Алекс Ровт — один из богатейших американцев среди выходцев из Советского Союза: на протяжении нескольких лет журнал «Форбс» включал его в список 400 самых состоятельных людей планеты. Еще совсем недавно он был в числе крупнейших производителей минеральных удобрений Северной Америки, сегодня — владелец консалтингового конгломерата.
На фото: Алекс Ровт (справа) со своим отцом.
Однако, по словам самого Алекса Ровта, бизнес для него – лишь средство для решения более серьезных задач, достижения более важных целей. Главным же для себя Алекс считает то, что он является выходцем из старой еврейской семьи, всегда чтившей традиции своего народа. Один их столпов общины бруклинского района Милл-Бейсин, где поселились немало его бывших земляков, закарпатских евреев, Алекс Ровт не оставляет и Мукачево, город, где он родился: восстановил синагогу, где в советские годы размещался военный склад, позаботился о миньяне, организовав переезд сюда нескольких молодых израильских семей, старикам развозит горячие кошерные обеды. И продолжает познавать свои корни – изучает историю семьи и общин, в которых ей довелось жить.
Кажется, что это его укорененность, понимание, откуда он взялся на этой земле, помогает Алексу Ровту добиваться успеха в самых разных сферах.
Так, совсем недавно он отыскал важные документальные свидетельства, касающиеся семьи его отца. И сегодня Алекс делится с нами этими недавними открытиями и связанными с ними воспоминаниями. Малейшая деталь важна для него – это драгоценный бриллиант в копилке его памяти.
— Начну я с того, где папа родился. Он родился 26 декабря 1923 года в Мукачево – в то время это была Чехословакия. Его родители родились в том же городе, но в другой стране – в Австро-Венгерской монархии. 26 мая 1918 года мои дедушка и бабушка – Герман Ротт и Вероника Кац поженились. Мне посчастливилось найти копию сертификата их бракосочетания, на котором стоят их личные подписи. В нем сначала стоит подпись деда Германа Ротта (правда, внизу дедушка приписал свою еврейскую фамилию – Гершберг), затем следует подпись бабушки — Вероники Кац, и свидетелей – Авраама Вайса и какого-то Мандельштама и дата – 26 мая 1918 года. К сожалению, мой папа не дожил до того, чтобы я смог показать ему этот уникальный документ. Но его брату, которому сейчас 96 лет, я его непременно передам, и, уверен, он будет очень рад.
В январе 1918 года дедушка с его отцом, моим прадедом, вернулись из Америки. Уже никто не помнит, когда точно они туда уехали. Наверное, до начала Первой мировой войны, году в 1913 или уже в 1914. За 5 лет в Америке прадед заработал приличные деньги, так что, вернувшись, смог купить корчму, ферму и дом в соседнем с Мукачево селе Зняцево. Буквально через 10 месяцев дедушка женился на моей бабушке, которая была моложе его на 8 лет.
Бабушка родилась в 1896 году, а дед – в 1888. То есть, на момент женитьбы ему было почти 30 лет, а ей – 21. У них родилось шестеро детей. Первой была девочка, потом мой дядя, который жив и ему сейчас 96 лет. Третьим ребёнком был мой папа, затем еще мальчик, девочка, мальчик. К сожалению, после Холокоста и войны почти вся семья погибла. У меня есть единственная фотография папиной старшей сестры, которая к тому времени была уже замужем и имела детей. Все они погибли в Холокосте. В живых остались только мой отец и его старший брат. Мой папа избежал концлагеря. В 1943 году он уехал в Будапешт, к тому времени Мукачево уже был Венгрией.
