Еврейский Мир

Памятник Генриху Гейне работы Людвига Хасселрииса. Фото: biographe.ru

К 225-й годовщине со дня рождения поэта

Традиционная в России пара: Пушкин — Лермонтов, в Германии могла быть: Гёте — Гейне, но стала Гёте — Шиллер. Так рухнула главная надежда. В реальной жизни Гейне часто был непредсказуем и непоследователен. Судьба уготовила ему лавры банкира, но он не принял их. Перекрестился, чтобы блистать в качестве юриста, но не стал им. Примерил на себя костюм биржевика, но проигрался, так и не научившись ждать и считать. Для литредактора ему не хватило деловитости, а надеть профессорскую мантию ему так и не дали. У него всегда было много врагов, недоброжелателей и завистников. Случалось, что и друзья изменяли ему. Он всегда был один. Даже жене был непонятен его язык и его поэзия. В итоге Гейне предала и семья, и отечество. И даже знаменитое: «Где родился, там и пригодился» — обошло его стороной. Но он лучше многих понимал и чувствовал язык и душу своей родины. Ведь соловей уже рождается со своим даром. Так и он, будучи гением, стал ПОЭТОМ.

Как-то Гейне решил навестить семейство Карла Маркса, недавно переехавшее в Париж. Когда их верная помощница Елена Демут открыла ему дверь, он сразу же почувствовал, что в доме что-то случилось. У крошки Жени Маркс были сильные судороги. А рядом стояли её мать и Карл, безутешные и растерянные, не знающие, что следует предпринять и уже готовые к самому худшему. Тогда он быстро приготовил тёплую ванну, опустил в неё ребёнка и начал быстро массировать тельце. Девочка сразу же перестала плакать, успокоилась, и судороги прекратились. А наполненное мукой лицо красавицы Женни фон Вестфален вдруг озарилось счастливой улыбкой. Он вспомнил, что точно так изменилось лицо его матери в далёкие годы его детства, когда она вдруг увидела его, своего любимца Гарри, заснувшего на краю подоконника верхнего этажа их дома. Книжка, которую он читал, была отложена в сторону, а тело всё больше свисало с открытого окна. Тогда быстро внизу расстелили перины, пуховые подушки и ковры, а его мать, сняв обувь, стала медленно подкрадываться к окну. Наконец, она протянула руки, схватила сына и прижала его к груди. И когда Гарри открыл глаза, он увидел испуганное лицо матери, внезапно озарившееся улыбкой. Когда же это было? Наверное, в 1803. Ну да, тогда ему было шесть лет. А родился он, под именем Христиа́н Иога́нн Ге́нрих, 13 декабря 1797 г. в этом самом доме, в центре старого Дюссельдорфа, на Болькерштрассе 53. Позже он напишет: «Дюссельдорф очень красив… Я родился там и чувствую, что должен немедленно вернуться домой. И когда я говорю, надо пойти домой, я имею в виду Болькерштрассе и дом, где я родился…».

К сожалению, в тот дом уже никогда невозможно будет войти — он будет полностью разрушен во время последней войны. И только мемориальная доска и медальон с барельефом поэта на главном фасаде отстроенного на этом месте дома, может напомнить нам о тех временах. Бытует мнение, что своим романтическим восприятием мира Гейне во многом обязан своей матери. Но это не так. Бетти ван Гельдерн происходила из богатой еврейской семьи, пользующейся большим влиянием в обществе и при герцогском дворе. Будучи прекрасно образованной, она была женщиной трезвой и рациональной. А своего первенца желала видеть, в первую очередь, состоятельным человеком. Вначале она надеялась, что мальчик сможет проявить себя в еврейской среде. Известно, как однажды во время пожара он отказался передавать вёдра с водой, поскольку делать это в субботу было недопустимо. Затем, во время наполеоновских войн, она мечтала о его военной карьере. Затем, надеялась на то, что ему удастся стать банкиром. Позднее она приложила все усилия на то, чтобы он получил юридическое образование. А когда сын прислал ей свою первую поэтическую книгу, она была так раздосадована, что даже не раскрыла её. Тем не менее, Гарри, на протяжении всей жизни питал к ней самые добрые чувства, и даже будучи смертельно болен, продолжал регулярно писать ей письма.

А, проживая во Франции, частенько ссылался на её т. н. «дворянское происхождение», слегка заменяя в имени нидерландскую приставку «van», указывающую на принадлежность к месту обитания (соответствующую русскому «из») на немецкую «von». (Кстати, это через её «гельдернскую» родню в Нидерландах, Гейне был в дальнем родстве с Карлом Марксом). Совсем иным был его отец. Бывший провиантмейстер при свите герцога Кумберландского (впоследствии Ганноверского короля), он после женитьбы на Бетти вёл жизнь провинциального купца, с переменным успехом торгующего мануфактурными товарами. Но привычки к былой весёлой праздной жизни: с парадами, офицерскими застольями, яркими мундирами и звоном шпор, сохранились в нём на долгие годы. Конечно, он был красавцем, и степенная Бетти не смогла устоять. Но, привезенные им 12 лошадей и свору охотничьих собак, она потребовала немедленно продать. Так что, никакого влияния на духовное развитие сына он тоже оказать не мог. Из всей их Дюссельдорфской родни эту роль мог сыграть только дядя матери — Соломон Гельдерн, пожилой чудак, завершивший гуманитарный курс в коллегии иезуитов, обладатель большой библиотеки. Здесь, у него в комнатах среди домашнего хлама, глобусов, колб, реторт и книг, Гарри провёл многие часы и дни. Тут он впервые прочёл и «Дон Кихота» Сервантеса, который произвёл на него столь сильное впечатление, что, перечитывая его затем множество раз, вынужден был признать, что «может быть, я сам тоже не кто иной, как Дон Кихот». В 1811 году тринадцатилетний Гейне присутствовал при въезде Наполеона в Дюссельдорф, и свой юношеский восторг перед ним, Гарри сохранил на всю жизнь. Но вскоре великий император потерпел сокрушительное поражение, и мечты мамы о военной карьере отошли на задний план. Тогда отец после завершения его учёбы в лицее отвозит Гарри во Франкфурт. А там пристраивает в контору банкира Рундкопфа, для освоения мальчиком вексельного дела. В конечном итоге, Гарри оказался за прилавком его бакалейного склада. Во Франкфурте Гейне впервые окунулся в бурлящую жизнь торгового города: в мир предпринимательства, спекуляций и наживы, а также в тесный, замкнутый мир еврейского «гетто». Его хватило примерно на год и, бросив всё, он вернулся домой. Однако, мать, списав это на его молодость, уговорила мужа отправить Гарри в Гамбург, к его брату Соломону Гейне — известному и уважаемому банкиру. Но и там он не проявил достаточного рвения, настойчивости и желания освоить профессию. Дядя даже субсидировал открытие им собственной конторы по продаже сукна. Последнее время дела у отца Гарри шли плохо, и предполагалось, что эта фирма будет работать в завязке с Дюссельдорфом. Казалось, что может быть лучше. С одной стороны, предоставленные Соломоном опытные приказчики, а с другой стороны — отец. Тем не менее, фирма вскоре потерпела крах. Единственным, что его ещё удерживало в Гамбурге, было внезапно вспыхнувшее чувство к дочери Соломона — Амалии. Теперь все его мысли и даже стихи были посвящены только ей. Писать их он начал уже давно, но здесь, окрашенные настоящим чувством и переживаниями, они приобрели иную форму и содержание. Конечно, это была безответная любовь. Ведь кем он был, здесь, на этом «празднике жизни»? Среди огромного богатого дома, с его приёмами и застольями. Но Гарри не хотел этого понять и признать. Он был в том возрасте, когда казалось, что любовь способна перевернуть мир. Но… Амалия была обычной, практичной девочкой, хорошо знакомой с далеко не лестным мнением своего отца о его деловых качествах. Так что она не могла да и не хотела ответить на его любовь. А его гамбургские друзья, знакомые со стихами Гарри, всячески советуют ему попробовать их опубликовать. И он относит их в местную газетку «Гамбургский страж», подписавшись псевдонимом. Но, когда они были опубликованы — тайное сразу стало явным. Стихи о любви к его дочери в низкопробной газетёнке — такого Соломон Гейне простить не мог. С трудом отцу Гарри удалось уговорить его профинансировать учёбу племянника в университете. Надо полагать, что для Соломона тогда важнее всего было желание отправить Гарри куда-нибудь подальше от Гамбурга. Так он оказался в Боннском университете, на юридическом факультете. С твёрдой уверенностью в том, что с его коммерческой карьерой покончено навсегда. «…О, пусть я кровью изойду, \ Но дайте мне простор скорей. \ Мне страшно задыхаться здесь, \ В проклятом мире торгашей», — напишет он тогда.

Но все эти университетские землячества, пьянки, драки, т. е. традиционная студенческая среда тех времён, была ему не особенно близка. Он не курил, не пил. Находясь в шумных компаниях, редко принимал участия в дискуссиях, лишь изредка вставляя какую-либо остроту или сравнение. Как-то встретил своего старого приятеля по лицею, который, вспоминая те годы, извинился за то, что в детстве разбил ему голову камнем. «Кто знает, какая от этого была польза, — усмехнулся Гарри. — Если бы твой камень не угодил в поэтическую жилку и не проветрил мне мозги, то я, может быть, никогда не стал бы поэтом». А он уже стал им, хотя ещё не осознавал ни силы, ни возможностей своего дара. Поэтому, особенно заинтересовало его знакомство с профессором Шлегелем — одним из главных вождей немецкого романтизма. Прекрасный лектор и преподаватель, он умел привить слушателям любовь к поэзии, древней истории, народным сказаниям и Востоку. Ознакомившись со стихами Гейне, он приучил его к вдумчивому отношению к работе и многократным переделкам, в поисках лучшей формы для передачи содержания. Приобщил Гарри к английской литературе, к Шекспиру и Байрону, при этом заметив, что Джордж на немецкий язык практически непереводим. Но он перевёл его. Так блистательно и созвучно, что позднее, уже в Берлине, о нём будут говорить, как о «немецком Байроне». Во многом благодаря Шлегелю он примерит на себя и «романтическую корону». И хотя потом отречётся и от неё, и от Шлегеля, но всё же в глубине души, до последних дней, останется «романтиком». Да разве возможен Дон Кихот без романтического флёра? Однако дядя Соломон оплачивал его юридическое, а вовсе не литературное будущее. А он считал, что настоящих юристов готовят не в Бонне, а в Гёттингене. И через год Гарри туда переводится. Всё больше теперь задумывается он о своём будущем, понимая всю необходимость получения диплома. Но голова забита другим. Рождающиеся стихи просятся на бумагу и требуют доработки. «Вот если бы свод законов римского права был бы напечатан в книге календарного формата, то он бы, конечно, разобрался в этом предмете, а большой формат отпугивал его», — так вспоминал его приятель о проблемах Гейне. Тем не менее, Гарри постепенно осваивает и его. Поскольку Гёттингенский университет считался элитным, то основная группа студентов представляла собой дворянских отпрысков Ганноверского и других королевских домов.

