В недельной главе «Толдот» описывается рождение Эсава и Йакова: «И молился Ицхак Господу о жене своей, потому что она была бездетна; и Господь выполнил просьбу его, и зачала Ривка, жена его. И толкались сыновья в утробе ее, и она сказала: если так, то зачем же я? И пошла вопросить Господа. И сказал Господь ей: два народа во чреве твоем, и два народа из утробы твоей разойдутся; и народ народа сильнее будет, и больший будет служить младшему. И настало время ей родить: и вот, близнецы во чреве ее. И вышел первый: красный, весь как плащ волосатый; и нарекли ему имя Эйсав. А потом вышел брат его, держась рукою за пяту Эсава; и наречено ему имя Йаков». (25:21-26)
Итак, имя Йаков дано праотцу еврейского народа в память о том, что при родах он крепко вцепился в пятку своего брата.
Борьба, начавшаяся еще в утробе, продолжалась между братьями всю жизнь. Согласно принятому мнению, Эсав продал первородство за чечевичную похлебку не потому, что был не в силах противостоять голоду, а потому что уступил психологическому натиску Йакова, продолжавшемуся многие годы. Позже Йаков обманным путем получил отцовское благословение, что вызвало острый гнев Эсава. Однако в последней схватке («И остался Йаков один. И боролся человек с ним до восхода зари»), то есть в схватке Йакова с ангелом Эсава, этим ангелом ему было подарено второе имя – Израиль. Другими словами, Эсав как бы окончательно признал свое поражение, уступив брату имя избранника.
Эсава, как известно, принято отождествлять с Римом, с той цивилизацией, которая возникла на основе римской империи. Причем такое отождествление проводилось в еврейском мире на протяжении всей истории: и когда Рим был языческим, и когда он стал христианским, и когда он сделался секулярным. Общие представления могут меняться, даже перениматься от других культур, но некоторые характеристические черты остаются прежними. И как впоследствии, приняв от евреев на свой манер синайское откровение, римляне остались римлянами, так же они оставались ими и прежде, когда принимали от греков культуру эллинскую.
С потомками Яфета — греками у потомков Шема — евреев отношения также не вполне простые, отношения, которые в своей классической трактовке сводятся к диалектике света и тьмы, к сложной и до конца так и не прояснившейся игре откровения и умозрения. По большому счету, отношения между евреями и греками следует рассматривать отдельно, и не смешивать их с «братским спором» сынов Израиля с сынами Эсава.
И все же некоторые черты этого эллинского подхода так естественно и четко вписались в римский профиль, что их порой осмысленно рассматривать именно в контексте римско-иудейских отношений, в контексте противостояния братьев – близнецов Йакова и Эсава. Но сказанное тем более справедливо в тех случаях, когда греческий миф ярко расцвечен римской фантазией. В этом отношении знаменательно, что широко известный миф об Ахиллесе распространился во вселенной в версии, предложенной именно римскими авторами.
Один из самых прославленных мифических героев древней Греции, Ахиллес, знаком всему миру своей уязвимой пятой. Нет человека, который бы не слышал выражения «ахиллесова пята», а те, кто заглядывали в хрестоматию «Легенды и мифы древней Греции», даже знают связанные с этим образом подробности, а именно, что мать Ахиллеса, Фетида, желая сделать тело своего сына неуязвимым, окунула его в священную реку Стикс. Между тем она держала его за пятку, которой по этой причине не коснулась вода. Таким образом, пятка оказалась единственным уязвимым местом Ахиллеса. Именно в нее при взятии Трои он и был смертельно ранен отравленной стрелой Париса, которую направил в него сам Аполлон.
Итак, история вроде бы известная. Между тем вы не встретите ее в «Илиаде» — сочинении, описывающем, казалось бы, самым подробным и обстоятельным образом жизнь Ахиллеса. Не встретите вы этих подробностей и в других произведениях древних греческих авторов.
Дело в том, что историю о «пяте Ахиллеса» нам передали не древние греческие авторы, а относительно поздние римские поэты — Гай Юлий Гигин (63 – 17 до н.э.) и Публий Папиний Стаций (40-96 н.э.).
Возможно, они пользовались какими-то древними источниками, а возможно, расцветили древний миф своим собственным воображением, но в любом случае то, что они описали, глубоко символично: ведь эта римская версия гибели Ахиллеса самым живым и удивительным образом обменивается взглядами с историей рождения братьев близнецов – Эсава и Йакова, перебрасывается смыслом со словами Торы: «потом вышел брат его, держась рукою за пяту Эсава; и наречено ему имя Йаков».
Итак, имя Йаков происходит от слова «экев» — «пята», но тем самым вырисовывается своеобразная комплементарность еврейского и римского (хотя в своей основе и эллинского) восприятия этого глубокого символа.
Вдумаемся, каким образом в памяти Эсава должно было бы отобразиться хватание его за пятку братом близнецом? Разве это не должно было представиться ему как преследование, как угроза? А сама его пята разве не должна была бы восприниматься им как самая незащищенная и ранимая зона собственного тела?
Но если в коллективном сознании Эсава сформировался образ блестящего и неуязвимого терминатора, червоточина которого заключена лишь в его пяте, то в сознании потомков Йакова – картина сложилась прямо обратная. Пята – это собственное имя избранного народа, первое его имя! Причем если известное выражение «ради Израиля создан мир», заменить выражением «ради Пяты создан мир», то возникнет некая тавтологическая игра слов! В самом деле, в еврейской культуре пятка мыслится не просто как опора, но в определенном смысле как основа действительности. Причем мыслится не в теории, а уже на непосредственно семантическом уровне. Ведь первым производными от слова «пята» («акев») в иврите является слово «экев» — след, последствие. То есть уже на уровне языка слово «пята» — это «результат», «итог», станция последнего назначения. Ради Пяты создан мир…
Трудно удержаться от мысли, что в мифе об Ахилессе, которого мать держала за пятку, в римском сознании проступило воспоминание о пятке Эсава, ухваченной Йаковом. Впервые Йаков уязвил Эсава тогда, когда при родах не пожелал отстать, хотя внутриутробная схватка была явно уже им проиграна и не оставляла никаких надежд. И так же повторялось в поколениях: Элия Капатилина не устояла, а Иерусалим на пути к возрождению. Пята триумфатора оказалась общим символом победы его, казалось бы, безнадежно проигравшего противника.
Даже если это перемигивание «мифологий» и случайность, то случайность провиденциальная, а тем самым совсем не случайным образом вписывающаяся в общую закономерность.
Оцените пост
(голосовало: 4, средняя оценка: 4,00 из 5)
Загрузка...
