Окончание.
Начало в № 874
После разрушения Второго Храма Рим жестоко расправлялся с великими мудрецами иудаизма, хранителями Торы. Множество… пиютов (гимнов) и кинотов (плачей) написано в память о разрушении Первого и Второго Храмов (они случились в один и тот же день еврейского календаря — 9-го Ава с интервалом в 490 лет). В этот день, 9 Ава, во всех синагогах мира читаем мы о мученической гибели десяти великих праведников (кинот «Кедры Ливана, гиганты Торы»). Вторым из десяти казненных был Первосвященник рабби Ишмаэль. Он был очень красив, и молодую дочь устроителя казни восхитило его лицо, она просила отца пощадить рабби Ишмаэля. «Если тебе так нравится его лицо, — сказал отец, — мы сохраним его». И он приказал содрать кожу с лица живого рабби Ишмаэля. Когда палачи достигли места над лбом рабби Ишмаэля, где обычно находился тфилин (коробочка с 4 отрывками из Торы), страшно закричал он. В ответ раздался голос с Неба: «Ишмаэль, сын мой, крепись. Если зарыдаешь, Я низвергну мир обратно в хаос. Одна единственная слеза поглотит всё мироздание». И замолчал рабби Ишмаэль. И мир устоял.
«Я убежден, — продолжает Семен Резник, — что если бы он (Достоевский) прожил всего на несколько лет дольше, хотя бы пережил эпоху погромов 1881 — 83 годов, то он со всей своей страстностью встал бы на сторону униженных и оскорбленных евреев, а не их гонителей». Не могу, абсолютно не могу, в это поверить: Достоевскому были прекрасно известны еврейские погромы в предыдущие века, зверства Богдана Хмельницкого, да и кровавый навет на нас — читатель без труда обнаружит в тех же «Братьях Карамазовых». Вот эта сцена. «Алеша, правда ли, что жиды на пасху детей крадут и режут?» — спрашивает Лиза, 14-летняя девочка, дочь богатой помещицы Хохлаковой. — «Не знаю, — (отвечает Алеша)». «Вот у меня одна книга (продолжает Лиза, я читала про какой-то где-то суд, и что жид четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих руках, а потом и распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом на суде сказал, что мальчик умер скоро, через четыре часа». Напомним, что первоначально задуманный как главный герой романа, Алексей Карамазов «был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее…» Отчего же ограничился он простым «не знаю», он, ищущий правду? Да оттого, очевидно, что создавший его классик русской и мировой литературы не сомневался в «кровавом навете». В «Дневнике писателя» читаем, что «двигала им (евреем) столько веков одна только жажда напиться нашим потом и кровью». Достоевскому приписываются слова, сказанные им или одним из его литературных героев: «Жид погубит Россию». Так ли это? Не знаю. Знаю только, что спустя десятилетия православная Россия откликнулась на его слова страшным кличем: «Бей жидов, спасай Россию» и морем пролитой нашей крови. Этот отклик слышится до сих пор, время от времени переходя в рев, ведь «антисемитизм — не мысль, не слово, у него нет человеческого голоса, он — рев» (Станислав Ежи Лец).
«К Достоевскому, как к любой исторической фигуре, следует подходить исторически, то есть судить о нем в контексте его, а не нашего времени», — учит Семен Резник. Нет возражений. Но разве это что-нибудь меняет в нашем отношении к его современнику, зоологическому антисемиту Рихарду Вагнеру? Так что, так уж и нет никакой разницы между Вагнером и Достоевским? Есть, и она разительна. На шкале антисемитизма они далеко отстоят друг от друга. Вагнер утверждал, повторяя Маркса, что единственное спасение евреев — в полном безоговорочном самоуничтожении: «Спасение Агасфера — в его гибели». Достоевский отнюдь не желает гибели евреев. Он всматривается в нашу историю и обнаруживает ее исключительность: «Чтоб существовать сорок веков на земле (он повторяет ошибку многих, отсчитывая историю евреев не с рождения первого еврея на земле, Авраама, случившегося 37 веков назад, а от Шема, родоначальника семитов, включавших много народов, помимо евреев), т. е. во весь почти исторический период человечества,… чтоб терять веру, — терять и всякий раз опять соединяться, опять возрождаться в прежней идее, хоть и в другом виде, опять создавать себе и законы, и почти веру — нет, такой живучий народ, такой беспримерный в мире народ, не мог существовать без status in statu («Государство в государстве» — лат.), который он сохранял всегда и везде во время самых страшных тысячелетних рассеяний и гонений своих… Тут не одно самосохранение стоит главной причиной, а некая идея, движущая и влекущая, нечто такое, мировое и глубокое, о чем, быть может, человечество еще не в силах произнесть своего последнего слова… Что религиозный-то характер тут есть по преимуществу — это-то уже несомненно. Что свой Промыслитель, под именем прежнего первоначального Иеговы, со своим идеалом и со своим обетом продолжает вести свой народ к цели твердой — это-то уже ясно…» (Почти полвека спустя, в 1923 г., эту же мысль Николай Бердяев сформулировал так: «Его (еврейского народа) существование есть странное, таинственное и чудесное явление, которое указывает, что с судьбой этого народа связаны особые предначертания»).