С одним из таких студентов и возникнет у него инцидент, завершившийся вызовом на дуэль. Когда об этом стало известно начальству, Гейне на полгода лишат права посещать университет. И хотя бытует несколько версий о причинах ссоры, но подробности нанесенного Гейне оскорбления, так и останутся невыясненными до конца. Сколько в его жизни ещё будет таких историй, покрытых флёром многозначительных тайн.

А он тем временем перебирается в Берлин. Здесь его окружает совсем иная обстановка. Музеи, библиотеки, еженедельные газеты и журналы, театры — где ставятся модные оперы и новейшие драмы. И столичный университет, в котором он продолжает учёбу, и слушает лекции не только профессоров-юристов, но и знаменитого языковеда Бонна, знатока античной поэзии Фридриха Вольфа, историка Раумера и кумира всей столицы — философа Георга Гегеля. Но главным в культурной жизни столицы были литературные салоны, где собирались видные писатели, журналисты, актеры, художники и музыканты. Вскоре он был принят в салон Рахели фон Фарнгаген, муж которой был дипломатом, а также литературным и театральным критиком. Её друзьями были известные философы Шеллинг и Фихте, естествоиспытатель Вильгельм Гумбольдт, писатель Карл Гуцков и многие другие. Поначалу Гарри тихонько сидел в уголке, но позднее, прочёл гостям свои стихи, получившие сразу превосходный приём. А восхищённая Рахель стала покровительницей молодого Гарри, в шутку называя его «последним королем романтики». И тогда, Гейне, отличавшийся поэтической восторженностью, даже как-то наденет галстук с надписью: «Я принадлежу госпоже Фарнгаген». Пройдёт время, и он будет принят и в салон баронессы фон Гогенгаузен, доступ в который был значительно строже. Вскоре ему удастся выпустить первую книгу стихов «Gedichte», Buchhandlung Maurer, 1822», где в качестве авторского гонорара он получит свои первые 30 напечатанных книжек. В предисловии к ней указывалось, что: «… автор книги отличается поразительной оригинальностью, заключающейся в редкой глубине чувства, живости юмористического восприятия и смелой силе изобразительности», а… «Сновидения» представляют цикл ноктюрнов, которые по своему своеобразию не могут быть сравнимы ни с каким из известных нам поэтических жанров». Тем не менее, денег на жизнь катастрофически не хватало, и он предлагает свои услуги редактору «Рейнско-вестфальского вестника» с предложением писать для газеты очерки о берлинской жизни. Вскоре его «Письма из Берлина» будут напечатаны и заслужат ошеломляющий успех. Теперь в салонах заговорили о Гейне не только как о поэте, но и как о талантливом журналисте. Но вскоре ему стало известно о том, что Амалия вышла замуж за преуспевающего купца Фридлендера. Это известие сразило его. Надо полагать, что в нём ещё жила надежда. Опять, как в Гамбурге, он уйдёт в долгий загул. Несмотря на это в 1823 г. Гарри публикует свой первый стихотворный цикл «Лирическое интермеццо» (Lyrisches Intermezzo) совместно с трагедиями «Альманзор» и «Ратклифф». Таким образом, всего за три года он прошёл путь от никому неизвестного «студента из Дюссельдорфа» до признанного поэта и журналиста. А о некоторых его пассажах по поводу Польши и немецких порядках было доложено даже всесильному князю Меттерниху. А он, тем временем, возвращается в Гёттинген, чтобы защитить юридический диплом. Но Гарри не может усидеть на месте и совершает путешествие по городкам Гарца. По дороге он решает завернуть в Веймар и представиться Гёте. Он уже посылал ему свои книги, у них много общих знакомых, и тот непременно должен был знать о его существовании. Но никто из них никогда и ничего не напишет об этой встрече. Конечно, молодой Гейне преклонялся перед патриархом. А кто в Германии не преклонялся перед ним? Наверное, что-то неожиданное произошло между ними, и когда мэтр на прощанье задал ему контрольный вопрос: «А чем собираетесь заняться теперь?», — тот немедленно ответил — «Написать Фауста!». Это был удар ниже пояса. Дело в том, что Гёте уже долгое время пытался завершить вторую часть Фауста, но дело продвигалось крайне медленно. Конечно, на этом встреча сразу завершилась. Скорее всего, дело было в том, что Гарри никому не позволял говорить с собой свысока. Вернувшись в Гёттинген, он очень быстро написал, если не «Фауста», то путевые картинки «Путешествие по Гарцу» и даже нашёл для них издателя в Гамбурге. Это был поверивший в него книготорговец Юлиус Кампе. Вскоре защитил диссертацию и теперь перед новоявленным доктором права со всей своей остротой стал вопрос о дальнейшей работе. Начать в Гамбурге карьеру юриста? Или предложить себя в качестве профессора в университете? (Кстати, у него уже был опыт преподавания. Ещё в Берлине он учил истории и литературе подростков из «Еврейского общества культуры и науки»). А может быть, следовало пойти на госслужбу? Но это всё было неосуществимо в связи с его еврейством. И он переходит в лютеранство.

Многие годы позднее, Гарри (теперь уже ставший Генрихом) будет сожалеть об этом поступке, никак не изменившем его жизнь: «О, как юность беззаботна! \ О, как быстро ты поддался! \ Как легко и как охотно \ Со Всевышним столковался! \ Малодушно и бесславно \ Ухватился за распятье, \ То, которому недавно \ Посылал свои проклятья!». Но тогда он ещё думал, что можно оставаться посередине, не доверяя и не поверяя себя ни христианским, ни еврейским богам. В «Романцеро» он приведёт сцену религиозного диспута в Толедо между францисканским монахом и раввином, итог которого должна была подвести испанская королева: «Донья Бланка смотрит вяло, \ Гладит пальцем лобик нежный, \ После краткого раздумья \ Отвечает безмятежно: \ «Я не знаю, кто тут прав, \ — Пусть другие то решают, \ Но раввин и капуцин \ Одинаково воняют».

В конечном итоге он решил взять отпуск и, получив благословение дяди, отправился на северные курорты. Последнее время его всё больше и больше преследовали головные боли. Там он начал писать вторую книгу «Путевых картин», которую тоже собирался отдать Кампе. Гамбург был свободным городом, и издатель пока ещё не боялся ни преследований, ни цензуры, ни изъятия тиража. Книги Гейне имели огромный успех во всех немецкоязычных странах. Ещё никогда не видели там такой злободневной прозы, вскрывающей все язвы феодальной и раздроблённой Германии. Такого юмора и сарказма, столь талантливого вкрапления в прозу стихотворного материала. А позднее он договорился с Кампе об издании поэтического сборника: «Книга песен» (Buch der Lieder). Огромный по тем временам тираж в 5000 экз. был молниеносно раскуплен и затем неоднократно переиздавался. Много стихотворений из него будут положены на музыку Р. Шуманом, а впоследствии вдохновят Ф. Шуберта, Р. Вагнера, П. Чайковского, Э. Грига и других композиторов. Многие из них, во времена гонений на поэта, войдут в песенные сборники в качестве «народных», включая знаменитую «Лорелею». Тем временем ему удалось уговорить дядю Соломона профинансировать путешествие в Англию, впечатления о котором войдут во второй том «Путевых картин». Теперь, в просвещённой Германии, уже не было места, где бы не знали его имени. Германисты Якоб и Вильгельм Гримм тоже благосклонно отнеслись к его работам, а их брат Людвиг — известный художник — даже нарисовал его портрет. Это было понятно. Привыкшие к чопорному и возвышенному поэтическому слогу, все с радостью читали такие «народные» строчки как: «Друг бесценный, ты влюблен, \ И, хотя молчишь об этом, \ Пламя сердца твоего \ Так и пышет под жилетом», или «И как хватит он по струнам, \ Как задаст им, бедным, жару! \Чтоб тебе холеру в брюхо \ За твой голос и гитару!». Но огромная популярность вовсе не решала его экономических проблем. Правда, дядя Соломон всё ещё ему помогал. Кабальный договор с Кампе (по которому после первого издания книги, все права на книгу переходили к нему), хоть и приносили какие-то деньги, но были явно недостаточны. Вскоре стало известно, что из-за негативного отношения к его книгам, место профессора в Берлине ему не светит. А тут как раз подошло приглашение из Мюнхена. Ему предложили занять пост редактора газеты «Политические анналы». Он принял его, в конечном итоге, надеясь получить профессорское место в местном университете. Всячески старался вести себя корректно и не писать острых статей. Но пока этот вопрос решался, Генрих отправился в путешествие по Италии, которое вскоре пришлось прервать из-за болезни отца. Однако он уже не успеет застать его живым. Это был тяжёлый удар. Он и сам чувствует себя совершенно разбитым. Головные боли всё больше мучают его. И тут до Гейне доходят сообщения о сатирической комедии графа Августа Платена «Романтический Эдип», в которой автор, выступая против романтизма, облил грязью Гейне и Иммермана. Этот прусский аристократ, со своей дворянской заносчивостью и нетерпимостью к чужому мнению позволил себе не просто намёки на его еврейское происхождение, но опустился даже до «чесночного запаха». Конечно, Гейне не мог промолчать, и в третьем томе «Путевых картин» (посвящённом Англии и Италии) дал ему достойный отпор: «…Из-за того, что я владею \ Искусством петь, светить, блистать, \ Вы думали, — я не умею \ Грозящим громом грохотать?». Но многими, особенно в высших кругах, это было расценено как оскорбление аристократии и христианских традиций. Его смелые политические высказывания в «Путевых картинах» привели к запрещению уже изданных книг во многих местах. Оттого, вопрос о его профессорстве в Мюнхене так и не был решён. А за окном вставала заря революций. В 1825 г. восстание декабристов в России. И вот теперь — июльская революция во Франции.

И он решает ехать в Париж. Всем было известно, что Гейне, абсолютно спокойно относясь к критике своих произведений, никогда не прощал обидчику личных оскорблений. Тем не менее, он сам иногда наносил достаточно болезненные уколы и удары. О глуховатом Баварском короле, который на досуге занимался сочинительством, Гейне скажет: «Будь король в состоянии услышать собственные стихи, он бы тотчас перестал их сочинять». Чем в очередной раз закрыл для себя возможность жить в Баварии. Своему дяде Соломону, от которого всю жизнь материально зависел, мог заявить: «Единственное ваше достоинство, дядюшка, заключается в том, что вы носите моё имя».

Как-то французский банкир Ротшильд, который его многократно поддерживал, в разговоре о грязной и мутной воде в Сене, вспомнил, что видел сколь она была чиста и прозрачна у своих истоков. На что Гейне заметил: «Ваш отец, господин барон, наверное, тоже был очень порядочным человеком». А старший советник Шульц, на предупреждение Гейне о том, что его взгляды могут вызвать подозрение у прусского правительства, услышал ответ: «Бог мой! Да у меня те же взгляды, что у самого правительства. Их у меня вообще нет». Когда Лассаль в Париже рассказывал ему о своих планах, Гейне вскользь обронил: «Вас в Германии ждёт большое будущее!» «Что вы называете большим будущем?», — спросил молодой человек. — «Быть расстрелянным одним из ваших учеников». Завидовавший ему немецкий поэт Михаэль Бер однажды присутствовал на встрече, где Гейне с восторгом рассказывал об отдыхе на побережье Северного моря. «Ну, что там может быть интересного, в этом Гельголанде?», — небрежно заметил он. «Ну как же, — ответил Гейне. — Вам покажут дом, где я жил». Рассказывая о неудачном концерте из произведений Баха, он заметил, что это посещение принесло ему восемь грошей прибыли. «Билет ведь стоил гульден, а скуки было на талер». Таков был Генрих Гейне, который после пересечения границы Франции, превратился уже в Генри Гейне. Это было 20 мая 1831 года. Здесь он проживёт оставшиеся 25 лет своей жизни. Мог ли Париж оставить его равнодушным? 