Позволю себе небольшой экскурс в историю. Родители родились в Чехословакии, а уже в 1938 году эта территория стала Венгерской. Когда мой папа уехал в Будапешт, антисемитизм расцветал, но в концлагеря пока не сгоняли. В этих местах евреев начали сгонять в концлагеря в 1944 году перед Песах, в марте — апреле. Как раз тогда забрали мою маму, ее сестер, братьев, родителей. Естественно, тогда же забрали и родню папы — братьев, сестер и родителей. Но сам папа, живший в Будапеште по фальшивым документам, этой участи избежал. Папа был высоким и красивым парнем, не похожим на еврея, хорошо говорившим по-венгерски. Он жил в доме у одного венгерского фашиста, отец которого был начальником городской пожарной охраны – большая должность в те времена. Но, как ни странно, тот папу не выдал. Папа мне рассказывал, что после войны познакомился с двумя советскими офицерами-летчиками, евреями, майором и старшим лейтенантом, которых он попросил помочь этим венграм. В то время всех коллаборационистов уже арестовали, в том числе и начальника пожарной охраны с сыном. Мой папа со своим знакомым майором пошли в комендатуру, чтобы подтвердить, что эти люди его спасли. Но к этому времени его спасителей уже расстреляли. Тогда СМЕРШ не церемонился — расстреливали по малейшему подозрению, кое-кого ссылали в Сибирь.
В 1945 году папа вернулся в Мукачево в надежде найти родных. Он еще не знал, что все они погибли, он не знал тогда даже, что такое концлагерь. Это знание пришло много позже.
Жил он у своих друзей в Мукачево, потому что его родной дом был в деревне. Работал в трофейном магазине, куда сдавали конфискованные в Германии товары. Папа рассказывал, что был период, когда в его магазине золотые червонцы меняли на советские рубли. Он тогда внес в кассу мешок червонцев и на всю сумму взял все ковры, которые были в магазине. Это был его крупный гешефт. Ковры были персидские, ручной работы. Часть из них мама продала в Мукачево, а часть сохранилась в семье. Три коврика даже мне достались по наследству от мамы.
С мамой отец познакомился в 1947 году. Он уже знал о ней, они даже были очень-очень дальними родственниками, их пра-пра-пра-дедушки были братьями. Мама пришла к нему в магазин покупать отрез материала себе на пальто. Несмотря на то, что это был советский магазин, она все же решила поторговаться и спросила отца:
— А что, нельзя дешевле уступить?
— Ну, тебе я могу уступить, — ответил отец.
Папа не имел права этого делать и внес в кассу недостающую разницу из своих денег.
А мама пришла с покупкой домой и похвасталась перед сестрами:
— Он такой хороший, и мне, вот, продал дешевле…
Ее сестра, моя тетя Илона, посмеялась над мамой и сказала, что знает этого продавца. В общем, отец и мать начали встречаться, и в 1948 году поженились.
Позже две сестры моей мамы уехали в Израиль, а третья – Илона, последовала их примеру позднее — в 1985 году.
1 января 1949 года родился мой брат. Он родился близнецом с девочкой. У мамы были сложные роды. Январь, в Мукачево один акушер по фамилии Сович. Папа нашел его пьяным и привез в больницу. Во время родов акушер девочку случайно задушил. Брата он немного поранил, и поэтому брит ему на восьмой день, как у нас принято, делать не стали, отложили на пару недель. Кстати, мой папа тоже был из двойни, и его близнец тоже умер. Папа остался жив чудом: рассказывали, что обоих новорожденных сочли мертвыми и положили в чулан, но мой отец пискнул – его вытащили, и он выжил.
Кстати, когда моя жена была беременна, отец думал, что будет двойня…
Потом папа и мама оказались в Советском Союзе – Мукачево стал его частью в результате раздела Европы Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем. Сталин на тех переговорах добивался передачи Советскому Союзу всех былых территорий Российской империи, на что западники в принципе согласились. Но Закарпатье никогда не входило в Российскую империю, это была Австро-Венгрия. Тем не менее, все проголосовали за то, чтобы и эту территорию передать СССР.
Так мне рассказывали, так я знаю и понимаю этот эпизод в истории.
Первые годы совместной жизни моим родителям пришлось нелегко. Жили они в центре Мукачево, на улице Карла Маркса, где и родились мы с братом. До 5 лет я разговаривал только на идиш – другого языка не знал. Потом, когда пошел в детский сад, научился говорить по-русски. Садик был по соседству c нашим домом, и ходил я туда, перелезая через забор. Надо сказать, что в садике меня очень любили. Еще жива одна из воспитательниц, которая хорошо меня помнит — Лидия Сергеевна, ей сейчас 91 год.
Год назад она написала мне письмо, которое я никому не показал. Хочу, чтобы сыновья прочли его на моих похоронах. Эта русская женщина, глубоко порядочный человек, пишет обо мне интересно и честно.
