Вход
Удивительная все-таки штука — человеческая память! Уж сколько говорено-переговорено о странных последствиях возраста, когда события многолетней давности помнятся лучше, чем то, что произошло накануне или даже сегодня. Диагноз по данному поводу суров и однозначен — все это связывают с ослаблением работы мозга и, как следствие, с провалами в памяти.
Попробую поспорить: не везде, не всегда и не обязательно. Спор по такому серьезному поводу должен быть подкреплен научно обоснованными фактами. У меня перед глазами один такой основательный, подтвержденный фото-, кино- и теледокументами факт. Речь идет о девяностопятилетнем юбилее всенародного артиста СССР и России, о человеке, пережившем царя Николая, председателя Керенского, пролетарского вождя Ленина, генералиссимуса и злодея Сталина, оттепель, застой, перестройку и развал — Владимире Михайловиче Зельдине.
И сегодня эта удивительная личность и выдающийся артист играет премьеры и запоминает многословные тексты многочасовых ролей практически в моноспектаклях; совершает то, что порой недоступно молодым, годящимся ему в правнуки актерам.
Когда у Владимира Михайловича спросили, в чем секрет таких, без преувеличения, феноменальных, памяти и творческого долголетия, он вдруг заговорил о детстве: о многодетной семье, где он рос младшеньким; о маме-учительнице, о папе-музыканте, о постылых уроках музыки, о многих других эпизодах детской жизни… Именно тогда, по мнению мэтра, и закладывалось то, что сделало маленького Володю большим Зельдиным.
Зрители Первого канала видели выражение лица Владимира Михайловича: перед нами был не «могучий старец», а убеленный вековыми сединами нежный и мечтательный мальчишка. В эти минуты он снова проживал свое детство — сыграть такое не дано даже гениальнейшему актеру…
Все это подтолкнуло меня воспользоваться «таблеткой молодости» от Зельдина и прошерстить картинки из собственного детства. В контексте сказанного, это не должно выглядеть взрослыми проявлениями детского маразма…
Целебная инъекция юности в слегка измененный возрастом организм
…Мне исполнилось три годика. Мама покупает подарок — игрушечную лошадку-качалку. Об этой лошадке я мечтал полгода, с тех пор как увидел похожую у соседского мальчишки. До этого у меня была единственная игрушка — драный матерчатый заяц, доставшийся от старшего брата.
Целый день я не вылезаю из седла. Мама еле отрывает меня от лошади, чтобы уложить спать. Просыпаюсь раненько утром, когда вся семья еще в глубоком забытье. Пробираюсь тихонько в гостиную, где на коврике стоит мой серый в яблоках. В предрассветном полумраке лошадка выглядит сказочно. Я смотрю на нее, не решаясь оседлать — боюсь спугнуть сказку…
Так всю жизнь: увидев что-нибудь удивительно красивое, боюсь пошевелиться — жаль потерять эти счастливые мгновения.
…В доме гости, застолье. Водочку пьют из толстых, граненых на четыре грани, тяжелых рюмок. Я сижу на руках у отца. Он опрокидывает свою рюмку, где на донышке остается полукапля водки. Я тянусь ручонками к рюмке. Папа дает мне сосуд и помогает лизнуть оставшуюся влагу…
Отец курит «Казбек». Мне оказывается великая честь «прикурить» папиросу, приложив ее к раскаленной докрасна плите…
Может, от этого отцовского доверия всю жизнь я умерен в питие и никогда не курил?
…Мы живем в центре поселка. Чуть поодаль, через дорогу, здание суда. «Здание» — сильно сказано: так себе, хатенка чуть больше других. Вижу возле суда какое-то скопление народа. Естественно, бегу в ту сторону. Десяток зевак наблюдают картину: грузовик (чуть ли не единственный в поселке) задел жеребенка, который не был привязан легкомысленным хозяином к подводе. Лошадка лежит на боку и мертвым глазом смотрит в небо — мне кажется, что укоризненно на меня. Большая зеленая муха садится на ресницу распахнутого глаза…
С той поры, когда провожаю безвременно ушедших людей, я снова чувствую на себе укоризненный взгляд жеребенка.
…На окраине поселка — военный городок. Пожалуй, справедливей сказать, что на окраине военного городка — железнодорожный поселок. Потому что городок — настоящий маленький город со своей инфраструктурой.
Самое почетное зрелище у жителей поселка — военные парады. Бывают они два раза в году — на Первомай и в годовщину Октября. Все мужчины из нашей семьи —
отец, дядя Яша, старший брат и я — на праздничном параде в военном городке. Мы сидим на каких-то бревнах, а мимо нас парадным строем, чеканя шаг, проходят ряды мужественных красавцев-красноармейцев в тяжелых с обмотками ботинках. Тут уж нет никакого сомнения, что «от Москвы до британских морей Красная армия всех сильней».