Зададим этот вопрос по-другому: «Мог ли Генри Гейне не полюбить Париж»? Большие бульвары, Лувр, Оперу, Триумфальную арку, Елисейские поля, Базилику Сакре Кер, или Сену. Его великолепные особняки, тесноту улочек Латинского квартала, бурлящую и вечно спешащую куда-то толпу. А вечерний Париж, когда в трёх тысячах модных лавок загорались газовые рожки, битком наполнялись кафе, бистро, рестораны и начиналась совсем иная жизнь. А его новые знакомые: композиторы Гектор Берлиоз, Джоакино Россини, Джакомо Мейербер, Ференц Лист, Фредерик Шопен, Феликс Мендельсон, знаменитые писатели Адам Мицкевич, Альфред де Мюссе, Жорж Санд, Дюма-отец, Оноре де Бальзак, Беранже. Да разве всех перечислишь. И он включается в эту жизнь, сразу же начав сотрудничество в Аугсбурской всеобщей газете, в которой сообщал не только актуальные новости, но и писал обзорные статьи на политические темы. Эти корреспонденции привлекали к газете внимание не только читателей, но и государственных служб. Воздействовать как-либо на Гейне они не могли, а вот надавить на издателя газеты барона Котта, было вполне в их власти. И тот отказывается от сотрудничества с поэтом. Тогда Гейне собирает все свои статьи и выпускает их в Гамбурге отдельной книгой, озаглавив ее «Французские дела» (Französischen Zustände). Но вышла она уже с цензурными пропусками, и откорректированным примечанием.

Поскольку все пути сотрудничать в немецкоязычной прессе у него были фактически отрезаны, он начинает сотрудничество с французскими газетами. И хотя Генри достаточно свободно говорил на французском, но его немецкий язык: построение фраз, ирония, сарказм, виртуозное владение фразой, было настолько самобытно, что всегда существовала опасность невозможности передать всё это на чужом языке. В связи с чем ему часто приходилось пользоваться услугами переводчиков. Его главной целью теперь стало желание перекинуть духовный мостик между старой и новой родиной. В конечном итоге вскоре родилась книга «Романтическая школа», которая будет содержать литературные портреты немецких романтиков. А позднее и книга «К истории религии и философии в Германии». В это время в Париже обитала 80-тысячная немецкая колония. Это были в основном рабочие, ремесленники и политэмигранты. Их радикальным крылом руководил публицист Людвиг Берне. Гейне часто оказывал им содействие, помогал деньгами, пользуясь своими знакомствами, устраивал на работу либо помогал получать кредиты. С ними были в контакте и молодые политически прогрессивные авторы, т. н. «Молодой Германии», для которых Берне и Гейне являлись безусловными авторитетами и примерами для подражания. Однако, вскоре рейхстаг Пруссии запретил к печати их произведения. В эти списки попал и Гейне. Это было для него серьёзным ударом, поскольку запрет распространялся на все его произведения, даже изданные ранее. Тем временем Берне, под давлением своего окружения и приятельницы Боль-Штраус всё более настойчиво требовал, чтобы Гейне активнее участвовал в их движении: принимал участие в собраниях, подписывал декларации, занимался организационной и пропагандистской работой. Но это не было близко ему и вызывало отторжение. Человека, который был на короткой ноге со всем духовным цветом Франции, призывали пить на брудершафт в компании сапожников. И чем больше нажимали на него, тем больше он отходил от движения. Тогда в ход пошли сплетни, пасквили, обвинение в сговоре с реакцией и т. д. Не гнушались и личными выпадами, сочинив статью о нём в Еврейской энциклопедии, где смаковалась его работа продавцом бакалейной лавки во Франкфурте. Не оставили в стороне и Матильду, новую подружку Гейне. Но самый большой ушат грязи был выплеснут в книге Берне «Парижские письма». Гейне не впервой было отвечать своим врагам ударом на удар. Но всегда это были его идейные противники, а здесь приходилось наносить удар по своим бывшим друзьям и единомышленникам. Конечно, он был очень зол. И в своей новой книге «Генрих Гейне о Людвиге Берне» (Heinrich Heine über Ludwig Börne) он позволил себе и обнародование близких отношений Берне с замужней Боль-Штраус и многое другое. Бесспорно, что олимпиец Гейне не должен был опускаться до мелочных разборок. Он сам понимал это. Позже он скажет: «Все, что я написал о нем, чистая правда, но, однако же, не скрою, я предпочел бы никогда не писать этой книги, либо взять ее обратно. Сомнительное это дело — высказывать всем недобрую правду о писателе, имеющем огромный круг читателей и армию поклонников… Вот Гёте был умный человек. Уж верно, ему не все нравилось у Шиллера, но он поостерёгся высказывать вслух хоть одно из своих сомнений, чтобы не обратить против себя поклонников кумира целой эпохи». Всё это приносило много огорчений. А здесь ещё дядя Соломон, боясь, что гонения на его племянника смогут повредить его репутации, значительно снизил свою помощь. Оказавшись в условиях полного безденежья, он воспользовался возможностью получить гранд французского правительства для политэмигрантов. Когда об этом стало известно, то его стали обвинять в продажности и в том, что он французский «тайный агент». Хотя ничего иного кроме своих критических статей о Франции в Аугсбургской газете он не писал. Да он и не мог быть иным. Конечно, друзья сочувствовали ему. Хорошо об этом написал Наум Коржавин: «Но Маркс был творец и гений, \ И Маркса не мог оттолкнуть \ Проделываемый Гейне \ Зигзагообразный путь. \ Он лишь улыбался на это \ И даже любил. \ Потому, что высшая верность поэта \ — Верность себе самому». Чтобы решить свои финансовые проблемы он едет в Гамбург: к дяде и к издателю. Ну и конечно, к маме. Едет кружным путём, но границы всё равно есть и его досматривают. «Глупцы, вам ничего не найти, \ И труд ваш безнадёжен! \ Я контрабанду везу в голове, \ Не опасаясь таможен».

И действительно главным итогом этой поездки была книга «Германия. Зимняя сказка» (Deutschland. Ein Wintermärchen), вышедшая в преддверии революционных событий 1848 г., и ставшая вершиной политической лирики Гейне. Так жизнь продолжалась, хотя болезни не отпускали его, но он держался. Ведь в Париже уже привыкли к этому блистательному поэту, одетому по последней моде и пользующемуся огромным успехом у женщин. Правда, к своим связям он относился легко, шутя по этому поводу: «Мотылек не спрашивает у цветка: целовал ли тебя уже другой мотылек, а цветок не спрашивает: порхал ли ты уже вокруг другого цветка?» Но однажды молоденькая продавщица обувного магазина Кресанс Эжени Мира обворожила его.

Незаконная дочь богача, бросившего её, всё детство прожившая в деревне, и переехавшая в Париж к тётке, бесспорно, была значительно ниже его и по развитию, и по образованию. При этом не особенно блистала умом: попугай, кошка, наряды, танцы, театр — это занимало главное время молодой женщины, которая была младше Гейне на 18 лет. Но доброта, мягкость и отходчивость, необыкновенная простота, естественность и неисчерпаемая жизнерадостность в сочетании с красотой, врождённой грацией и изяществом — не могли не тронуть поэта. Но главное: её безусловная преданность Гейне. Он называл её Матильдой и трудно сказать, смогла бы некая дворянка, или интеллектуалка, на протяжении долгих лет не отходить от его постели, ухаживая за ним и отдавая этому все свои силы. А когда, однажды доктор Вертгейм попробовал усомниться в том, что за поэтом хорошо ухаживают, то слава Богу, что он отделался только синяком под глазом. Но при всей своей привязанности к Гейне (а она называла его сокращённо Анри), она никогда не читала ни его стихов, ни книг (хотя они были переведены на французский), не пыталась хотя бы немного говорить на немецком или вникнуть в ту интеллектуальную жизнь, которую он вёл. А в то, кем были и чем занимались его немецкие друзья, она даже не пыталась вникать. Однажды, Матильда пожалела пожилого мужчину, который несколько раз поднимался к ним на 6 этаж, но так и не застал Генри. Узнав об этом визите, Гейне пошутил: «Не надо так волноваться, он поднимался ещё и не на такие высоты». Но имя Алекса́ндра фон Гу́мбольдта, знаменитого учёного, географа и путешественника ей абсолютно ничего не говорило. А тот зашёл поинтересоваться его здоровьем. Уже долгое время Гейне жаловался на недомогания и резкое ухудшение зрения. Лучшие немецкие профессора готовы были оказать ему помощь, и Гумбольдт даже уговорил короля, чтобы тот дал разрешение поэту въехать в Пруссию. Но полицейское управление в конечном итоге не позволило это сделать. А тут пришли известия о смерти дяди Соломона Гейне, который в своём завещании ничего не оставил великому племяннику. И семья сразу же отказалась выплачивать ему ежегодную помощь. Это был настоящий удар для него. В прямом и переносном смысле слова. С этой минуты прогрессирующее заболевание спинного мозга стало проявляться всё более и более отчётливо. Постепенно перестаёт видеть его левый глаз и истощается, и перестаёт действовать левая рука. Когда становится известно о его бедственном положении, семья использует шантаж. Зная, что Гейне написал четыре тома «Мемуаров», его двоюродный брат Карл, сын и наследник дяди Соломона, боясь каких-либо негативных сообщений о семье, заключил с ним соглашение. Генри Гейне пришлось дать согласие на сожжение рукописей. А семья восстановила выплату ежегодной помощи до конца его жизни, а после смерти и Матильде в половинном объёме.

