Продолжение.
Начало в № 880
Категорически отмёл Солженицын в интервью с Виктором Лошаком обвинение в антисемитизме: «Я знаю, во мне нет этого, что приписывают. Мне чудно, удивительно, что так подозревают». И, следуя стандартному оправданию всех уважающих себя антисемитов, сообщил, что «личные отношения у меня были прекрасные с очень многими (евреями). Я понимал тонкость, чуткость и отзывчивость еврейского характера…» Но вот, видимо, не до конца всё же понимал, ибо не откликнулись евреи на его призыв покаяться в несовершённых преступлениях, в выдуманном им нашем «позорном прошлом». Не проявили ожидаемой им «чуткости и отзывчивости еврейского характера». И потрясённый Солженицын был вынужден воскликнуть: «Настолько всё забыть?!»
«Мне… абсолютно всё равно, антисемит ли он, — пишет Аркадий Ваксберг («Из ада в рай и обратно»). — Любить или не любить человека (а тем более целый народ!) — личное дело каждого… Важно лишь не делать из своих чувств политику».
И мне всё равно, но только в том случае, если это — тихий антисемитизм, антисемитизм на уровне частных разговоров и частной переписки. Но мне абсолютно не всё равно, если это — громкий антисемитизм в средствах массовой информации, кинофильмах и публикациях, ибо из него рано или поздно последует «Бей жидов, спасай Россию».
«Солженицын не любит евреев, — пишет Григорий Бакланов («Кумир»). — Это его право, за это нельзя осуждать. Даже если ненавидит, даже если это ненависть зоологического свойства. Ну и носи ее, как камень в душе. Но слово и сказанное, и написанное есть дело. В начале всех кровавых дел было Слово».
Увы, этого не случилось. Уже маргинальной стала Коммунистическая партия, уже 2 миллиона евреев покинули Россию, но евреи по-прежнему виновны во всех бедах русского народа. Борис Миронов («О еврейском фашизме», М., 2001) так прямо и утверждает, что «не оттого России плохо, что из нее уехали жиды. России плохо оттого, что не все жиды из нее уехали».
В первом интервью Виктору Лошаку («Московские новости», № 25, 19 — 25 мая 2001) Солженицын говорил, что это «абсолютно научно-историческая работа», через полтора года во втором интервью («Московские новости», № 50, 21 — 27 декабря 2002 г.) уточнил, что задача книги — «собственно не научная, а художественная».
Двадцать лет жизни в Америке научили Солженицына «политкорректности», и свои взгляды, откровенно высказанные в «Первенце» 68 года, в двухтомнике он озвучил еврейскими голосами, прибегнув к фантастическому по объёму цитированию. Именно обилие цитат и сносок позволило Солженицыну в интервью с В. Лошаком назвать книгу научной. И действительно, «никто не может оспорить ни фамилий, ни биографии фигурантов, ни огромное, почти что невообразимое количество ссылок, сносок, цитат, вообще научного аппарата на дюжину диссертаций», — утверждает Валерий Лебедев в упомянутой выше статье. Я и не буду, а вместо этого процитирую Геннадия Костырченко («Из-под глыб века»): «Новый «опус» «живого классика» ничего общего с наукой не имеет и, несмотря на всю его академическую атрибутику (ссылочно-справочный аппарат и т. п.), в лучшем случае может быть отнесён к жанру исторической публицистики». Полагаю, что его оценка была бы гораздо жёстче, если бы он проверил хотя бы часть приведенных цитат, ибо цитирование почти всегда неполное, зачастую мысль автора искажается так, чтобы позволить Солженицыну добавить нужное ему заключение. Еще жестче высказался Григорий Бакланов: «Как историческое исследование книга совершенно ничтожна…»
Прав Семён Резник, утверждая, что использовал Солженицын «большей частью материалы и мемуары второстепенных авторов». Это прямо бросается в глаза при сопоставлении первого тома книги Солженицына с книгой самого Резника «Вместе или врозь», в которой используются первоисточники и свидетельства высших чиновников царской администрации. Аркадий Ваксберг («Из ада в рай и обратно») называет труд Солженицына «компилятивным, вторичным, антиисторичным и всё-таки капитальным». Труд, безусловно, капитальный, и в большом количестве цитированной литературы при условии, что оно объективно и сбалансировано отражает все аспекты проблемы, свидетельствуя о глубоком проникновении в неё автора, вижу достоинство, а не недостаток. Используя сравнение Г. Костырченко, назову такого автора дирижёром большого оркестра, корректно разыгрывающего партитуру имевшей место быть истории. Г. Костырченко считает, что «такой метод (опосредованного самовыражения) был избран им (Солженицыным) для того, чтобы… без толку не «подставляться». Как мы убедились, не помогло, ибо Солженицын извратил этот метод.
Продолжение следует
Опубликовал: Соломон Динкевич, Нью-Джерси
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
