Окончание.
Начало в № 1166
Они сидели в кабинете Рут Коэн в креслах, в стороне от письменного стола — она старалась подчеркнуть неофициальный характер их разговора. Кабинет был просторный, с хорошей мебелью, книжными шкафами, с портретами на стенах: на одной стене портрет Авраама Линкольна, на другой — Теодора Герцля.
– Позволь мне говорить с тобой прямо, мы ведь друзья, верно? — сказала Рут, когда Арнольд изложил суть дела.
Он вяло качнул головой — такое вступление не сулило ничего хорошего.
– Я хочу объяснить одну важную вещь. — Она задумалась, сняла свои толстые очки, протерла их салфеткой. Арнольд вдруг понял, что никогда не видел ее без очков — она выглядела моложе и не так авторитетно, как обычно. Надев очки, она заговорила:
– Я прекрасно понимаю, что он мерзавец, этот Шманевский… или как его? Но видишь ли, мы вовсе не обязались здесь принимать одних хороших людей. Между нами говоря, мало ли сволочей мы напустили с вашей эмиграцией? И жулики, и бездельники, и просто уголовники… Ты сам это прекрасно знаешь. Пойми, это не наше дело говорить, кто хороший, кто плохой. Как мы будем выглядеть, если скажем: «Не пускайте этого и этого — они плохие»? Ведь у них здесь родственники, которые послали им вызов. Представляешь, как они взбеленятся? Что это, скажут, за еврейская организация, которая не хочет впускать евреев? А мы, между прочим, существуем на их пожертвования…
– Подожди, — Арнольд старался говорить спокойно. — Это ведь прямое нарушение закона. Как можно считать политическим беженцем человека, который активно сотрудничал с режимом? От кого он беженец, если он с властью заодно?
– Ну того режима уже нет… — она замахала руками, когда Арнольд попытался возразить. — Знаю, что ты скажешь! Да, далеко не все уезжают по политическим или религиозным причинам. Верно. Просто ищут, где устроиться получше. Но даже если они не понимают, мы-то знаем, что евреям в той стране жить опасно. Спасать их нужно, особенно их детей. Ты не согласен?
Арнольд развел руками:
– Не об этом речь. Но из-за того, что они евреи, им не должно прощаться все на свете. Ты извини, но мы не должны уподобляться черным. Те готовы оправдать любого убийцу, если он свой, — и мы так же, да?
– Знаешь, это отдает расизмом. Я прошу тебя таких вещей в моем кабинете не говорить!
Они оба замолчали. Она напряженно смотрела прямо перед собой, а он блуждал взглядом по сторонам — с Линкольна на Герцля, с Герцля — на книжные шкафы…
Наконец он сказал:
– Я вижу, мы друг друга не поймем. Но должен тебя предупредить, что я этого дела не оставлю…
Он решительно поднялся с кресла. Она тревожно посмотрела на него снизу вверх.
– Осторожно, не навреди себе. Ты слишком бурно реагируешь на это. Может создаться впечатление, что ты мстишь…
Это замечание вывело Арнольда из себя:
– Как же такое возможно: он стукач, я его жертва, а для вас мы равны — политические беженцы! Это же цинизм! Должна быть разница между правильным и неправильным, иначе общество жить не сможет! Ты говоришь, я мщу? А в Торе сказано «око за око»…
– При чем тут это? — она искренне удивилась. — «Око за око» — это о наказании уголовных преступников. А про месть там сказано: «Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего». Ты Тору изучал по газете «Правда», что ли?
Он пошел к выходу. Она вскочила с кресла и, догнав его в дверях, схватила за рукав:
– Извини! Я не хотела тебя обидеть. Мы ведь столько лет знакомы! Знаешь, пусть мне позвонит Лиля. С ней мы скорей поймем друг друга.
***
С вечера Арнольд не мог уснуть. Он долго ворочался, вставал, пил воду, понижал температуру отопления, принимал лекарства, снова ложился и снова вставал. Лиля сквозь сон жаловалась, что он не дает ей покоя, а ей утром на занятия. В конце концов он взял одеяло и ушел в гостиную на диван. Но и там не мог уснуть.