Позже папа построил дом на Ужгородской улице — не в самом центре, а чуть дальше, за мостом, и в 1964 году мы переехали туда. Поначалу я ходил в русскую школу, но из-за моего драчливого характера маме приходилось встречать меня у школы. Ей это быстро надоело, и она перевела меня в ближайшую школу — украинскую. Конечно, в ней антисемитизм был сильнее, но я его не чувствовал, поскольку сразу бил обидчиков, и проблем у меня не возникало. Да и маме было проще меня контролировать.
Папа мой очень любил общаться с людьми, хотя и был иногда очень резким. Такая это была натура. Он не умел «играть», никогда в жизни не сказал «my darling», «I love you», что сам я часто говорю жене и сыновьям. Но если он и никогда не сказал таких слов моей маме, – во всяком случае, я никогда этого от него не слышал, – то все его дела были наполнены любовью. Он был очень рад, если мог сделать что-то хорошее или достать какую-нибудь вещь. Мы всегда были одеты во все самое лучшее.
Папа очень радовался, когда что-то мог для нас сделать. И всегда старался нас от всего оградить. Например, для того, чтобы моего брата не забрали в армию, он поехал с ним и с мамой в Москву и сделал все, чтобы тот поступил в институт на очное отделение. Поступить в институт да еще в Москве в то время было очень трудно. Но студентов-очников не забирали в армию. У меня таких проблем не было: я сам поступил в институт с первой попытки. И еще до моего окончания вуза мы с братом уехали в Венгрию.
Но идейным руководителем в семье была мама. За пределами семьи мой папа, хоть и очень общительный человек, никому не позволял собой руководить. Я приходил к нему на фабрику и слышал, как он общался с коллегами и начальством, он не допускал, чтобы им руководили. Даже директор фабрики знал, что моему отцу указывать нельзя. Чуть что, отец говорил: «Не нравится – я завтра уйду!» Но отпускать его не хотели, потому что у него всегда и во всем был порядок.
Папа всегда был в костюме, при галстуке. Всегда! Я недавно пересматривал фотографии, начиная с его 30-летнего возраста. Вот он в санатории в прикарпатском Моршине, вот в Сочи, на этой фотографии дата: 1958 год, значит, мне 6 лет. На фабрике давали путевки, и мама отпускала отдохнуть. Она всегда его берегла, боялась, что он слабый, поскольку из близнецов. Тогда считалось, что близнецы слабые, хотя это не так. Мой папа был абсолютно здоровым человеком и почти до 90 лет водил машину. К сожалению, потом болезнь Альцгеймера его подкосила. Папиному брату 96 лет, он здоров, с ясным умом и хорошей памятью.
Для меня папа в определенной степени был примером. Он все делал для семейного счастья. Посмотрите, он приехал в Америку в 1978 году, когда ему было уже 55. И не молодой, и не старый — самый сложный возраст, чтобы начинать: языка не знаешь, местных реалий не знаешь. И, тем не менее, он пошел в школу учить английский и даже поступил в колледж. Но потом подвернулась работа, которая ему подошла, и он проработал до 74 лет. Это именно я сказал папе, что хватит работать. Он потом часто меня корил за это. «Что я дома буду делать? – говорил он. — Ты же знаешь, сейчас мама начнет мной командовать!».
Как-то мама мне сказала, что у папы проблемы с памятью: он поехал в магазин, купил мясо, продукты разные, а яйца забыл и поехал за ними снова. Я спросил папу, нет ли у него проблем со здоровьем. Он ответил, что все помнит, просто ищет повод лишний раз выйти из дома. А иначе мама его не отпустит, засадит за телевизор. Он не любил развлекательных программ, которые смотрела мама. Очень любил футбол и новости, мог и бокс посмотреть. Спорт он любил, но не всякий. Вот футбол обожал. Помню, как еще в Мукачево он меня, еще ребенком, брал на местные футбольные матчи. У меня даже есть его фотография на футбольном поле.
В Америке мои родители достигли вполне высокого материального уровня: ни одного дня они не были стеснены. Получали пенсии, имели сбережения, которые завещали своим внукам — моим детям и сыну брата.
