Мартирос Сарьян. Портрет Ильи Эренбурга, 1959
Один осведомленный человек как-то сказал, что Илья Эренбург — самый забытый из всех самых знаменитых советских писателей. Это не совсем так: Эренбург, конечно, ныне не так знаменит, как прежде, но его имя все еще на слуху. По крайней мере, у старшего поколения. 26 января ему исполнилось бы 130 лет со дня рождения. Самое время напомнить о нем современникам.
Оттепель
…Современники его, конечно, не читают или читают редко, но зато еще живы те, кто помнит, что именно Эренбург ввел в обиход слово-символ «оттепель», назвав наиважнейший отрезок отечественной истории столь емко и точно, что оно мгновенно стало мемом и до сих пор отзывается в нас ностальгией по благословенному времени перемен. Лед тронулся, как в одном фильме, где мы видим буквальный визуальный символ — весенняя река, по которой плывут таящие льдины, еще недавно сковывающие ее, мешающие свободному течению…
На самом деле «Оттепель» — название его романа, написанного в 1954-м, через год, как вы помните, после важнейшего не только для СССР, но и для всей Европы, если не для всего мира, события — то есть долгожданной смерти тирана. Интересно, что всего-то заголовок очередной книги преодолевает, неожиданно для самого автора, рамки литературы и выходит, так сказать, на широкие исторические просторы, становясь знаковым. Недаром уже в наше время режиссер Валерий Тодоровский использует именно этот «мем» для названия своего фильма…
Сон разума
За тридцать два года до «Оттепели» он написал роман «ХХ», полное название которого звучало так: «Необычайные приключения Хулио Хуренито и его учеников…».
Героя звали гораздо более длинным именем: Хулио-Мария-Диего-Пабло-Анхелина Хуренито. «ХХ» имел грандиозный успех, поскольку с одной стороны был авантюрно-приключенческим, а с другой — модернистским. В общем, Эренбург смело порвал с традицией, написав книгу, которую так и называли — «случай откровенного модернизма». Отметил новаторство Эренбурга и сам Шкловский: «В нем хорошо то, что он не продолжает традиций великой русской литературы и предпочитает писать “плохие вещи”. Он не только газетный работник, умеющий собрать в роман чужие мысли, но и почти художник, чувствующий противоречие старой гуманной культуры и нового мира, который строится сейчас машиной».
Эренбургу удалось предсказать даже нечто большее, чем строительство нового мира с помощью «машины» (видимо, Шкловский имел в виду машину в широком смысле этого слова).
Краткое название, «ХХ», сигнализирует читателю, что здесь могут быть зашифрованы предвидения о недалеком будущем, ибо тогда век-волкодав только-только начинался. И как это ни ужасно, предвидения мистически точные: неслыханные по смелости прогнозы касательно одного из самых чудовищных столетий нового времени, произнесенные «вслух», то есть описанные ясно и точно, без экивоков, сбылись, к сожалению, как по нотам. Сошлось все: Вторая мировая и атомная бомба, Ялтинская конференция и гибель миллионов в газовых печах, Хиросима и крах пролетарской революции, закончившийся распадом СССР и, в свою очередь, распадом уже обломков империи.
Как это ему удалось, интерпретируют все кому не лень, и крупные умы в том числе, его визионерство изучают чуть ли не под лупой, и тем не менее никто не может понять, как он смог прозреть будущее с такой пронзительной провидческой ясностью.
Для публициста, то есть, в обывательском понимании человека «поверхностного», удивительная, согласитесь, способность — видеть, подобно ученому-интеллектуалу или гениальному писателю-фантасту, будущее. Писатель Леонид Жуховицкий был поражен пророческим даром Эренбурга: «Меня до сих пор потрясают полностью сбывшиеся пророчества из «Хулио Хуренито». Случайно угадал? Но можно ли было случайно угадать и немецкий фашизм, и его итальянскую разновидность, и даже атомную бомбу, использованную американцами против японцев. Наверное, в молодом Эренбурге не было ничего от Нострадамуса, Ванги или Мессинга. Было другое — мощный ум и быстрая реакция, позволявшие улавливать основные черты целых народов и предвидеть их развитие в будущем. В былые века за подобный дар сжигали на костре или объявляли сумасшедшим, как Чаадаева». (этот текст можно сделать темно-синим)
То, что Эренбург был замечательным публицистом и выдающимся журналистом, автором блестящей автобиографической прозы, как раз лежало на поверхности и было всеми признано, удивило другое, дар прорицателя.
А вот «Люди, годы, жизнь», более безобидный, чем его роман-предвидение, к тому же шедевр автобиографической прозы, был издан с купюрами — в полном объеме публиковать его не решались, и даже во времена оттепели. Однако те, кто хотел, роман все же прочли, в машинописных списках Самиздата.
Коммунистическая утопия
Политикой он занялся в юном возрасте, как-то сказав, что, мол, «Чехов, будучи еще Антошей Чехонте, говорил, что медицина — его законная жена, а литература — любовница; медицине он долго учился, получил диплом, практиковал. А я, когда мне не было и шестнадцати лет, занялся политикой». На самом деле, по меткому замечанию Бенедикта Сарнова, Эренбург был «двоеженцем», припадая то к чистому искусству, то к политической публицистике, причем своей раздвоенностью отнюдь не тяготился.
