— Друзья! Передо мной человек, который вызывает самые противоречивые чувства. Люди, которых он любит, знают, что нет более преданного друга (знаете, как Светлов говорил: «дружба — понятие круглосуточное»), более преданного, более терпеливого, терпимого и доброжелательного. Люди, которых он не любит, его чрезвычайно боятся, потому что он очень невоздержан на язык, который у него чрезвычайно жесткий. У него обостренное чувство справедливости. Он не прощает этим людям и малой толики того, что прощает тем, кого любит. И я вам хочу сказать, что по роду своей театральной и эстрадной деятельности, я очень со многими людьми, в том числе и с известными актерами — ну, такая среда, — перешел на ты. С человеком, который сидит напротив, мне это долго не удавалось. Прошло достаточно много лет прежде чем я с трудом выдавил вместо Лев Павлович — Лева. Это совершенно особый человек — Лев Шимелов. Лева, добрый вечер.
— Первый раз я о себе слышу такое вступление.
— Ты имеешь в виду такое хорошее или такое плохое?
— Такое… среднее. Витя, ты знаешь, я вычитал одну вещь (я не помню, где), которая для меня является девизом при любой беседе — необязательно по телевидению, и в застольях, и где угодно. Я в начале любой беседы всегда повторяю про себя эту фразу. Фраза звучит так: лучше молчать и выглядеть идиотом, чем заговорить и рассеять все сомнения. Я понимаю, что с тобой не помолчишь, но про себя я повторяю эту фразу.
— Нет, сегодня тебе это не удастся. Левочка, ну, во-первых, я тебя очень рад видеть.
— Взаимно.
— У тебя много твоих непосредственных занятий: ты и актер, ты и режиссер, ты много чем в этой жизни занимался и занимаешься, но все-таки главная и основная твоя ипостась — это конферанс, жанр удивительный, забытый, оболганный… С одной стороны, великие фигуры Гаркави, Алексеева, Смирнова-Сокольского, с другой стороны, осмеянный блестящим талантом Булгакова Жорж Бенгальский или конферансье, которого делал Гердт у Образцова в «Обыкновенном концерте». То есть и это присутствует, и то. Скажи мне, сегодня конферанс в России умер?
— Да. Безвозвратно. Конферанс — это то, что сейчас не нужно им. Когда я говорю «им», я имею в виду тех, кто заведует шоу-бизнесом. Потому что у них времени нет на человеческое общение, а конферанс основывается на модели чисто человеческого общения. Поэтому когда бывают абсурдные вещи на сцене, нелепости, то это только с конферансье может быть.
— Раньше зритель приходил на конферансье.
— Да. Да.
— Не на концерт сборный, а на конферансье. Потому что живой незапланированный момент, разговор с залом, супермастерство не халтурщиков, которых в этом жанре было полно, а настоящих мастеров, которые мгновенно чувствовали отношение зала, мгновенно реагировали на реплику из зала. И зритель приходил, чтобы это увидеть…
Ну что, будем говорить о твоих творческих успехах? Или будем говорить о твоем невозможно тяжелом характере. Шифрин про тебя говорит, что у тебя не только обостренное чувство справедливости и ты постоянно бросаешься защищать ее, но нет более нетерпимого, экзальтированного (цитирую Фиму) и капризного человека, чем Лев Павлович Шимелов.
— Творчески капризного. Не в жизни, а в творчестве. Да. Да я страдаю сам больше всего от этого! Да, это так, потому что моя нетерпимость… иногда я сжимаю зубы, но это не значит, что я — идеальный, что все, что я делаю, — хорошо, и все, о чем я говорю и с чем пытаюсь бороться — плохо. Нет, и у меня не все в порядке и здесь, и здесь, хотя я стараюсь. Ну не бывает все хорошо. Если есть творчество, есть и его издержки — никуда не денешься.
— Твоя карьера началась с того, что тебя увезли из Баку, увез московский мюзик-холл, правильно? И вот этот один из первых спектаклей — 73-й год, легендарный спектакль мюзик-холла. Тогда руководителем его был ни много ни мало Павел Хомский…
— Александр Конюхов.
