму погостить у неё: «Софа, приезжай. Миша уже семейный человек. Он не пропадёт. месяц-другой без тебя». Как я её отговаривал: «Там же другой климат. В твоём возрасте нельзя!» Она говорит:»Мойше, я погощу немного и вернусь». Она поехала и больше уже не приехала. Она была очень добрым человеком. Мы с ней прожили прекрасную жизнь. Никогда не нуждались в моем отце. Она заменила мне родную мать. Будь они сейчас обе живы, я бы не знал, к кому первой подойти обнять.
Источник: www.zelikm.com — « Евреи глазами именитых друзей и недругов»
Оцените пост
(голосовало: 2, средняя оценка: 3,00 из 5)
Загрузка...