Странно звучала и его партийная кличка — Илья Лохматый. Позже он старательно пытался избавиться от своего партийного прошлого, но окончательно так и не смог, втайне мечтая, чтобы от него прежнего не осталось и следа. Иносказательно этот процесс избавления от своего идеологического «детства» показан в рассказе «Ускомчел», где герой гибнет вместе с коммунистической утопией:
«Огромные, стеклянные дома, бетонные городища, пружинистые люди, скакуны в квадратных рубахах, смешались с игуменьями, с кельями, с подворотнями, с было полнотелой, любодеянной, кровавой суетой. Люди мигом насиживали просторные квадратики, и становились они уютными, жаркими, смрадными, как монашьи норы…». — ( темно-синий)
Ничего не напоминает? Если чисто визуально, без подтекста, то, видимо, «хрущобы» или нынешние «человейники», детища реновации и тотальной беззаконной застройки — и всё это так выпукло и наглядно, будто между нами и этим описанием ада, пугающей «антиутопии», тяжелого сна наяву, нет огромной дистанции почти в сто лет.
Сталин разрешил
В Париже, где Эренбург был собкором «Известий», он пишет роман «Второй день», с библейским эпиграфом «Да будет твердь среди воды. И стало так. И был вечер, и было утро, день второй».
В СССР это произведение публиковать отказались категорически, и Эренбург решается на беспрецедентно смелый, отчаянный шаг: заказывает в Париже несколько сот нумерованных экземпляров и посылает в Москву — членам Политбюро, редакторам газет и журналов и писателям.
Один экземпляр предназначался — внимание — не кому-нибудь, а самому Сталину. Он и решил судьбу книги, в которой был, скажем, такой пассаж: «По привычке в душной темноте бараков строители еще обнимали женщин. Женщины беременели, рожали и кормили грудью. Но среди грохота экскаваторов, кранов и лебедок не было слышно ни поцелуев, ни воплей рожениц, ни детского смеха».
«Второй день» настолько выразителен и беспощаден (как и этот короткий отрывок, судите сами), что, скажем, Бабель, прочитавший его в рукописи, сильно сомневался в возможности публикации, — мол, если издадут, это будет настоящее чудо. Книгу издали, то есть «чудо» все же свершилось. Правда, Эренбург в первом томе своих знаменитых мемуаров о природе этого «волшебства» выразился весьма недвусмысленно: «В тридцатые — сороковые годы судьба книги зависела от случайности, от мнения одного человека. Это было лотереей, и мне повезло — несколько месяцев спустя я получил длинную телеграмму от издательства: высылают договор, поздравляют, благодарят».
Предсказал войну
Начало Великой Отечественной войны он предсказал с точностью до числа. Каверин вспоминал: «Первого июня 1941 года мы вместе поехали навестить Тынянова в Детское Село, и на вопрос Юрия Николаевича, как вы думаете, когда начнется война, Эренбург ответил: через три недели». Ровно через три недели война, без объявления таковой, началась…
Ему принадлежит и слово «фриц», которое вошло в обиход с его легкой руки, и первенство в роли пропагандиста, чья ненависть, к сожалению, распространялась и на простых немцев, в чем он превзошел даже самого Сталина. Это ему вместе с Симоновым принадлежит сомнительный лозунг «Убей немца!», которым вдохновлялись наши войска в 45-м, когда Германия уже была повержена, к тому же такая яростная антинемецкая пропаганда повлияла и на судьбу советских немцев.
В советских газетах того времени были созданы специальные рубрики с типичным заголовком «Убил ли ты сегодня немца?», где публиковались письма-отчёты советских бойцов о количестве убитых ими немцев и способах их уничтожения.
Сам Гитлер оказал ему «честь», записав в свои личные враги и заодно объявив злейшим врагом всей Германии — уверенный в победе, он заранее распорядился вздернуть Эренбурга, как только немцы войдут в Москву, а нацистская пропаганда называла Эренбурга «Домашний еврей Сталина».
Если принять точку зрения Вальтера Нейрата, в тридцатых сторонника мягкого варианта событий германской политики (за что он впал в немилость у Гитлера и впоследствии избежал смертного приговора на Нюрнбергском процессе), то Эренбург, мягко говоря, «пересолил» в своем радикализме, что в конце концов стоило жизней и немцам, и нашим и, что важнее, отчасти дало фору Сталину в послевоенном разделе Европы на сферы влияния.
«Проповеди ненависти Ильи Эренбурга, которые уже принесли свои первые плоды на Востоке, план Моргентау, то есть план предполагаемой территориальной «кастрации» Германии и требование безоговорочной капитуляции пресекли всякие попытки немцев как-то договориться и придали сопротивлению очень острый и ожесточённый характер не только в Европе, но и во всем мире. Подавляющее большинство немцев не видело для себя иного выхода, кроме борьбы. Даже явные противники нацистского режима становились теперь отчаянными защитниками своей родины» — Вальтер Людде-Нейрат «Конец на немецкой земле».
Видимо, чувствуя, что хватил лишку, Эренбург пишет статью «Оправдание ненависти», объясняя, почему «Волкодав — прав, а людоед — нет».
В принципе Эренбург — один из немногих, если не единственный в своем роде, среди этнических евреев, кто был так радикально настроен не только против нацистской идеологии, но и против любого мирного немца. Для еврея такая позиция — более чем экзотическая, несмотря на все ужасы, которые пережил этот народ. Гроссман, который вместе с Эренбургом принимал участие в создании «Черной книги», был настроен менее жестко.
Владимир ВЕСТЕРМАН
Фото: GETTY IMAGES
Окончание следует
Оцените пост
(голосовало: 9, средняя оценка: 4,56 из 5)
Загрузка...