Папа любил перед едой выпить немного водочки или шнапса. Он говорил мне на идиш: «Ты знаешь, если уже нет желания выпить 20 граммов – то жизнь ничего не стоит». К сожалению, потом пришло время, когда он не мог выпивать, и я вспоминал его слова. Еще мне запомнились мамины жалобы на то, что папа много пьет: вот, мол, бутылки открытые — одна на кухне, другая на втором этаже, третья в кладовке. Я спросил у папы, чего ты пьешь так много. Он объяснил, что так мама не узнает, из какой бутылки он выпил свои 20 граммов. При всем при том пьяным я его не видел никогда. Один раз видел слегка выпившим, когда мы уезжали из Мукачево, и коллеги по фабрике его провожали…
Он прожил долгую и плодотворную жизнь. Оставил двоих сыновей, троих внуков. К сожалению, ни он, ни мама не дожили до свадьбы своего любимого внука – Филиппа, моего старшего сына. Они любили всех внуков, и моего младшего Макса, и Эндрю. Но Филипп был очень живой мальчик, и мама говорила, что его надо срочно женить. Пока не получилось. Как тут женить детей, когда они вас не слушают?..
Вот вкратце жизнь моего отца.
Папа не был из очень религиозной семьи. Он был из – как сейчас говорят – «модерн» религиозной семьи. Его отец не носил пейсы, я это вижу по фотографиям, не знаю, какую школу он заканчивал. Но моего отца они отдали в хедер. Он прекрасно читал на иврите, даже немного разговаривал, а понимал почти все. После хедера пошел в чешскую школу, есть даже его фотографии, где он сидит в группе детей. После войны у нас был кошерный дом. Хотя в советские времена соблюдать кашрут было очень тяжело. Но в Мукачево это было возможно, потому что в городе – под эгидой заготовки пуха и пера — был шойхет. Евреи покупали на базаре кур, гусей и везли к нему резать. Перья и пух сдавали, зато у них были кошерные куры. Помню еще, как мы ходили ночью к подпольным еврейским мясникам, которые где-то по селам покупали коров, резали и продавали. Помню, один раз мама меня послала купить 2 килограмма к мяснику по фамилии Райх. Я принес, а она меня отправила назад: «Пусть он мне мяса даст – тут же две трети костей!» Мясник моему возвращению не сильно обрадовался, что-то про себя пробурчал, но поменял кости на мясо и совсем небольшую косточку. Этот случай мне запомнился.
Помню свою бар-мицву. До 13 лет со мной занимались три учителя, они и научили читать мою паршу, хотя я и не понимал, что читаю. Это не была такая бар-мицва, как мы делали здесь своим детям. Помню, в 6 часов утра папа взял две бутылки водки и леках, который даже не мама, а моя тетя испекла. И мы пошли в штибл – была такая подпольная молельная комнатка. Там собрался миньян — 10 человек, я прочитал паршу, всем разлили водки, меня обнесли. Пожали друг другу руки, сказали «лехаим» и разошлись. Все пошли на работу, а я в школу.
Но, правда, подарок ждал меня большой. У нас была традиция, что кватэр (почетная роль при обрезании) всегда дарит мальчику наручные часы. И я тоже получил от своей тёти Суры, покойной уже, часы «Полёт». Правда, тётя Сура не была моей кватэршей, кватэршей на моем обрезании была тетя Илона, которая к моменту моей бар-мицвы уже жила в Америке.
Для меня это был самой большой подарок – наручные часы в 13 лет! Мои ровесники прекрасно знают, что это такое. Ни у кого в те времена не было часов в 13 лет. Папа сказал, что я уже взрослый и должен отвечать за себя. Это мне запомнилось.
Более религиозным папа стал в Америке. Наверное, потому, что здесь было для этого больше возможностей, будем говорить откровенно, легче. Папа не ездил в субботу, естественно, не летал, соблюдал кашрут. Если оказывался в некошерном ресторане, заказывал рыбу. Он много знал о Торе — видимо, с хедера. Одним словом, он был достаточно религиозным человеком.
Подготовила к публикации
Наоми ЗУБКОВА
Оцените пост
(голосовало: 2, средняя оценка: 3,00 из 5)
Загрузка...