— Подожди… «Красная стрела» прибывает в Москву»?
— А! Извини. Видишь, ты уже лучше меня помнишь мое прошлое.
— Конечно. Хомский ставил спектакль легендарный, и ты вел его вместе с Любовью Полищук.
— Да, совершенно верно.
— Что было дальше? Вот этот спектакль прогремел, как дальше разворачивались события в твоей жизни? Ты долго продолжал работать в мюзик-холле?
— Несколько лет. Потом были программы «Москва-Венера, далее везде», потом была программа «Сто и день в Париже», «Я — песня». Ну, работал до тех пор, пока я не почувствовал, что надо уходить.
— Как получилось, что тебя с физмата утащили в Москву, в мюзик-холл?
— Не с физмата. Я уже был артистом бакинской эстрады.
— Но ты уже к этому времени закончил физмат?
— Ну, конечно, закончил. Да, я закончил физмат и уже работал артистом бакинской эстрады. Ты сказал слово «карьера», не очень любимое мной слово, но я тебе скажу, что единственное, чем я горжусь в своей карьере — что я палец о палец не ударил, чтобы куда-то перейти. Я только работал, и все. Меня приглашали. Вот это моя гордость — что я сам никуда не лез. И не советую людям этого делать, потому что это не карьера.
— Это был определенный слом, ну, скажем, не в карьере, а в твоей работе, когда легендарная пара Лившиц-Левенбук распалась потому, что Лившиц уехал сюда, в Америку, в «Радионяне» освободилось место одной из нянь, и Левенбук пригласил тебя?
— Да, это было так. Я, с одной стороны, безумно радовался за Лившица, с другой стороны, немножко порадовался за себя, потому что интересная работа была. Пригласил он меня, восемь лет проработали. Потом я опять же ушел. Я умею вовремя уходить.
— А почему ты ушел?
— А я внутри себя почувствовал, что уже ничего больше я не сделаю здесь. Так же, как в мюзик-холле. Вот бывает такое ощущение: ну, не сделаю. Все — ступеньки следующей нет внутрь процесса.
— «Радионяня» пользовалась такой популярностью, что это можно было тащить, что называется, до конца своих дней, стричь купоны. И не только на радио — вы же работали и с концертами, вы же спектакль сделали…
— Вот! Сейчас ты занимаешься иглоукалыванием. Ты сейчас воткнул иглу в то самое больное тогда место. Если бы не занятие концертной деятельностью, я бы еще продолжал на радио работать. Но у нас была программа «Радионяня для взрослых». Представляешь, что это такое? И так случилось, что Хайт перестал заниматься этой программой, а он был автор, и ничего нового у нас не появлялось несколько лет. Это не мое. И я сказал Алику Левенбуку: «Алинька, я тебя прошу… Все хорошо, спасибо тебе за все… Не могу! Отпусти!». Он говорит: «Конечно, Лева».
— Ну, надо сказать, что, судя по тому, что Левенбук пригласил тебя поставить спектакль у себя в театре «Шалом», он тебя за твое недостойное поведение, за твое дезертирство простил.
— Да, он очаровательный, он все понимает. Вот и сейчас второй игловой удар у тебя получился.
— Ты — эстрадный режиссер. Какое отношение ты имеешь к театру? Левенбук по старой дружбе решил, что с Шимеловым будет проще, чем с любым нормальным режиссером?
— Господа телезрители, первый человек, который честно задал вопрос. Обычно боятся вот так спросить, а этот прямо хряп: «Какого черта ты полез не в свое дело?!».
— Я просто тебя столько лет знаю…
— Витя, абсолютно с тобой солидарен. Но дело в том, что это Хайт. Он написал такую комедию… Думаешь, Левенбук не пробовал других режиссеров драматических? Двух-трех он пробовал, он мне рассказывал. Великолепные режиссеры. Но специфика. Там же все построено на репризе. Человек, не знающий тонких законов репризы, не может поставить этот спектакль.