Так последний труд его жизни был предан огню. Мировая литература понесла бесценную потерю: пропала одна из увлекательнейших мемуарных книг XIX века. А паралич прогрессировал всё больше и больше, и, в конечном итоге, заточил его в т. н. «матрасную могилу», где его укладывали на несколько матрасов. Однажды, когда женщины, чтобы поменять постель, подняли Гейне на широкой простыне, в комнату зашёл К. Маркс. Гейне так заметно постарел и осунулся, что тот с трудом узнал его, и не смог произнести ни слова. Но Гейне нашёлся: «Как видите, дорогой Карл, женщины всё еще носят меня на руках». Так, прикованный к постели, встретил он 1848 революционный год. И всё же написал бессмертные строки: «Стучи в барабан и не бойся, \ Целуй маркитантку под стук; \ Вся мудрость житейская в этом, \ Весь смысл глубочайший наук. \ Буди барабаном уснувших, \ Тревогу без устали бей; \ Вперёд и вперёд подвигайся — \ В том тайна премудрости всей. \ И Гегель, и тайны науки \ — Всё в этой доктрине одной; \ Я понял её, потому что \ Я сам барабанщик лихой!» Но теперь у него уже не было сил. На восемь лет он оказался прикованным к постели. Ему становилось всё хуже и хуже. До последнего дня преследовали его парализованное тело судороги, начинавшиеся в мозгу и доходившие до ступней ног. От этих невыносимых мук спасал только морфий. Его использовали в виде прижиганий, которые делали больному вдоль всего позвоночника. Совершенно неожиданно, в последние месяцы его жизни у постели Гейне появилась Элиза Криниц, которая зашла с поручением от своего знакомого музыканта из Вены, положившего стихи Гейне на музыку. С просьбой передать эти ноты лично Гейне. Своими ежедневными визитами она как-то скрасила его последние часы: «…Моё слабеет тело… \ Один упал — другой сменил бойца! \ Но не сдаюсь! Ещё оружье цело, \ И только жизнь иссякла до конца». Ещё в 1846 году, когда ему исполнилось 49 лет, Генри напишет в своём завещании: «Если я умру в Париже, я хотел бы быть похоронен на кладбище Монмартр, потому что среди населения предместья Монмартр я прожил свою самую лучшую часть жизни». Но, ни один из двух главных городов в его жизни не сможет или не захочет создать на своих улицах или скверах памятник, достойный его имени. Ни Париж — «французский волшебный город на Сене», в который он был влюблён, и где прожил половину своей жизни. Ни Дюссельдорф, где он родился, и где прошло его детство и юность до 18 лет. После кончины Гейне в 1856 году Матильда выполнит его волю и установит на кладбище простой скромный памятник. После этого первый памятник, посвящённый великому поэту, появится лишь 36 лет спустя. На протяжении следующих столетий они будут возводиться во многих городах и странах. А мы, в рамках этой статьи, расскажем лишь о самых важных из них в разделе

О памятниках Гейне и фонтане «Лорелея»

Начнём с того, что многие из памятников Гейне появились лишь благодаря усилиям удивительной почитательницы его таланта — Елизавете Австрийской. Той самой милой баварской принцессе Сисси, которую в знаменитой трилогии так восхитительно представила нам звезда кино Роми Шнайдер. И великой императрице, восхищение и преклонение перед которой графа Дьюлы Андраши и адвоката Ференца Деака привели не к войне, а к мирному созданию Австро-Венгерской империи. В её жизни было несколько страстей: путешествия, верховая езда, забота о своей внешности, Венгрия… и поэзия Генриха Гейне. Загоревшись идеей установить посмертный памятник любимому поэту, она заказала его изготовление известному датскому скульптору Людвигу Хасселриису, а затем предложила этот монумент (в качестве подарка) сенату города Гамбурга. Ведь здесь поэт прожил несколько лет, тут общался со своим дядей Соломоном, поддерживающим его на протяжении жизни. В Гамбурге он написал свои первые стихи и здесь жила его первая любовь. В конце концов, это здесь Юлиусом Кампе были изданы почти все его знаменитые книги. Но сенат без объяснения причин отказался принять памятник. Сисси тогда жила в построенной для неё Францем Иосифом великолепной вилле Ахиллеон на греческом острове Корфу. И в 1892 году она перевезла и установила здесь этот монумент. Выполненный из белого мрамора, он представлял собой фигуру Генриха Гейне в момент работы над очередным творением, с пером и манускриптом в руках. Задумчиво сидящего в большом садовом кресле, с накинутым на колени пледом.

Однако, по иронии судьбы, в 1898 году она была убита анархистом Луиджи Лукени, а её имение приобрел германский кайзер Вильгельм II, люто ненавидевший Гейне. Он убрал монумент, и заменил его памятником самой императрице. Так в 1908 году монумент опять вернулся в Гамбург, выкупленный Генрихом Кампе, сыном издателя книг Гейне. Кампе даже в страшном сне не мог предположить, что на протяжении 27 лет он так и не сможет в Гамбурге получить разрешение на установку памятника на улицах или во дворцах города. Считалось, что почитателям поэзии Гейне этот монумент не нравился потому, что на нём поэт выглядел старым и больным. Возможно, наряду с традиционным антисемитизмом, их задевало и то, что поэт когда-то имел неосторожность назвать Гамбург «городом лавочников и торгашей». Любопытно читать сегодня мотивировку отказа сената от приобретения памятника. Мол: «… если бы богатому Гамбургу и понадобился памятник поэта, то он не счел бы возможным польститься на подержанный монумент». Конечно, они лукавили, поскольку это была превосходно выполненная работа профессионального мастера. Ведь установят же они на центральной площади города, в 1982 г. (спустя 75 лет) маловыразительную скульптуру Вальдемара Отто (несколько модернизированную копию уничтоженной нацистами работы Гуго Ледерера), где вместо молодого влюблённого поэта была выставлена сутулая фигура Гейне. Закутанного в пальто и стоящего в нелепой позе — неловко подпирающего рукой голову. С двумя горельефами на цоколе, отсылающими нас ко временам нацизма: на одном из них была изображена история сноса первого памятника, а на втором — процесс сожжения книг, иллюстрирующий его выражение «… там, где сжигают книги, кончается тем, что начинают сжигать людей». Но вернёмся к творению Людвига Хасселрииса. Так и не найдя места для монумента в Гамбурге, теперь уже дочь издателя — Гизела, в 1956 году перевезла его к своему мужу во Францию. А там, к столетию со дня смерти Гейне, его монумент установили в Ботаническом саду Тулона, где он оказался особенно не востребованным, поскольку публике портового французского города его имя ни о чём не говорило. В последующие годы ещё была возможность вернуть его в немецкий Гамбург, но город этим шансом не воспользовался. Такова была судьба первого памятника великому поэту. Конечно, Сисси вся эта история очень огорчила бы. Но… вернёмся в Париж. В 1883 году ушла из жизни жена Гейне — Матильда, и на повестку дня стал вопрос о совместном монументе. Приближались годовщины столетия со дня рождения и сорокалетия со дня смерти Гейне.

Редакция немецкой газеты Frankfurter Zeitung, в июне 1897 года создала фонд для замены неприметного надгробья поэту, установленного ранее Матильдой. И начала сбор средств в немецкоязычных Австрии и Германии. В итоге выяснилось, что их оказалось достаточно для сооружения полноценного памятника. С этой целью был приглашен скульптор Людвиг Хасселриис, уже когда-то задействованный императрицей. Предложенный им памятник из блестящего белого мрамора выгодно отличался от изготовленных из серого песчаника соседних гробниц на кладбище. Над надгробием был установлен портретный бюст в античном стиле, подаренный некогда Сисси городу Дюссельдорфу, но так и не нашедший там достойного места (Ау, Гамбург). Лицевая сторона памятника была украшена лирой — главным атрибутом поэта, чьи струны переплетены с букетом аккуратно выложенных роз. Над лирой парит бабочка — символ бессмертия. Ниже отчётливая надпись: HEINRICH HEINE и FRAU HEINЕ. У изголовья обелиска, в обрамлении пальмовых листьев, устроились песочные часы и сосновая шишка среди растущих лилий — символы бессмертия. В своих «Путевых заметках» Генрих написал: «Право, не знаю, заслуживаю ли я того, чтобы гроб мой украсили когда-нибудь лавровым венком. Поэзия, при всей моей любви к ней, всегда была для меня только священной игрушкой или же освящённым средством для небесных целей. Я никогда не придавал большого значения славе поэта, и меня мало беспокоит, хвалят ли мои песни или порицают. Но на гроб мой вы должны возложить меч, ибо я был храбрым солдатом в войне за освобождение человечества!». Это символическое завещание было выполнено с точностью до наоборот. Никакого меча на могильной плите так и не уложили, а вот лавровый венок с раскрытой «Книгой песен» там есть — как знак всемирного признания его поэтического таланта. Вынесены на плиту и строки из его стихотворения «Где?»: «Где скиталец истомлённый / Наконец покой найдёт? / Возле пальмы полудённой? / Среди лип у рейнских вод? / Буду ль я в песках пустыни / Погребён чужой рукой, / Или там усну, где синий / Плещет вал на брег морской?/ Что ж! Всё тот же свод над нами, / И у нас над головой / Поминальными свечами / Блещет звёзд огонь живой». И стоя здесь, среди могильных плит Монмартра, мы знаем ответ. Поскольку, он нашёл покой вовсе не там, где надеялся его найти: не в знойной Палестине, и не на Рейнских берегах, а в земле гостеприимно встретившего и приютившего его Парижа. Тем не менее, посетители, приходящие на его могилу, продолжают оставлять здесь и традиционные камешки, и букеты цветов. Но вернёмся в Дюссельдорф — на родину поэта. Казалось бы, что именно тут, в первую очередь должны были позаботиться об увековечивании его памяти. И действительно, в 1887 году почитатели Гейне организовали комитет с целью установить памятник знаменитому земляку. Сразу же начался сбор средств.

Зная отношение императрицы Елизаветы к Гейне, комитет обратился и к ней. На что она сразу сообщила, что готова взять на себя его оплату и затем подарить городу. И тогда скульптор Эрнст Гертер получил задание на проектирование нескольких вариантов памятника. Вот тогда и случилось невероятное. Поняв, что этот памятник может в ближайшее время быть возведен, против его установки поднялись все националистические и антисемитские организации, официальные органы власти и отдельные муниципальные объединения. Гейне ставили в вину отсутствие любви к родине, критику порядков в Германии, преклонение перед Наполеоном, эмиграцию во Францию, но главное — его еврейское происхождение. Так было в Дюссельдорфе и с Феликсом Мендельсоном, во время его работы там музыкальным директором. (В конце жизни он решился написать оперу на сюжет Гейневской Лорелеи). Об этом хорошо написала Маргарита Алигер: «Лорелея, девушка на Рейне, \ Старых струн забытый перезвон. \ Чем вы виноваты, Генрих Гейне? \ Чем не угодили, Мендельсон?» 

В начале 1893 года магистрат официально отказал в выделении места под памятник, сообщив следующее: «Ввиду того, что на предусмотренной проектом площади стоит ныне памятник убиенным воинам, местонахождение памятника Гейне вблизи упомянутого монумента является немыслимым». На это сразу откликнулся Эмиль Золя: «Постановление дюссельдорфского муниципалитета уносит нас на несколько веков назад; эти господа должны сожалеть о временах Средневековья и инквизиции». К спору подключился Аьфонс Доде, и комитет даже заручился согласием канцлера Бисмарка, но реакционеры стояли насмерть. Тогда императрица разорвала с городом все отношения, а скульптор Гертер предложил свои разработки американской общине. Понаблюдав со стороны за этими жуткими разборками, жена известного немецкого банкира и мецената баронесса Сельма фон дер Хайдт, ещё одна яркая поклонница таланта Генриха Гейне (в соседнем Вупертале и сегодня функционирует художественный музей Фон-дер-Хайдта), в своём имении установила первый в Германии частный памятник Гейне (1893 г.) в виде усечённой пирамиды. Но этот антисемитский «шабаш ведьм» продолжался в Дюссельдорфе беспрерывно, аж до середины 1950-х годов. Лишь с размещением здесь английского штаба оккупационных сил он стал сбавлять обороты. Когда в 1956 году в ФРГ был выпущен сборник Гейне, по случаю столетия со дня его смерти, автор предисловия честно признался читателям, что им предстоит встреча с незнакомцем. Т. е. поколения, родившиеся в XX столетии, вообще не знали, что в Германии был такой поэт. Весь мир знал, а на родине поэта не знали. Ещё в конце прошлого столетия известный критик Марсель Райх-Раницкий утверждал, что писать о Гейне в Германии дело всё ещё затруднительное и щекотливое. Похоже, что на его соотечественников, обижавшихся столетие тому назад на шутки Гейне о Гогенцоллернском орле или знамени Барбароссы, наложилась ненависть нацистов к поэту-еврею. И в каком-то диком замесе сохранилась до наших дней. А знаменитую «Лорелею» и другие песни на его слова, которые с удовольствием пели и в гитлеровские времена, они стали называть «народными». До сегодняшнего дня отношение к Гейне неоднозначно. Скажем, в Германии, на берегу Дуная около города Регенсбург с 1809 года функционирует Walhalla — зал славы выдающихся исторических личностей, принадлежащих к германской культуре. Согласно установленным правилам, занять там достойное место можно лишь спустя 20 лет после смерти. Но Гейне ждал своей очереди 153 года, до 2009. Да что далеко ходить.