И как бы возражая Вагнеру, Достоевский пишет: «Не настали еще времена и сроки, несмотря на протекшие сорок веков, и окончательное слово человечества об этом великом племени еще впереди».
Сами собой напрашиваются слова нашего современника, русского поэта Бориса Чичибабина (1923 — 1994):
«Где бы мы были,
Когда б не евреи?
Страшно подумать!»
Наш современник Леонид Цыпкин (1926 — 1982) написал блестящий роман, посвященный пребыванию Ф. М. Достоевского в Бадене в 1867 году «Лето в Бадене» (Москва, «Новое литературное обозрение», 2005 г.), «Затерянным шедевром», «Грандиозной вехой в русской литературе ХХ века» назвали его иностранные критики.
Цыпкин пишет: «… Мне казалось до неправдоподобия странным, что человек, столь чувствительный в своих романах к страданиям людей, этот ревностный защитник униженных и оскорбленных, горячо и даже почти исступленно проповедующий право на существование каждой земной твари и поющий восторженный гимн каждому листочку и каждой травинке, — что человек этот не нашел ни одного слова в защиту или в оправдание людей, гонимых в течение нескольких тысяч лет, — неужели он был столь слеп? или, может быть, ослеплен ненавистью? — евреев он даже не называл народом, а именовал племенем, словно это были какие-то дикари с Полинезийских островов. — И к этому «племени» принадлежал я и мои многочисленные знакомые или друзья, с которыми мы обсуждали тонкие проблемы русской литературы, и к этому же «племени» относились Леонид Гроссман, и Долинин (он же Искоз), и Зильберштейн, и Розенблюм, и Кирпотин, и Коган, и Фридлендер, и Гус, и Зунделович, и Шкловский, и Белкин, и Бергман, и Соркина Двося Львовна, и множество других евреев-литературоведов, ставших почти монополистами в изучении творческого наследия Достоевского, — было что-то противоестественное и даже, на первый взгляд, загадочное в том страстном и почти благоговейном рвении, с которым они терзали и до сих пор терзают дневники, записи, черновики, письма и даже самые мелкие фактики, относящиеся к человеку, презиравшему и ненавидевшему народ, к которому они принадлежали…» (выделено мною — С. Д.).
Действительно, странно. Я сам переболел любовью к Достоевскому еще в Союзе в 70-е годы. Злился, читая о «жидах, жидках, жиденятах и жидененышах», злился, но продолжал читать и не мог оторваться. Это была «любовь свинопаса к царевне». Так назвал Владимир Жаботинский («Речь к учителям», 1903 г.) любовь евреев к русской классической литературе, взращенной на христианском антисемитизме. Случалось, что эта любовь доходила до отказа от своего еврейства даже в наше время. Так крестилась Роза Абрамовна Сирота, блестящий театральный режиссер, соратник Г. А. Товстоногова и сопостановщик незабываемого спектакля «Идиот» с И. М. Смоктуновским в заглавной роли в Ленинградском БДТ (Владимир Рецептор «Жизнь и приключения артистов БДТ», Москва, «Вагриус», 2005).
На концертное исполнение музыки Вагнера в Израиле наложен неофициальный запрет. Можно ли вообразить подобный запрет на публичное чтение Достоевского, на демонстрацию фильмов или спектаклей, поставленных по его произведениям? Почти невозможно, хотя один голос всё же прозвучал: «По-моему, евреи немного потеряют, если не будут читать человеконенавистнические произведения Достоевского» (Владимир Опендик, «Федор Достоевский и еврей Резник», Shalom, NY, 2003). «Как можно жить без Достоевского», — воскликнул кто-то лет 20 назад в редакции выходившей тогда в Нью-Йорке газеты «Новый американец». Один из ее сотрудников, кажется, Вагрич Бахчачан, немедленно откликнулся: «Пушкин жил, и ничего!» Но Пушкин был предшественником Достоевского, мы же — его потомки. И нам нет нужды ни отказываться от этого великого писателя, ни обелять его. Просто мы глубоко сожалеем и никогда не забудем, что он был злостным юдофобом.
Вагнер и Достоевский, два гения и два громких злобных антисемита; гениальность не воспрепятствовала их антисемитизму. Он отнюдь не удел посредственностей, в чем нас долго уверяли, ассоциируя антисемита с охотнорядцем, черносотенцем, погромщиком. Культурный человек, говорили нам, не может быть антисемитом-погромщиком, ведь погром — это всегда физическое насилие, вопли и стоны жертв в пьяном хохоте палачей. Интеллигент с ученой степенью и званием до этого не опустится. Однако среди палачей Освенцима и Треблинки, Бухенвальда и Майданека встречались и дипломированные врачи, и профессора философии, и искусствоведы.
Так может или не может культурный человек быть антисемитом? Чтобы судить об этом, пусть читатель прежде всего определит, что же такое культура.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