— Я представляю, как возненавидели Левенбука его артисты за то, что он привел Шимелова, потому что о твоей требовательности и щепетильности до сих пор ходят легенды. Мне Фима Шифрин рассказывал, что когда он позвонил тебе, чтобы чуть-чуть отпроситься от репетиции и сказал: «Лев Павлович, извините, пожалуйста, у меня вот такие дела, я должен немножко опоздать…» Ты помнишь, что ты ему ответил? Ты ему сказал: «Пошел вон!» И бросил трубку.
— Фима очень хорошо понимал. С ним можно было на этом уровне разговаривать, он все понимал.
— Я вот тебя сейчас слушаю, и у меня складывается такое впечатление, что ты себя настолько почувствовал в своей тарелке, что не показалось ли тебе в «Шаломе», что очень жалко, что ты к этой эстрадно-театральной режиссуре не обратился раньше в своей жизни?
— А я помнишь тебе сказал, что я горжусь тем, что я никуда себя не предлагаю, пока не позовут? Нет. Жалко. Конечно, жалко. Но только комедия. Вот моя приложимость только в комедии. Драму я не поставлю никогда в жизни — это не моя профессия. Почему я должен лезть не в свою профессию?
— Если мне не изменяет память, ты еще и пел в свое время и в мюзик-холле, и в «Радионяне». Поешь?
— Ну, в «Радионяне» я вынужден был петь. Но опять же вот мой принцип — не лезь туда, где тебе судьбой не определено быть. Поэтому, конечно, я могу технически петь, но кому это надо?…
— Ты не стеснялся никогда в выражениях по поводу своих коллег на эстраде. Сегодня, на мой взгляд, на эстраде творится нечто невообразимое. И уж сравнить с той халтурой, которая тоже присутствовала двадцать лет назад, просто невозможно. Кажется, что двадцать лет назад это было что-то суперэкстракласса. Несмотря на то, что были и пошлость, и гадость, и мерзость. Но по сравнению с сегодняшней попсой, сегодняшней эстрадой, это выглядит, как великие свершения. Ты сдерживаешься, или ты продолжаешь говорить то, что думаешь?
— Продолжаю. Но где я могу это сказать? В статье, на телевидении, в передаче «Культурная революция». Знаешь, что общего между современным шоу-бизнесом и коллективизацией сельского хозяйства в Советском Союзе в конце двадцатых годов? Ставка на середняка. И там делалась ставка на середняка — ни кулаков, ни нищих. И здесь ставка на середняка. Сейчас середняк побеждает во всем. Во всем. Потому что он устраивает и продюсеров, и телевидение, и всех. Требования художественные чрезвычайно низкие, и там… Ну что? Все об этом знают. Зачем говорить? Такой исторический период. Культура, в частности, эстрадная, имеет право на исторический период. Это история. Вот так сейчас получается. Какой смысл с этим бороться? Просто с галерки наблюдать за этим — и все. Ну вот так. Может быть, это пройдет. Но сейчас — так. Все!
— Лева, ты стал, по-моему, значительно более скромным, чем был раньше. Или значительно более терпимым, чем ты был раньше.
— Я очень боюсь понятия «гордыня». Слежу за собой, потому что это самый страшный, непрощаемый грех, ибо гордыня породила дьявола, как ты знаешь. Поэтому я слежу, я внутренне приучил себя к тому, что я — ничто. Если я что-то делаю — и хорошо. Это внутреннее состояние. Внешне я могу с гордостью что-то о себе сказать. Но внутри сидит: «Ты — ничто. Ты — ничто. Ты — ничто». И никуда это от меня не уйдет. И не мучай меня с этим вопросом!
— Считаю, что без определенной части жлобства заниматься конферансом очень тяжело.
— Это один из принципов — сочетание интеллекта с эксцентричностью. Вот понятие эксцентрики. Знаешь, в «Мулен Руже» был такой номер в свое время. Играла музыка, и по балюстраде между оркестром и залом шел человек во фраке, интеллигентнейшей внешности, красивый, в котелке. Он доходил до середины сцены, делал сальто, во время сальто высокого вытаскивал утюг, гладил себя по попке, клал утюг обратно и продолжал это движение. Вот — сочетание эксцентрики с чем-то возвышенным. Вот это — ключ.