В Дюссельдорфе — его родном городе, присвоение университету имени Гейне (земляка и одного из самых знаменитых поэтов страны), стало поводом для почти 20-летнего конфликта. В какой среде? Учёных профессоров университета, когда аргументов о любви поэта к Наполеону и неприязни к кайзеру уже давно не существовало! Оттого и возведение здесь каких-либо мемориальных досок, бюстов или памятников стало возможным лишь с 1980-х годов. Правда, работы многочисленных победителей конкурсов, которые в рамках создания памятника Гейне всё же проводились в Дюссельдорфе, иногда принимали особые формы, воспевающие просто жизнеутверждение и лиризм его поэзии. Так в 1932 году в Ehrenhof появилась скульптура Георга Кобле «Der aufstrebende Jüngling» («Честолюбивая молодёжь»), с изображением нагого юноши, намеревающегося подняться с колена. И лишь в 2011 (79 лет спустя) на его цоколе появится разъясняющая надпись «Посвящается Генриху Гейне». Есть ещё одна скульптура в Дюссельдорфе, явившаяся из прошлого. Мы уже рассказывали вам, что в начале прошлого века в Гамбурге была установлена скульптура Хьюго Ледерера «Созерцающий Гейне», демонтированная в 1933 году нацистами. Выяснилось, что одна из моделей этой скульптуры каким-то чудом сохранилась у дюссельдорфского адвоката Фридриха Маасе. Так вот, выполненная из неё в 1994 г. бронзовая скульптура была установлена перед зданием университетской библиотеки в Дюссельдорфе. Конечно, она выглядит более приятно, чем её скорректированная гамбургская копия, но… название говорит само за себя. И наконец, в 1981 году, к 125-летней годовщине со дня смерти поэта, город решил заказать известному скульптору Берту Герресхайму выполнить большой современный памятник знаменитому земляку. И тот решил объять необъятное: в одной скульптуре отобразить не только все перипетии его жизненного пути, но и сложность, и противоречивость его характера и произведений. В итоге, на большой зелёной лужайке Schwannmarkt, возникла совершенно необычная скульптурная композиция, которую (для отражения духа времени) покрыли серо-пепельной патиной. Обнаружив в Институте Генриха Гейне посмертную маску поэта, Герресхайм сообщил, что делает её основой своей композиции. И тогда, якобы для лучшего осмысления многогранности и противоречивости жизни и творчества поэта, он препарирует созданную им копию, непропорционально увеличивая её отделённые части, и размещает их на забетонированных площадках газона, размерами 8.0 на 5.0 м. Этим разделением частей маски, он как бы указывает на то, что поэт был не в ладу сам с собой. Что даёт возможность рассматривать памятник, как своеобразный коллаж, допускающий массу возможностей для различных интерпретаций. Центром композиции служат части деформированного бронзового лица, обрамлённые кубическим каркасом из трубок, условно напоминающим ту стеклянную витрину, в которой хранилась реальная посмертная маска. Атрибуты, сгруппированные вокруг него, могут ассоциироваться с личностью Гейне: барабан с палочками может служить иллюстрацией к его известному стиху «Бей в барабан и не бойся…», а надпись «Egalité, Fraternité, Liberté» («Равенство, Братство, Свобода») напоминать, как пережитую им Французскую революцию, так и времена правления почитаемого им Наполеона Бонапарта.

Женские туфли могут быть ссылкой, как на его любвеобильность, так и на особое отношение к жене — бывшей продавщице обуви. Подушки или одеяла, окружающие лицо, могут интерпретироваться как намек на болезнь, приковавшую его к постели на долгие годы. Ну, а шутовские колокольчик и погремушка помогут напомнить те времена, когда его враги, отказываясь признать истинное значение блистательного поэта и талантливого публициста, пытались свести её к роли клоуна и шута, при этом подвергая его остракизму из-за еврейского происхождения. Книга и ножницы напоминают о прусской цензуре, а разделительная змейка о его эмиграции из Германии во Францию. Однако, весь этот сюрреалистический пейзаж, с его переусложнённой многозначительностью, сомнительной недоговорённостью и полемичной загадочностью, создаёт совершенно противоречивое впечатление. Поскольку, самое неприятное в нём то, что Герресхайм, являясь профессиональным мастером, прекрасно понимающим, как и на чём сосредотачивается внимание зрителей, навязывает нам традиционное, апробированное веками «дюссельдорфское» отношение к поэту: поставив в центр композиции большую голову с огромным крючкообразным носом, и обмотанным марлей подбородком, с намёком на скрытые под ней традиционные пейсы и бороду. И пусть скульптор многократно клянётся всем, что перед нами просто срез посмертной маски, но мы ведь знаем, что это лукавство. Поскольку на реальной маске Гейне, как и на его лице, нет, и никогда не было этого огромного крючкообразного носа. Просто, Герресхайм ещё раз подспудно хочет напомнить зрителям, что Гейне, несмотря на его гениальность и крещение всё равно навсегда будет оставаться для них обычным дюссельдорфским пейсатым жидом, с крючкообразным носом. Словно повторяя мантру Рахель фон Варнхаген: «Из еврейства ты никуда не выскочишь». Хотя… как написал Н. Котляр: «В граните глыба — голова поэта — / Разрезана, как саблей, пополам. / Причуда скульптора? Иль мастерства примета? / Судить об этом остаётся вам…». Правда, у монумента есть одно немаловажное достоинство: Schwannmarkt находится далековато от туристических троп, и редко кому удаётся сюда добраться. Удивительно то, что несмотря на то, что общее отношение к памятнику было далеко от восторгов, университет города, решив создать ещё один памятник поэту в 2012 году, опять обратился именно к нему. Новый монумент Герресхайма, под условным названием «Книга Гейне», представляет собой вертикально установленный, приоткрытый бронзовый том Гейне, размером 3.0 на 1.5 м., установленный на площадке перед университетским корпусом. На его лицевой обложке воспроизведено лицо молодого Гейне, времен работы над «Книгой песен», а на обороте его изображение уже в пожилом возрасте. На странице внутри разворота (к которой легко подойти), можно увидеть отрывок из текста «Разные взгляды на историю», начинающийся строчками: «Жизнь не цель и не средство / Жизнь есть право». Книга установлена на ножницы, напоминающие зрителю о том, как сильно его произведения страдали от цензуры. Но даже и здесь Герресхайм остался верен себе, установив монумент на пьедестал в форме звезды Давида. Чтобы напомнить молодым шалопаям студентам «кто есть кто» в отечестве, и слегка сбить непомерную восторженность перед поэтом, основы творчества которого зиждутся не на национальной почве, а на шестиконечной звезде «израэлита». Интересно, если бы Герресхайму заказали создать памятник Гёте, пришла бы ему в голову идея установить его на пьедестал с символикой Саксен-Веймарского геральдического льва? В 1837 году Гейне напишет своему брату Максу: «Я, возможно, умножу число тех благороднейших и величайших людей Германии, которые идут в могилу с разбитым сердцем, и в рваном пальто. Но вероятно, что в Дюссельдорфе мне всё же поставят памятник». Конечно, не о таких дюссельдорфских памятниках мечтал великий поэт. А вот монумент, установленный в Нью-Йорке, ему бы точно понравился.

Речь идёт о том, что, когда стало точно известно, что в 1893 году памятник Гейне не будет возведен ни в Дюссельдорфе, ни в других городах Германии, инициативу решили перехватить американцы. Предложение было высказано немецкими эмигрантами из певческой группы Arion Society of New York, а затем была создана «Мемориальная ассоциация Гейне» в Нью-Йорке, которая, рассмотрев все предложения Эрнста Гертера, остановилась на проекте скульптурной композиции с фонтаном, под условным названием «Лорелея». И пока скульптор работал над изготовлением памятника из белого тирольского мрамора, выяснилось, что и в Нью-Йорке обнаружились проблемы. Дело в том, что инициаторы возведения памятника, надеялись получить разрешение на его установку в центральной части города — на Grand Army Plaza, напротив Центрального парка. Однако, разрешения на это они не получили. Совет Парков Нью-Йорка мотивировал это тем, что Национальное общество скульптуры посчитало дизайн памятника Гейне «сухим, слабым и нетрадиционным». И в Дюссельдорф был направлен провокационный запрос: «Было ли там отказано в установке памятника только по политическим, или по художественным причинам?»

Дело в том, что немецкая диаспора, установкой этого памятника хотела особо показать, что не перенимает у своей прежней родины её национальные антисемитские предрассудки. Поэтому городские службы пытались сыграть на художественных недостатках монумента. Об истинных причинах отказа проговорилась редакция The New York Times, сообщив, что этот памятник «пример академической посредственности, хотя и достойный возведения, но не в качестве нашего главного муниципального украшения». Т. е. речь шла здесь не об антисемитизме, как в Германии, а о том, что этот участок город хотел бы оставить для установки там монументов не чужим, а отечественным героям и знаменитостям. И действительно вскоре там будет поставлен памятник отечественному генералу Шерману и фонтан имени знаменитого издателя Пулитцера. А памятник Гейне возведут 8 июля 1899 года в южной части Grand Concourse Plaza, в городском районе Бронкс. На открытии будет присутствовать от 4000 до 6000 человек, и во время церемонии не было вывешено ни одного немецкого флага, а фигура Лорелеи украсилась сразу двумя американскими флагами. Что же представляет собой этот монумент? В центре чаши ажурного бассейна, на высоком пьедестале вполоборота сидит прекрасная Лорелея, разбросав по плечам длинные «золотые» волосы. Правда, нет перед ней легендарного Рейна, и оттого в задумчивости смотрит она на Бронкс, словно удивляется, как она тут оказалась. Чуть ниже, на лицевую поверхность пьедестала вынесен барельеф Гейне, обрамлённый пальмовой и еловой ветвью, как развитие мысли: «Где скиталец истомлённый / Наконец покой найдёт? / Возле пальмы полудённой? / Среди лип у рейнских вод». На левой стороне размещён любопытный рельеф: обнаженный юноша в шутовском колпаке направляет перо на дракона. Как Святой Михаил, убивая дракона, тем самым борется со всем злом мира, так и молодой поэт пытается это сделать своим пером. А на правой стороне пьедестала установлен ещё один барельеф: сфинкс держит обнаженного юношу в своих объятьях, ожидая от него разрешения всех проблем и загадок мира. И наконец, у подножия пьедестала скульптор расположил трёх нагих, молодых и прекрасных нимф, которых из-за рыбьих хвостов можно принять за русалок. На самом деле это традиционные аллегории Поэзии, Сатиры и Меланхолии, на протяжении жизни сопровождавшие поэта.