Этот разговор с Рут Коэн словно выявил мучившую его последние годы проблему. Ведь при всей гнусности жизнь в коммунистическом обществе имела четкие моральные ориентиры — по крайней мере, для него и его друзей. Для порядочного человека считалось неприемлемым, скажем, вступить в партию или прославлять коммунистический режим. Тем более — доносить на коллег…
Арнольд в глубине души гордился, что прошел незапятнанным через все трудности той жизни. Эмиграция была для него еще одним актом протеста. Он считал себя именно политическим беженцем от коммунистического режима — Америка недаром приняла его как такового. И вот теперь в Америку поперли все те, кто приспосабливался, подыгрывал режиму, кто кричал «предатели» в спину эмигрантам. Левка Ошмянский, этот стукач, приспособленец, член партии, — его тоже Америка принимает с распростертыми объятиями как политического беженца… Мир, должно быть, перевернулся, потерял все ориентиры — где верх, где низ, где «хорошо», где «плохо»? Вынести это нелегко…
Он заснул лишь под утро и проснулся около полудня совершенно разбитым. С трудом поднялся: нужно было поспеть на репетицию. Во время репетиции он сбивался, путал, и маэстро дважды взглянул на него: один раз с удивлением, другой — с укором.
Спектакля в этот вечер, по счастью, не было, и Арнольд улегся пораньше. Лиля дала ему снотворное, но все равно уснул он с трудом. И только уснул — зазвонил телефон на тумбочке возле кровати. Пока он продирал глаза, Лиля взяла параллельную трубку в кухне. «Наверное, мама», — подумал Арнольд и повернулся на другой бок.
Проснулся он от шороха в спальне.
– Это я, не пугайся, — сказал из темноты Лилин голос.
– Чего ты там возишься?
– Джинсы ищу, куда-то задевались.
Он включил свет. Она шарила в стенном шкафу, стоя в одном нижнем белье.
– Куда ты собираешься? Который час?
– Девять. Вот они…
Она села на пол и стала натягивать джинсы.
– Ты к маме?
Она поднялась, застегнула молнию и сунула голову в свитер.
– В чем дело? Скажи наконец!
– Я в аэропорт, — она посмотрела в зеркало, поправляя на себе свитер. — Сейчас позвонил Левка Ошмянский. Он прилетел в Кеннеди. С семьей. Идиоты из «Джушки» должны были его встретить и отправить к родственникам в Кливленд. Так вот, их никто не встретил. У них двое маленьких детей. Пять часов сидят в аэропорту, без денег, без языка. Ничего не знают, даже позвонить не могут…
– При чем здесь ты? — Арнольд сел на кровати и дрожащей рукой пытался натянуть тапок.
– Он в Нью-Йорке никого больше не знает. Дети ревут, жена в истерике. Он нашел наш телефон по книге.
– Ты что?! — заорал Арнольд и швырнул тапочком в зеркало. — Я всю Америку поднял на ноги, чтобы этого стукача не впускали, а ты встречать его! В аэропорт! Ты с ума сошла!
– Арик, я не могу так разговаривать.
Она вышла в прихожую и сняла с вешалки плащ. Он выскочил вслед за ней — босиком, в трусах и майке — и попытался вырвать у нее плащ.
– Ты с ума сошла! Как ты поедешь в аэропорт? Ты же в жизни дальше супермаркета машину не водила. И с какой стати?..
– Дай сюда плащ. Арик, перестань.
Она повернулась и взглянула ему прямо в глаза. Губы ее были плотно сжаты. Он отпустил плащ и попятился.
– Арик, я все понимаю. Он негодяй, и правильно было бы, если б его не впустили. Но тут совсем другое дело: семья в отчаянном положении. По вине нашей родной «Джушки», между прочим. Они просят о помощи — я не могу отказать… Дети чем виноваты? Если что случится — мы себе этого не простим, я знаю.
– Ты ведь даже до моста не доберешься. Там такая путаница — опытный водитель не разберет!
– Как-нибудь доберусь. Собьюсь с дороги — заеду на бензоколонку, там скажут.
Она застегнула плащ и повесила сумочку на плечо.
– Ты что — притащишь их сюда?
– А куда еще? Переспят здесь, в гостиной хотя бы. А завтра утром позвоню Рут: пусть отправляет их в Кливленд, немедленно. А ты ложись.
У самых дверей он схватил ее за плечи.
– Нет, одну я тебя не пущу! Там дикое движение около мостов! Подожди, я сейчас…
Уже в машине, выезжая на шоссе, он сказал:
– Ну Кирилл и посмеется… Ты, скажет, поистине человек принципов. Цветы, скажет, не забыли захватить?
Она ответила не сразу:
– Цветы здесь не нужны. А принципы? Жизнь сложнее принципов…
Всю дорогу до аэропорта они напряженно молчали.
Владимир МАТЛИН
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