Бойцы твердо ступают под звуки марша, который я и сегодня могу «выпеть» до последней нотки. Всю жизнь я напевал его как красноармейскую мелодию, пока совсем недавно не узнал, что это марш какого-то лейб-гвардии гусарского полка…
Я отчетливо помню дату этого события: первое мая 1941 года.
В первые же дни войны стоявшая в городке военная часть в полном составе отправилась на передовую (благо, поселок расположен недалеко от границы). Кто из этих молодых и красивых ребят остался в живых? На этот вопрос никто и никогда не даст ответа.
…Мне уже скоро четыре. Едва научившись говорить, мои приятели дразнят меня «рыжим». И есть за что: горящие медным огнем волосы и обильные солнышки-веснушки на лице уже составляют предмет моего если не горя, то большого огорчения.
Плача, я жалуюсь об этом маме. Рядом — мамина сестра тетя Лыба. Она отводит пацана в сторону, вытирает ему слезы и говорит:
— Ша, мах ныт кын хойшех. Их ин убшулен даны клаен! (Ша, не паникуй. Я соскребу твои клаен!» («Клаен» на идиш означает и отруби, и веснушки.)
Лыба берет тупой ножик и начинает нежно соскребать «отруби» с личика ребенка. Зеркала поблизости нет. Я бегу к маме с радостным воплем:
– Мама, тетя Лыба сняла мои клаен!
Матушка грустно улыбается…
…Мы с мамой готовим мое выступление на утреннике в детском садике. Я буду читать трогательный стишок «Цветок в тюрьме». Память у сынули хорошая, и несколько строф приличного по размеру вирша он запоминает легко. Мама учит декламировать с выражением, и вдвоем мы предвкушаем успех талантливого отпрыска.
Первым на утреннике стихи читает носатый мальчишка. Он успешно декламирует один стишок и сразу же, не дожидаясь особых просьб зрителей, второй. Все ему аплодируют. Наступает моя очередь. Природная застенчивость парализует меня. Я утыкаюсь в мамин живот, горько плачу и наотрез отказываюсь читать свой прекрасный стишок. Носатый мальчишка, вызывая понятную ненависть и черную зависть, радостно заменяет меня и декламирует третий вирш…
После войны с закадычным дружком Тимкой мы нога в ногу прошли с первого до десятого класса школы, дружно поступили в техникум. Расстались на четверть века в связи с его эмиграцией в Америку.
Сегодня, бывая в Бруклине, я захожу к своему носатому другу. Снова, как тогда в детском садике, я завидую ему: в отличие от меня он сохранил густую шевелюру.
…Первые недели войны. Наш железнодорожный узел постоянно бомбит вражеская авиация. От бомбежек спасаемся в соседнем селе, где живут знакомые крестьяне.
Рано утром до налета фашистских самолетов мы уходим в село. Идем по скользкой после ночного дождя полевой тропке. Я сижу на шее у отца и чувствую себя вполне комфортно.
Раздается ставший хорошо знакомым гул подлетающих самолетов. Вот они уже над нами — серые стервятники с жирными черными крестами на фюзеляжах пролетают так низко, что, кажется, могут задеть макушку. Отец поднимает голову вверх, поскальзывается, и мы с ним падаем в грязь. Я не чувствую боли от ушиба при падении, я даже не испытываю страха. Я смотрю на нависший надо мною немецкий штурмовик и вижу выглядывающее из кабины лицо фашистского летчика в шлеме и в очках. Вижу его оскаленный в презрительной улыбке рот…
Сегодня я понимаю, что на любой высоте я не мог видеть лицо летчика, что это видение связалось у меня с более поздним — кадрами из фильма «Небесный тихоход»… Но до сих пор, когда я сталкиваюсь с человеческой мерзостью (такое, увы, случается), в моем воображении возникает злобно ощерившийся немецкий асс с лошадиными зубами…
Выход
Описанные картинки взяты из самого что ни есть раннего детства, и ошибки здесь быть не может. Случилось все это до «пограничного столба», разделившего жизнь нескольких поколений на «до» и «после» — до 22 июня 1941 года…
А потом начинаешь спускаться,
Каждый шаг
осторожненько взвеся:
Шестьдесят — это так же,
как двадцать,
Ну а семьдесят — так же,
как десять.
Благодаря дорогому Владимиру Михайловичу Зельдину слова популярной когда-то песенки Юрия Визбора сегодня воспринимаются несколько по-другому, чем в пору нашей беспечной молодости.
Алексей ЯБЛОК
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