Между ними три головы дельфинов извергают воду в раковины мидий. Главная фигура среди аллегорий, конечно, расположившаяся с левой стороны и протягивающая поэту розу — Поэзия, всецело покоряющая его внимание. Напротив, опершись о борт питьевой ниши, укоризненно смотрит не неё Сатира, уверенная в том, что и для неё есть место в жизни Гейне. И бедная Меланхолия, словно закутавшись в свои длинные волосы, грустно и отрешённо смотрит вниз. Ткань мягко ниспадает на ее бедра, которые она придерживает левой рукой, а правая покоится на камне, окруженном цветами лотоса и папоротниками. Следуя за ее взглядом, можно обнаружить чертополох и череп, обвитый змеями — символы смерти, долгие годы витавшие над поэтом. Таким увидели мемориал ньюйоркцы, собравшиеся на открытие памятника. Однако, с самого начала он стал предметом частых злоупотреблений и вандализма, хотя и охранялся полицией. Впервые это произошло уже в 1900 году, когда русалкам обрезали руки. Речь шла вовсе не об антисемитизме, а о том, что пуритански настроенные женщины «Христианской ассоциации воздержания» считали памятник «неприличным» и даже подали в суд на это «порнографическое зрелище». Этот вандализм, с отрезанием голов, кражей различных частей тела и покрытием граффити продолжался до 40-х годов, когда памятник был перенесен в северную зону парка. Где он безнадзорно долгие годы приходил в упадок. И лишь к столетию со дня его возведения при поддержке прогрессивного премьер-министра немецкой земли NRW Йоханнеса Рау (будущего президента Германии) фонтан был вновь открыт 8 июля 1999 года на Восточной 161-й улице и Гранд-Конкорсе, в трех кварталах от его первоначального месторасположения. А сегодня, в дни 225-й годовщины со дня его рождения, в любимой им Германии редко кто вспоминает о гениальном поэте. (В 1972 г. в честь 175-летия со дня его рождения в Дюссельдорфе была основана премия имени Генриха Гейне, присуждаемая раз в два года людям, способствующим социальному и политическому прогрессу). «Пандемия, политические и финансовые проблемы, война в Украине — сейчас не до праздников» — скажут нам. Но это, такое же лукавство, как и столетие тому назад. Ведь ничто не помещало Дюссельдорфу открыть 29 октября 2022 года новый памятник Роберту и Кларе Шуман в центре города. В это самое время к основанию фонтана поэту в Нью-Йорке его почитатели продолжают приносить цветы. Но мы отвлеклись. Теперь, когда этот Памятник Генриху Гейне, он же Фонтан Лорелеи, уже занял своё достойное место среди признанных достопримечательностей Нью-Йорка, самое время напомнить о том, кто такая эта Лорелея, и чем она знаменита. По крайней мере, те пять тысяч человек, которые пришли на открытие памятника, ещё с раннего детства знали наизусть стихотворение Гейне о ней. Кстати, памятников, посвящённых самой Лорелее, в мире великое множество, но это не монументы поэту, а «памятники литературному герою».

А наш рассказ следует начать с того, что с давних времён территорию Германии, с юга на север, пересекает одна из самых знаменитых европейских рек — Рейн, пользующийся огромным признанием и носящий достойное имя — «Батюшка Рейн». Отсюда, кстати, и «Матушка Волга». Самым красивым местом на реке считается участок между городами Кобленц и Рюдесхайм (включенный в перечень ЮНЕСКО), где река, вступая в зону сланцевых гор, живописно петляет среди них, пробивая себе дорогу. Именно там, где Рейн делает неожиданно резкий поворот в самом узком своём месте, выступает в неё огромный (132 метра высотой) утёс, носящий имя Лорелея. От местного lureln (шептать) и ley (скала). Речные пороги и водовороты в этом месте, подхваченные горным эхо, закрепили за ним это имя — «Шепчущий утес». А легенды о прекрасных рейнских девах способствовали появлению трактовки «Скала Лоры». В 1801 году, эти сказочной красоты места, посетили поэты Клеменс Брентано со своим другом Ахимом фон Арнимом. Являясь представителями гейдельбергских романтиков, они считали, что скорейшему объединению Германии будет способствовать обращение к общим истокам. Оттого, начав собирать народные поверья, сказки, легенды и сказания, они и отправились на Рейн. В изданной ими книге «Волшебный рог мальчика» в стихотворении Брентано и прозвучало впервые имя Лорелеи. И хотя Клеменс завершает его словами: «Я слышал песню эту / На Рейне от гребца…», однако это не соответствовало действительности. Братьям Гримм, которые в собранных ими народных сказках, считали недопустимым не только искажение содержания, но и речевых оборотов и интонаций, Брентано сообщил, что всю историю о Лорелее он сочинил сам. Смысл её был таков: «У Рейна, в Бахарахе / Волшебница жила. /Пред ней лежали в прахе / Все юноши села. / И молодой и старый, / Взглянув хотя бы раз, / Не мог разрушить чары / Ее волшебных глаз» (пер. Ефима Эткинда). Но эти «победы» ей были не нужны, поскольку тот единственный в кого она была влюблена, покинул ее. Она сама является к епископу, который войдя в её положение, отправляет Лорелею в монастырь. По дороге она подходит к утёсу, чтобы попрощаться с Рейном, и видит внизу своего возлюбленного в лодке, которую течением тянет к утёсу. И она бросается вниз, в волны, и… тоже погибает. Так Брентано создал первую интерпретацию образа Лорелеи. Прекрасной, но несчастной влюблённой женщины, готовой ради любимого, даже пожертвовать жизнью. Как видите, пока в балладе ещё нет поющей на утёсе «сирены» с роскошными волосами. Но сохраняется романтическая надежда на счастливое завершение истории. Так Роберт Шуман (переложивший на музыку много стихов Гейне), решивший уйти из жизни бросившись в Рейн, оставил свой любимой записку: «Дорогая Клара, я брошу своё кольцо в Рейн, сделай это и ты, и тогда оба кольца, соединившись там, соединят и нас». Уверенный в том, что где-то там, в водной стихии или на небесах, им суждено будет снова быть вместе. Вскоре после Брентано появится множество вариаций этой баллады, а через 22 года к образу Лорелеи обратится и Гейне. Но, ни балладу Брентано, ни работы других авторов он не использует при написании своей версии.

Отправной точкой ему послужит книга Алоиза Шрейбера «Справочник для путешествующих по Рейну». Издания 1818 года: «В древние времена, в сумерки и при лунном свете, на скале Лурлей появлялась девушка, которая пела столь обольстительно, что пленяла всех, кто ее слушал. Многие пловцы разбивались о подводные камни или погибали в пучине, потому что в этот момент забывали о своей лодке, и небесный голос певицы-волшебницы уносил их жизни». И уже в 1825 году появляются его легендарные строчки: «Не знаю, о чём я тоскую. / Покоя душе моей нет. / Забыть ни на миг не могу я / Преданье далёких лет» (пер. С. Маршака), дав новую интерпретацию образу Лорелеи. У него — это холодная и безжалостная красавица с роскошными дивными волосами, равнодушно отправляющая на смерть околдованных ею. Этакая «роковая женщина». И этот образ закрепился в мире, навечно связав его с именем Гейне. Поэт не пересказывает нам рейнскую легенду, а переживает её вместе с нами. Ведь он сам недавно был влюблен в такую красавицу — кузину Амалию, недосягаемую словно Лорелея. Которая, как и рейнская волшебница, не заметила чувства юноши. Раны от этого еще не зажили, и эта «старинная сказка» о бессознательной жестокости Лорелеи «не даёт покоя» и лирическому герою стихотворения Гейне. При этом простота и незатейливость повествования, напевность и музыкальность баллады, романтическая приподнятость тона, навечно завораживают нас. Это чувство сложно передать переводом, потому что как сказал сам Гейне: «Есть такие вещи, которые непременно нужно перелагать, а не переводить». Как невозможно передать в переводе и то бессознательное предчувствие о возможном наступлении тех времён, когда шкипер может стать уже не жертвой, а героем, готовым погибнуть, не задумываясь о том, зачем и почему. И эта романтическая сага, найдет своих патриотов-националистов в фашистских молодчиках, которые будут горланить в кабаках его «народную песню» Лорелею. И оттого мы прекрасно понимаем, как могла родиться третья интерпретация Лорелеи.

Наиболее отчётливо она звучит у О. Мандельштама в «Декабристах», написанных в 1917 году: «Все перепуталось, и некому сказать, / Что, постепенно холодея, / Все перепуталось, и сладко повторять: / Россия, Лета, Лорелея». Сегодня, спустя столетие после его написания, отягощённые историческим опытом, эти строки приобретают для нас несколько иное значение, чем в революционном 1917-м.

Сейчас, мы можем условно перенести звонкое пение Лорелеи на ораторское мастерство вождей или многоголосые трели государственных пропагандистов, ассоциируя этот эффект с проделками Гамельнского флейтиста. Когда государство беззастенчиво и равнодушно, не задумываясь, отправляло своих лучших сыновей, одурманенных несбыточными надеждами и верой в призрачные идеалы, на смерть, либо в тюрьмы и лагеря. Так Россия превращалась в Лорелею. В своей «Траве забвения» В. Катаев рассказал о неожиданной встрече Маяковского с Мандельштамом, недолюбливавших друг друга. При этом Маяковский подыскивал какую-то подходящую остроту, но так и не найдя её, дождался, когда Мандельштам покинет магазин. И тогда «протянув руку, как на эстраде, и голосом, полным восхищения, даже гордости, произнес на весь магазин из Мандельштама: «Россия, Лета, Лорелея». А затем повернулся к Катаеву, словно желая сказать: «А? Каковы стихи? Гениально!». Надо полагать, что великий поэт, уже тогда всё понимал про Россию. Гейне написал её в возрасте 27 лет. Тогда, казалось, что у него впереди долгая и счастливая жизнь. Конечно, он не мог предположить, даже в жутком сне, какой ужасный конец и испытания ожидают его. Вы же узнаете об этом в главе

Семья и судьба

Отец Генриха Гейне, весельчак и балагур, сломленный жизненными обстоятельствами, рано ушёл из жизни. Генрих так и не успел с ним попрощаться. Мать пережила его на три года. К тому времени она уже жила в Гамбурге и после смерти мужа получала от его брата банкира Соломона Гейне ренту в размере 1000 марок в год. В 1843 году в Гамбурге её навестил Генрих, и это была их последняя встреча в жизни. У неё было четверо детей, а Генрих (тогда Гарри) был её первенцем. Его сестра Шарлота была младше его на 3 года. Вместе с матерью она перебралась в Гамбург, где вышла замуж за процветающего гамбургского купца Морица Эмбдена. С Гарри была очень дружна: от его имени осуществляла переговоры с издателем Юлиусом Кампе, а когда он приезжал в Гамбург, то останавливался у неё.

