Она начала свой дневник в 1942 году с рассказа о новом романе с «сероглазым юношей» и приказа носить евреям в Париже желтую звезду. Затем два года в записях были лишь облавы, унижение и смерть. В итоге дневник Элен Берр оборвался — ее, внучку личного врача Наполеона III, насмерть забила ногами охранница Освенцима.
Элен Берр родилась в 1921 году в Париже в еврейской интеллигентной семье. Её прадед был президентом Академии наук, один из предков по боковой линии — личным врачом Наполеона III, отец Реймон Берр — горным инженером, вице-президентом крупной компании, кавалером Ордена Почётного легиона. У Элен было две сестры и брат. Это была очень счастливая и дружная семья — с музыкальными концертами в гостиной и долгими летними поездками в имение в Обержанвиле.
Вести дневник Элен — романтичная и одаренная девушка, поступившая в Сорбонну на отделение английской литературы — начала в 1942 году. Несмотря на то, что Вторая мировая война в разгаре, первые записи жизнерадостные и беззаботные. Кажется, единственное, что беспокоит Элен — опрометчивая помолвка в Жераром Лион-Каном, который находится в тот момент на фронте. Элен понимает, что увлечение её было вызвано скорее любовью писать письма, чем собственно любовью к жениху, её тяготит ответственность выбора. В остальном же первые страницы её дневника пронизаны лучезарной радостью: «Утром, как только мы приехали, я начистила картошки и сразу побежала в сад — вот где мне всегда хорошо».
Немцы тем временем были уже в Париже. Отцу Элен чудом удалось спастись от депортации — он попал в число восьми евреев, чьи «заслуги перед французским государством» оказались важнее новых нацистских порядков. Сама же Элен устроилась на работу во Всеобщий союз французских евреев — легальную организацию, помогавшую родственникам депортированных евреев. И всё-таки по первым страницам дневника проходит лишь тень трагического осознания всего происходившего вокруг: «Я воскликнула: что же с нами будет, если немцы победят?» Он неопределенно взмахнул рукой: «Да ничего не изменится! Будет все то же: солнце, вода». И я заставила себя произнести: «Но любоваться светом и водой они позволят не всем!».
В апреле 1942-го Элен впервые упомянула о встреченном «сероглазом юноше». Это был Жан Моравецки, студент-антифашист, собирающийся на войну. С Жаном они пока только ходят на концерты и слушают пластинки, но Элен уже понимает: «Если я останусь с Жераром, то упущу все то прекрасное, что ждет впереди: постепенное пробуждение, цветущую весну, медленное созревание глубокого чувства!» Вскоре почти каждая новая запись в дневнике Элен начинается с упоминания «сероглазого юноши».
На фоне этого парижского весеннего романа между делом звучат полные боли оговорки — то о расстреле нацистами участника Сопротивления, то о том, что книги евреи теперь могут брать только в Американской библиотеке. И, наконец, первого июня всех настигает «новость о жёлтых звёздах».
Сначала Элен «решительно не собиралась» носить звезду. Однако вскоре она пишет: «Считала, что это позор, знак покорности немецким законам. Теперь же думаю иначе: мне кажется, не надевать звезду — предательство по отношению к тем, кто наденет. Но уж если я ее надену, то должна всегда сохранять достоинство, быть элегантной — пусть все видят. На это нужно много мужества. Сейчас думаю — носить ее надо». На глазах читателей дневника Элен становится сильнее и мужественнее, но вместе с тем — растеряннее и неустойчивее. Две стороны её жизни, два полюса умещаются в одной строке дневника: «Щебечут птицы, утро прямо как у Поля Валери. И сегодня я надену желтую звезду».
Вслед за общей для всех парижских евреев бедой последовала семейная: отца Элен арестовали и отправили в Дранси — французский транзитный лагерь, откуда евреев везли в лагеря смерти. Причиной послужила всё та же жёлтая звезда — она была не пришита, как полагается, а прикреплена кнопками. Рядом с таким «преступлением» все заслуги Реймона Берра перед Францией сразу стали не в счёт. За Реймона Берра стали хлопотать коллеги — в итоге его согласились отпустить, но на одном условии: и он, и его семья должны были немедленно покинуть Францию. Реймон отказался. «Согласиться уехать, как делают многие, — значит, пожертвовать еще и чувством собственного достоинства. Пожертвовать причастностью к героической борьбе, которую чувствуешь здесь. Пожертвовать тем, что на равных правах участвуешь в сопротивлении, и смириться с тем, чтобы покинуть других французов, которые останутся бороться».
Тучи сгущались — постоянные облавы, чудовищная «эвакуация» больницы Ротшильда: «Всех больных, в том числе прооперированных накануне, отправили в Дранси». На этом фоне новости, что евреям запрещено ходить на Елисейские Поля, а также посещать театры и рестораны, звучат легко и непринуждённо. Элен много пишет о своей работе с детьми и родственниками депортированных: «Бернар своим детским голоском, заикаясь, рассказал мне про себя. Его мать и сестру депортировали. «Я уверен, живыми они не вернутся», — сказал он, и было странно слышать такие взрослые слова из уст младенца» .