— А ты продолжаешь оставаться таким же сумасшедшим футбольным болельщиком, как раньше, или потерял интерес? Мне очень понравилась твоя статья в одной из центральных российских газет о том, что проблемы российского футбола связаны с низким уровнем телекомментаторов. Я просто получил колоссальное удовольствие. Ты объяснял все неуспехи российского футбола… тупостью и бездарность футбольных комментаторов.
— Да!
— А американский русский зритель отличается от русского зрителя в Израиле или в Европе?
— Отличается. Все равно выше. И австралийский, и… Как бы хорош ни был зритель, в Америке зритель немножечко другой. Не будем говорить: лучше-хуже. Другой. Но для меня это лучше.
— Акунин мне сказал, что напрасно вы так переживаете по поводу русского языка, по поводу того, что путают падежи, по поводу того, что используют слова, которые нормальный человек слышать не может, причем ведущие — люди, которые обязаны быть на самом высоком уровне языка. Он говорит: «Это все нормально. Через какое-то время все утрамбуется. Часть того, что сегодня воспринимается как мерзость, будет восприниматься как уже привычный язык. Язык — живая история. И в этом ничего страшного нет». Не поверить известному писателю…
— Он абсолютно прав, Витя. Я бы повторил слово в слово.
— А что же ты тогда так злишься? Что же ты тогда пишешь такие страшные статьи? Что же так издеваешься над коллегами?
— Я не издеваюсь над тем, что человек не очень грамотен. Я издеваюсь над тем, что ненавижу больше всего и считаю главной бедой России стандартность мышления — только это. Только это. Когда это входит в стандарт мышления, тогда это ужасно. А так, пусть говорят, как хотят.
— Ну, я тебе хочу сказать, что такие выражения, как «очень замечательно»…
— Это ужас.
— Или выражение, которое каждый считает своим долгом повторить через фразу «на самом деле».
— И «как бы» еще, да. Витя, знаешь, какое выражение я больше всего ненавижу в том ряду, какой ты предложил? Ты удивишься. «Уважаемые дамы и господа». Ведь в понятие «дамы и господа» входит респект уже. И я кричу об этом на каждом углу. Нет! И по радио, и по телевидению: «Уважаемые дамы и господа». «Дамы и господа» — это уже уважаемые.
— Ты без малого сорок лет на подмостках. Скажи, разве ты когда-нибудь к своей работе относился по-другому? Как ты можешь пытаться перенести свое отношение к жизни на людей, которые тебе абсолютно чужды и которым совершенно чужд ты? Даже если они тебе рукоплещут и кричат: «Шимелов! Шимелов!».
— Не могу перенести. Я могу с Топаллером об этом поговорить. Все! И облегчить душу. Все!
— Лева, я подхожу к области, которую, в принципе, если бы я был умным человеком, я бы сейчас не стал затрагивать, потому что, с одной стороны, это мне делать совершенно не с руки, но с другой стороны, я себе просто никогда не прощу, что я струсил.
— Что?
— Ты в свое время отхлестал телевизионных ведущих за абсолютную профнепригодность. И среди прочего ты сказал вещь, которой грешу я.
Ты сказал, что телевизионный ведущий вообще по определению не имеет права на равных разговаривать с гостем, что опровергать гостя, сражаться с гостем может только телезритель.
— Да.
— Когда я это прочел, то подумал: может быть, я все делаю неправильно? Вот сейчас мы с тобой беседуем, если решить, что то, что ты написал — правда, значит…
— Нет, Виктор, ты ни разу не опроверг мою мысль. Ты меня вытаскиваешь на эти мысли. Вот это и есть главная задача модератора — вытащить из человека. А они решат, сказал я глупость или нет. Идиот я или не идиот, они решат. А ты даешь им возможность это решить. Это и есть работа ведущего. Ты же ни разу не поспорил со мной.