В Гамбурге она была устроительницей салона, который посещали многие художники. После смерти брата её навещали многочисленные писатели и историки литературы, а также императрица Австро-Венгрии — Елизавета, которой она подарила несколько автографов Гейне. Активно участвовала в устройстве его надгробного памятника в Париже. Ей он посвятил несколько стихов, среди которых: «Малышка, помнишь? Были мы детьми, / Две непоседы лазали в курятник. / В соломе желтой укрывались мы, / И не пугал нас запах неприятный». Она так вошла в эту роль, что уже однажды, во время её визита в дом знаменитого Франкфуртского банкира Ротшильда, церемониймейстер объявил: «Сегодня у нас сестра Генриха Гейне». Их брат Густав Фрайхерр фон Гейне-Гельдерн, был самым успешным в семье.

Обучаясь в университетах Галле и Геттингена, он после службы в армии основывает в Вене газету «Фремден-Блатт», ставшую вскоре официальным органом министерства иностранных дел. В 1870 г. получил статус потомственного австрийского барона, с добавлением фамилии матери Гельдерн. Был награждён несколькими орденами и имел несколько поместий. А их самый младший брат — Максимилиан Мейер Гейне был немецким врачом, служившим в русской армии во время русско-турецкой войны и ставший статским советником в России. Долгое время жил в Санкт-Петербурге и был назначен главным хирургом военного госпиталя. Поддерживал постоянный контакт с братом. В одном из писем Генри в 1830 году Максимилиан сообщает: «В России есть поэт Пушкин, необычно похожий на тебя. Его произведения прекрасно написаны и совершенно оригинальны». В институте Гейне хранится документ, подтверждающий, что Гейне сразу же попросил выслать ему из Гамбурга в Париж повести Пушкина во французском переводе. А в 1835 году уже Пушкин, в письме шведско-норвежскому посланнику Густаву Нордингу благодарит его за «любезную контрабанду» — присылку четырех томов собрания сочинений Генриха Гейне, изданных по-французски в Париже. Поскольку эти книги были запрещены в России, пришлось воспользоваться услугами графа Фикельмона. Значит, Пушкин и Гейне, будучи современниками, прекрасно знали о существовании друг друга. Но и Карл Маркс был современником Гейне. Правда, он родился, когда Пушкин уже попрощался с Царскосельским лицеем. Так, что мир тесен. И нас совершенно не удивляет, что Генрих Гейне занимал достойное место и в русской культуре, став её неотъемлемой частью: внёс новые стихотворные размеры в её поэзию, и благодаря ему во многом изменилась мелодичность русского стиха. Ему посвящали стихи многие русские поэты, а его собрание сочинений стало настольными книгами для многих из них. В своих «Ночных встречах» Михаил Светлов рассказывает о Гейне (которого он «Каждый день читал \ Вот уже сколько лет»), посетившего его во сне, а затем: «Долго гудел в рассветной мгле \ Гул его шагов…\ Проснулся. Лежит у меня на столе Гейне — шесть томов». Кстати, любопытно, что, когда Генрих советовался о лечении своих болезней с братом Максимилианом, тот консультируется со своим зятем — лейб-медиком Н. Ф. Арендтом, который был лечащим врачом Пушкина. В это время у Гейне уже были огромные проблемы со здоровьем. С детства он слыл «слабеньким ребёнком», как многие первенцы в еврейских семьях, с которых «сдувают пылинки». Но первый звоночек прогремел, когда он получил черепно-мозговую травму от ушиба головы камнем, брошенным его другом Йозефом Найцигером.

Оттуда берут свой отсчёт и его бесконечные мигрени. В 1825 году после стрессов, связанных с замужеством Амалии и защитой диссертации, он, жалуясь на головную боль, впервые отправляется на курорт Нордерней на Северном море. Затем в его жизни будут десятки курортов, где Генри будет лечить свои многочисленные недомогания: в Англии и Франции, начиная от пригородов Парижа, до северного побережья Франции и Пиренеев. Но без особого эффекта. В одном из писем он признается: «Я живу… по-старому, то есть восемь раз в неделю у меня головные боли». А в сентябре 1832 года, во время пребывания на курортах Нормандии, в первый раз ему дала знать о себе его роковая болезнь: он почувствовал судороги, а затем и паралич левой руки, когда отнялись два пальца. Постепенно он начал терять зрение. Настолько, что временами уже не мог писать. Конечно, врачи старались лечить его, но природу его болезни, или болезней, определить не могли. Тем более что симптомы то накатывались, то уходили. После того как вышла в свет его книга о Людвиге Берне, где он обнародовал близкие отношения того с замужней Боль-Штраус, её муж — Соломон Штраус, якобы дал ему пощёчину. И Генри вызвал его на дуэль. Она закончилась фактически ничем: Штраус слегка ранил Гейне, а тот выстрелил в воздух. Вспоминаем об этом по двум причинам. Первая: хотя врачи пророчили Гейне полную слепоту, он всё-таки принял участие в дуэли. Значит, в то время он ещё мог нормально прицелиться. Значит, болезнь отпускала его ненадолго. И, во-вторых: он очень волновался о судьбе Матильды, в случае трагических последствий дуэли. И после шести лет совместной жизни решился зарегистрировать брак. Друзьям он рассказывал о том, какое написал завещание: «Я оставляю все имущество жене, но с единственным условием, а именно: чтобы после моей смерти она сразу же вступила в новый брак. Хочу быть уверен в том, что на свете останется хоть один человек, который каждый день будет сожалеть о моей кончине, восклицая: «Бедный Гейне, зачем он умер? Будь он жив, мне бы не досталась его жена!». Как всегда, шутил. В настоящем завещании он объявлял Матильду своей единственной наследницей и душеприказчицей по отношению ко всем его произведениям. А в 1845 году у него уже появились первые свидетельства о наличии прогрессирующего заболевания спинного мозга. У Гейне нарушилась походка. Из-за паралича век перестал открываться один глаз. Ослабление силы жевательных мышц затрудняло прием пищи. Он резко постарел и осунулся. В сентябре его навестил Фридрих Энгельс, который сразу же, отчитался перед Марксом: «Консилиум врачей с неопровержимой ясностью установил, что у Гейне все симптомы прогрессивного паралича». Но он держался. Была ещё надежда на помощь знаменитого берлинского хирурга И. Диффенбаха, и пока Гейне обдумывал варианты как ему избежать ареста при пересечении прусской границы, Диффенбах умер от инсульта. Перелом в ходе болезни произошёл в мае 1848. За окном бушевала революция. Только что было открыто учредительное собрание. Париж бурлил. Но Гейне было не до того. Его состояние стремительно ухудшалось. С трудом передвигаясь, он всё же решил прогуляться. Ноги сами привели его в Лувр, в малый зал, где он любил бывать, разглядывая установленную на невысоком пьедестале статую Венеры Милосской. Но сейчас он не видел её. Словно в тумане проступали перед ним смутные очертания божественного тела. Генрих хотел приподнять веки, выпустил из рук палку, и упал. Так его и нашли на полу, немощного, в слезах. С давних времён считалось, что Венера обладает магической силой, и, если её попросить… Да ладно, не мне рассказывать вам эти музейные штучки. «Немощный Гейне просил у богини безрукой: \ О, дай мне сил перед этой ужасною мукой! \ Скоро меня упокоит пуховою цепью перина…\ О, дай мне сил удержаться хотя б за перила! \ Но в тишине одинокой музейного Лувра \ Прелесть Милоса взирала на гения хмуро. \ И отвечала богиня: «Век и у камня не вечен. \ Я бы дала тебе сил, да разве не видишь, что — нечем?». (П. Манжос). На носилках Гейне доставили домой.

Теперь, на долгие восемь лет, он будет прикован к своей «матрасной могиле» — так он её будет называть. Из-за острых болей в позвоночнике Гейне мог лежать только на широком и низком ложе, составленном из 12 тюфяков, сложенных на полу один на другой. За окном рождались и умирали революции, стучали в окна дожди и заглядывало солнце, зажигались огни рамп, и новые звёзды восходили на их подмостки. Всё так же блистали на балах женщины, а его многочисленные друзья радовали мир своим новыми шедеврами. Но для него весь этот мир был теперь ограничен пределами той комнаты, контуры которой он едва различал. Несмотря на приступы и жуткие боли, старался держаться и продолжать писать: «Из этих страшных, сладких снов, \ Бегущих в буйной перекличке, \ Поэта мертвая рука \ Стихи слагает по привычке». О них он с горечью скажет: «Это как бы жалоба из могилы, это кричит в ночи заживо погребённый или даже мертвец, или даже сама могила. Да, да, таких звуков немецкая лирика ещё не слышала, да и не могла их слышать, ибо ни один поэт ничего подобного не пережил». 

Треть своих стихов он напишет за эти последние годы. Создавалось впечатление, что желание забыть об этих бесконечных процедурах и тупой ноющей боли, заставляли его отвлечься от всего и творить. Болезнь словно стимулировала творчество: «Мое умственное возбуждение есть скорее результат болезни, чем гениальности. Чтоб хотя немного уменьшить мои страдания, я сочинял стихи. В эти ужасные ночи, обезумев от боли, бедная голова моя мечется из стороны в сторону и заставляет звенеть с жестокой веселостью бубенчики изношенного дурацкого колпака». Словно под лупой, которой он теперь пользовался каждый день, он рассматривает и препарирует свою жизнь, пытаясь понять, где он оступился, допустил ошибки, где обошёл препятствия, а где опрометчиво брал огонь на себя. В глубоком Средневековье можно было всю жизнь быть чистым лириком, но на его глазах мир раскалывался. И эти трещины не могли оставить его равнодушным. Но, будучи гениальным поэтом, он был сыном своего времени и потому колебался между его полюсами. Гейне не был целиком ни романтиком, ни революционным буржуа или коммунистом, но отразил в своем творчестве кипучую борьбу этих мировоззрений. Отсюда беспрерывный поиск противоречий в его творчестве, который продолжается до наших дней. 15 апреля 1849 года он напишет в редакцию «Всеобщей газеты»: «… я больше не самый «свободный после Гёте немец», как назвал меня Руге в прошлые дни, когда я был здоров; … я более не жизнерадостный, толстоватый эллин, который весело трунил над печальными назареянами, — теперь я всего лишь бедный, смертельно больной еврей, изнурённое подобие горя, несчастнейший человек!». Это была ещё одна его боль: расставшись с религией отцов, он так и не стал христианином. Как верно заметила М. Цветаева: «И мне — в братоубийственном угаре –/ Крест православный — Бога затемнял! / Но есть один — напрасно имя Гарри / На Генриха он променял». Но боли заглушали все мысли. Полуослепший, он едва различал контуры комнаты, к которой был пригвождён недугом. Тело его постепенно ссыхалось, костенело, отмирало. Но он находил силы усмехнуться и над этим: «Вам оставлю, твердолобым, / Весь комплект моих болезней: / Колики, что, словно клещи, / Рвут кишки мои все резче, / Мочевой канал мой узкий, / Гнусный геморрой мой прусский. / Эти судороги — тоже, / Эту течь мою слюнную, и сухотку вам спинную».