Всё это в дневнике перемешано с жизненными радостями. У Элен появился ещё один племянник. В Йом-Кипур, 21-го сентября 1942-го, Реймона Берра неожиданно освободили из Дранси. Да и отношения с Жаном достигли счастливого апогея. Вот только в какой-то момент Жан был вынужден уехать из страны в ряду других участников движения «Свободная Франция». Ноябрём, когда уезжает Жан, обрываются записи Элен за 1942 год. Возобновляются они только спустя почти год. «Прошел почти год, а все продолжается: Дранси, депортации, страдания. За это время многое произошло: Дениза вышла замуж; Жан уехал в Испанию, и я его больше не видела; все мои подруги по работе арестованы, а я сама спаслась по невероятной случайности — в тот день меня там не было…», — пишет Элен в конце августа 1943-го и вновь замолкает. Десятого октября того же года она возвращается к регулярному ведению дневника уже с полным осознанием своей миссии. Отныне она — свидетель обвинения: «Писать — это мой долг, ибо надо, чтобы люди знали».
Если раньше Элен чувствовала поддержку парижан, дружелюбно улыбавшихся девушке с жёлтой звездой, то теперь она поняла, насколько такая поддержка поверхностна. Франция — стойкая, готовая на Сопротивление — закрывала глаза на страдания своих евреев. Вместо сочувствия, Элен все чаще встречала отстранённую жалость — даже от близких друзей: «На мосту Мирабо он сказал: «Неужели вас не тяготит, что нельзя выходить по вечерам?» Он считает, что нас заботит только это!» И здесь важна не только реакция французов на происходящий в их стране Холокост, но и горестная эволюция самой Элен — не сломленной, но лишённой своей былой жизнерадостности. Впрочем, бестактные замечания знакомых — ещё не самое страшное. На деле многие французы механически исполняли чудовищные приказы нацистов, при этом, скорее всего, вполне отдавая себе отчёт, насколько они преступны: «Жандармам дали приказ забрать у няни двухлетнего ребенка и отправить в лагерь, и они его выполнили. Оправдание всегда такое же, как то, что дал мадам Коэн полицейский инспектор, явившийся арестовать 13 детей депортированных родителей: «Что вы хотите, мадам, я исполняю свой долг!».
В кромешном аду Элен живёт любовью. Дневник отныне также адресован Жану: «Пусть, если я исчезну, он узнает все или хотя бы что-то из того, о чём я думала без него». Теперь облавы происходили каждую неделю. В конце июля в ходе грандиозной облавы были арестованы все служащие Всеобщего союза французских евреев, в том числе лучшая подруга Элен, Франсуаза. Элен, случайно избежавшая этой участи, чувствует себя одинокой. В конце ноября 1943-го умирает бабушка Элен. В жизни девушки это первая смерть близкого человека, первый увиденный ею покойник. Однако она чувствует скорее не скорбь, а удовлетворение при мысли, что человек умер естественной смертью в окружении родных и близких, а не был замучен в лагере.Слухи о некой окончательной облаве в Париже все-таки вынудили семью Берр скрываться. Родители ночевали у друзей, Элен — у кухарки Берров, Андре Бардьё. Место ночлега приходилось постоянно менять, кочуя от одних знакомых к другим. Дома они бывали лишь набегами, порциями забирая необходимые вещи. Для людей домашних и привыкших к уюту такая жизнь скитальцев оказалась невыносимой. В начале марта вся семья вновь собралась в доме. «Всему виной усталость и искушение остаться дома, поспать в своей постели», — написала Элен, а наутро их всех депортировали в Аушвиц. Это был день рождения Элен, ей исполнилось 23 года.
Родители Элен не пережили 1944 год. Реймон Берр скончался от флегмоны, усугубленной вмешательством врача-антисемита, Антуанетта погибла в газовой камере. Элен удалось прожить больше года, из Аушвица её перевели в Берген-Бельзен. И в лагерях она оставалась верна себе — своей стойкости, чувству собственного достоинства. «Что она нам говорила? Всячески нас ободряла; могла одной лишь магией слов перенести нас куда-то далеко от лагеря, от этого бесконечного ужаса. Еще в ней была некая нравственная красота, природное благородство. Ее единственную я запомнила по фамилии, потому что она любила повторять, что ее зовут Элен Берр», — вспоминает выжившая в Аушвице Надин Эфтлер. Элен погибла в мае 1945 года. Её, больную тифом, насмерть забила охранница. Через пять дней лагерь Берген-Бельзен был освобождён. Дневник Элен впервые увидел свет во Франции всего 10 лет назад. В прошлом году он был опубликован в России.
Евгения РИЦ, Jewish.ru
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