— Теперь тогда объясни мне такую вещь, почему конферансье хорошего настоящего уровня, которые, в принципе, могли бы быть профессиональными ведущими на телевидении, этим практически не занимаются в России? Почему Шимелову никто не предложил свою программу, зная его мгновенную реакцию, его блистательное мгновенное остроумие, быстрый ум — то есть те качества, которые так необходимы ведущему?
— Шимелов тут не одинок. Есть талантливее меня в сто раз люди. Там не хотят новых людей — на телевидении. Поэтому такие, как, скажем, Дибров, ну, все они профессионалы высокие, они скачут из программы в программу. Не хотят на телевидении иметь дело с новыми людьми. Они говорят: «Коля, ты закончил? Заканчиваешь программу? Давай на этот канал, будешь вести это». Им так удобнее. Им спокойно. Они помешаны на том, что если телезритель привык к этому лицу, то только это лицо и должно вести передачи. Новации им не нужны. Это моя мечта — быть телеведущим один раз в жизни. То есть я был когда-то, но в таких веселых передачах. Ну, это неосуществимая мечта. Но на то она и мечта. Ничего страшного, Витя. Все нормально. Все нормально. Вот ты говоришь, что я набрасываюсь. Не на всех. Там есть талантливые люди. Но главная беда — я об этом тоже писал, — что наши, как правило, телеведущие не являются телеведущими, а блистательно играют роли телеведущих, а это разные ипостаси. Вот ты сидишь естественный, как собака, прости. Вот это и надо в эфире, понимаешь? Тебе захочется почесаться — ты так сделаешь. А они — нет. Они скажут: «Стоп! Продолжайте». Вот вам и вся разница. Они играют эти роли ведущих. Он — прокурор-ведущий. Он — кто угодно. Он — судья-ведущий. Кто угодно, но не ведущий.
— Я тебя не отпущу, пока ты не расскажешь анекдот. Но я не знаю, можно ли тебя просить…
— Можно.
— … Потому что я не знаю, есть ли у тебя в запасе анекдоты с той лексикой, которую можно употреблять. Заменять слова нельзя, иначе анекдот умирает.
— Я не могу проявить такое неуважение к твоим ребятам, которые тебя слушают. Нет, Витя, я расскажу анекдот, который никто еще не знает. Я, правда, рассказал по радио его, но, думаю, что там аудитория значительно меньше. Только я скажу, что еврейский юмор обладает одним качеством — самоиронией. «Два еврея идут по полю, немножко подвыпившие, весело идут, пританцовывая. И вдруг перед их носом опускается летающая тарелка, из которой выходят два маленьких зеленых существа в скафандрах с усиками антенн. Эти существа идут навстречу евреям, и происходит такой диалог:
— Зрав-ствуй-те, жи-те-ли пла-не-ты Зем-ля.
— А! Шалом! Шалом! Лехаим! Лехаим!
— Свя-тая Га-лак-ти-ка! Они уже и здесь вы-са-ди-лись!»
— Лева, у нас осталось совсем немного времени. Ты не можешь успеть за эти несколько минут проявить свой взрывной характер. Я к тебе сейчас обращусь с просьбой, я специально так тебя готовлю, чтобы ты не испортил впечатления от нашей дружеской беседы…
— Ну, лови, лови меня, лови.
— У нас, видишь ли, программа всегда заканчивается стихами.
— Не могу, уходить за рамки уважаемой программы, нет. Хорошо. Я уже показывал вот эти мультяшки, о которых ты меня спрашивал. Но у меня были и на русском языке. И вот один коротенький мультфильм был с голосом. Я вам голос покажу — это стихотворение.
«Наша Таня горько плачет —
Уронила в речку мячик.
Тише, Танечка, не плачь,
Это ведь соседский мяч!»
— Лева, спасибо тебе большое.
— Спасибо тебе. У тебя есть качество дарить душевное тепло, чего мне всегда не хватает.
Печатается в сокращении
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