В августе 1854 г. Гейне переехал в другую квартиру, более комфортабельную, но расположенную на последнем этаже, поскольку бессонными ночами не мог выдержать шаги над головой. Раздражали его и шумы в доме, поэтому спальню окружали пустые комнаты. В ней, для того чтобы он мог приподниматься на кровати, было предусмотрено специальное приспособление из шнуров, прикрепленных к потолку, которыми он научился управлять. Это сюда, в один из июньских дней 1855 года прейдет с поручением 27-летняя Элиза Криниц — немецкая писательница и переводчица. Он встретит её словами: «Подойдите поближе, ещё ближе, я хочу Вас разглядеть. Как Вас зовут? Сядьте ближе. Не бойтесь, я ещё не мёртв, это кажется только на первый взгляд. Но женщинам я уже не опасен!».

Она давно мечтала увидеть его, и хотела поцеловать руку человеку, написавшую «Книгу песен». Так в его жизнь пришла последняя любовь. Она запечатывала свои письма печатью с рисунком мухи, и он стал назвать её «Мушкой». Вскоре она стала его чтицей, первой слушательницей новых стихов, секретарём, доверенным лицом и близким другом. Понимала его с полуслова. Никто ещё не говорил о его поэзии так умно и взволнованно, как эта маленькая женщина. Он написал и подарил ей массу стихов о своей любви к ней. Бедному, умирающему Гейне, она была подарком небес. Своё последнее письмо он написал ей: «Сегодня (в четверг) не приходи. У меня чудовищная мигрень. Приходи завтра (в пятницу). Твой страждущий Генрих Гейне». Но, ни в пятницу, ни в субботу её к нему не допустили. В воскресенье Мушке разрешили попрощаться с уже мёртвым телом и попросили (чтобы избежать кривотолков) не приходить на кладбище. Но она пришла и: «…спряталась за спинами, нимало не стремясь следить за всеми подробностями, однако могла слышать, как подводят под гроб канаты, и мне чудилось, будто они обматывают моё собственное сердце». В посвящённом ей стихотворении «Мушка», Генрих написал: «И жить должна ты, чем я жил, — тебя мой дух заворожил». Именно так и произошло. Четыре десятилетия, которые отпустила ей судьба после его смерти, она учила немецкому языку детей и до последних своих часов в 1896 года (хотя и имела ряд скоротечных знакомств), но всё равно жила только этой любовью. Матильда поначалу встретила её очень доброжелательно и дружелюбно. Но, с течением времени, начала её ревновать всё больше и больше. Хотя это выглядело смешно: ревновать фактически парализованного человека, который видел своего собеседника в лёгком тумане, и чаще всего узнавал его только по голосу. Бесспорно, что она знала о былых мнимых или реальных похождениях, но всегда была уверена в том, что он всё равно вернётся к ней, за свой письменный стол, к главной женщине в своей жизни — Музе. А теперь, при появлении Мушки, по блеску его глаз, по их увлечённости совместной работой, она понимала, что здесь что-то иное. Конечно, в их браке не всё было идеально. Тем более что Матильда была вспыльчива и ревнива. Так что в доме часто вспыхивали ссоры и попытки расстаться, отчего Гейне называл ее Везувием. Однако, вспышки проходили быстро, не оставив никакого следа, и всё возвращалось на «круги своя». Достойную лепту в эти раздоры вносили и его многочисленные приятели и знакомые, скептически и недоброжелательно относящиеся к их браку. И хотя Гейне финансировал ее пребывание в нескольких учебных заведениях для подготовки молодых женщин, поместил ее в пансион для молодых девиц, но она показала себя неспособной к планомерной учёбе. При этом никогда не комплексовала из-за этой своей необразованности. Более того, когда ей пытались объяснить, какое место в этом мире занимает её муж, она могла отшутиться: «Говорят, что Henri умный человек и написал много чудных книг, и я должна этому верить на слово, хотя сама ничего такого не замечаю» или заявить, что «…он только прикидывается умным». Это при том, что уже в их доме, она сама читала посвящение Бальзака к его повести «Принц богемы»: «Дорогой Гейне! Вам посвящаю я этот очерк. Вам, который в Париже представляет мысль и поэзию Германии, а в Германии — живую и остроумную французскую критику; Вам, который лучше, чем кто-либо другой, поймет, что здесь от критики, от шутки, от любви и от истины».

Для неё это не имело никакого значения. Она говорила, что любит его «parce que il est bon». В русской транскрипции это что-то типа: «Всё равно его не брошу, потому что он хороший». Тем не менее, когда он совершил с ней путешествие в Гамбург, она понравилась всем его родственникам, даже его знаменитому дяде Соломону — знаменитому банкиру-миллионеру. Правда, во время званого обеда случился небольшой «ляп». Началось с того, что в их доме было принято говорить только по-немецки. А заставить Матильду выучить этот язык (несмотря на то, что у Гейне было множество немецкоязычных гостей) было практически невозможно. И потому она вынуждена была молчать, не понимая, что происходит вокруг. А Соломон, тем временем, показывал гостям, каких он добился успехов, вырастив у себя в теплице виноград. Что для северного Гамбурга было большим достижением. Кончилось тем, что, когда виноградная кисть, переходя от одного гостя к другому, попала в руки Матильды, она, не зная, чем себя занять за обедом, её съела. Вскоре банкир спохватился: где виноград? Никто не решался сказать ему, какая участь постигла великолепную кисть. Но Гейне нашелся, и воскликнул: «Знаете, дядя, исчезновение винограда — настоящее чудо. Но я должен вам сообщить, что совершилось ещё большее чудо — его унёс ангел». Острота имела успех: банкир рассмеялся и простил племяннице проступок. Тем более что она действительно была очень красивой женщиной: с прелестным личиком, обрамленным каштановыми волосами, большими и выразительными глазами, ярко красными губами и ослепительной белизны зубами. В конце концов, Гейне считал, что прожил с ней по-настоящему счастливую жизнь. «И самым высшим счастьем была моя жена, — признавался он в письме к своему брату Максимилиану, — чудесная очаровательная баба, и когда она верещит не слишком громко, то голос её — бальзам для моей больной души. Я люблю её со страстью, которая превышает мою болезнь, и в этом чувстве я силён, как ни слабы и не бессильны мои члены». Об этом сообщал и в стихах: «Меня не тянет в рай небесный, — \ Нежнейший херувим в раю \ Сравнится ль с женщиной прелестной, \ Заменит ли жену мою!» Это, заботясь о ней, он напишет в своём завещании: «Я прошу, чтобы похоронная процессия была по возможности скромной, и чтобы расходы по моему погребению не превышали обычной суммы, затрачиваемой на самого скромного гражданина». Богатые родственники Гейне намеревались воздвигнуть на могиле поэта соответствующий члену уважаемой фамилии мавзолей. Но она категорически отказалась: сочла знаки внимания запоздалыми. После смерти Гейне Матильда была верна его памяти так же, как была ему верна при жизни. Вела скромную жизнь. Привыкшая любить и за кем-то ухаживать она терзалась в тишине пустых комнат. И тогда наполнила их животными: кроме попугая у нее было около 60 канареек и 3 белые болонки, которые беспрерывно пищали, лаяли и требовали ухода и заботы. Главными её развлечениями были цирк или бульварные театры. Но там она смотрела только весёлые пьесы или мюзиклы. Когда к ней приходили гости, она старалась заказать какое-нибудь блюдо, которое особенно любил ее дорогой Генри. Веря в глубине души, что этим она отдаёт дань его памяти. Трогательно предавалась воспоминаниям о нём. Имела возможность повторно выйти замуж, но не сделала этого, не желая носить другое имя, и тем самым омрачить память о нём. Именно такую женщину и должен был беззаветно любить великий поэт, и просить о её защите, когда уже сам не мог этого сделать: «Вы, духи светлые в раю, \ Услышьте плач, мольбу мою: \ От зол, от бед и тёмных сил \ Храните ту, что я любил…».

Она уйдёт 17 февраля 1883 года. В годовщину его смерти. Нужно было бы в этот день подъехать к нему на кладбище. Она подойдёт к окну своей квартиры в Пасси, чтобы выяснить погоду и вдруг упадёт, чтобы никогда уже не встать. Матильда умрёт от удара, вдруг, в один момент, словно своей смертью подтверждая вечную истину: «Они жили счастливо и умерли в один день». Только Матильда сделала это ровно через 27 лет после смерти Гейне. Она была «лёгким», влюблённым в жизнь человеком и, слава Б-гу, что её нашла лёгкая смерть. Все годы она помнила тот злосчастный день: пятницу 16 февраля 1856 года, когда его состояние резко ухудшилось: начались рвота, судороги. Матильда, строгая католичка, словно предчувствуя надвигающееся несчастье, предложила пригласить священника, чтобы он исповедовался. Но склонившейся к нему Матильде, он прошептал то, что накануне уже сказал коллеге, австрийскому поэту А. Мейснеру: «Б-г простит меня, это его ремесло». Матильда теперь ни на шаг не отходила от него, пребывая в постоянных молитвах. О чём думал он в эти последние часы? О ком вспоминал и у кого просил прощения? Вскоре, потерял сознание. Правда, позже какая-то неожиданная, важная мысль пришла ему в голову, и он, очнувшись, попытался сказать: «писать, писать…». Потом замолчал и совершенно внятно попросил: «Бумагу…Карандаш…» Это были его последние слова. Что он хотел сообщить, и о чём написать, мы уже никогда не узнаем. Ночью его не станет. Он просил похоронить его на Монмартрском кладбище, без отпевания и речей. Так что, ему «Не прочтут унылый кадиш, \ Не отслужат мессы чинной, \ Ни читать, ни петь не будут \ В поминальный день кончины». Всего девять человек придут проводить его в последний путь: Александр Дюма, Теофиль Готье, Поль Сен-Виктор, историк Минье и несколько журналистов. А чуть позже, Матильда поставит на его могиле скромный памятник только с двумя простыми и вечными словами: «Henri Heine». В таком виде их повторят и на его памятнике в Нью-Йорке (только с именем на немецкий лад — Heinrich Heine). Там в последние годы родилась прекрасная традиция. Многие молодожёны, после регистрации в расположенной рядом мэрии, отправлялись к фонтану Лорелеи, и фотографировались на её фоне — в знак вечной любви. Будто бы подтверждая пророчество Л. Мея: «Певец! Недолго прожил ты — \ и жить не стало силы. \ Но вечно будет рвать цветы \ любовь с твоей могилы». И на фотографиях, которые они сделают на память, с пьедестала монумента, так же вечно, словно благословляя их брак, будет смотреть на них Генрих Гейне. И может быть, на каком-нибудь отрезке вечной спирали, у кого-то из них родится, благословленный поэтом мальчик, который своими стихами прославит уже не его старую, а новую родину и весь мир. Он будет знать и помнить, как жил и уходил от нас великий Поэт. Сумевший написать гениальные строки, которые и сегодня продолжают находить отклик в наших сердцах. Перед смертью простивший всех, и попросивший у всех прощения. Недоживший, недолюбивший и недописавший. Неужели и те, кто сделали всё, чтобы сократить его дни, тоже были прощены?

Леонид РАЕВСКИЙ

Оцените пост

(голосовало: 10, средняя оценка: 4,90 из 5)

Загрузка...

Поделиться