От локального, но всепроникающего смрада американской предвыборной кампании хорошо лечиться отбытием в другие пределы, что и было сделано. В начале октября отъехала в Санкт-Петербург. Там прижилась — как не уезжала. Здесь по возращении — ужасающий jet lag. В семь вечера как подкошенная падаю в кровать, поднимаюсь в два ночи — соседи напротив еще не ложились: у них окна светятся — и бодро бегу на кухню завтракать. А чем до утра ночь коротать? Можно, конечно, до самого рассвета слагать стихи. Ну а если «лета к суровой прозе клонят, лета шалунью рифму гонят», то почему бы о поездке своей последней не припомнить, пока не затерлось. Вот из памяти — фрагментами… У Ф. И. Тютчева на Новодевичьем:
Когда сочувственно
на наше слово
Одна душа отозвалась —
Не нужно нам возмездия
иного,
Довольно с нас,
довольно с нас…
Самолет приземлился в Пулкове ранними сумерками. В аэропорту меня встречает человек, которого я знаю… цифра звучит страшновато. Ну, скажем так — со времен нашей общей студенческой юности. Я называю его детским именем. Он — один из немногих, кто помнит мою девичью фамилию. Когда в той, прошлой жизни мне было восемнадцать, а ему пятью годам больше, мир делился для меня на две неравные части. В одной, большей, был он. В другой — весь остальной мир.
Мы едем по Московскому проспекту.
– Где-то здесь должно быть Новодевичье кладбище, — говорю я.
– Ты от недосыпа Петербург с Москвой перепутала? — осторожно спрашивает он, зная, что летела я сюда почти сутки, а в самолете обычно не смыкаю глаз.
– Ты просто не знаешь, и я в тот приезд еще не знала: там могила Тютчева на монастырском кладбище, а я никогда не была…
Когда мы вышли из машины, ранние сумерки успели смениться поздними, и сторож — молодой узбек-гастарбайтер уже закрывал ворота кладбища, при котором он безвыходно живет в неказистой сторожке, окнами в землю. О русском поэте Тютчеве он, разумеется, не слышал («Пушкин слишял!»). Русское православное кладбище при действующем женском монастыре. Если не враждебный, то чуждый и непонятный ему мир, в котором день за днем в унылом одиночестве проходит его жизнь, его единственная и неповторимая жизнь… Мой спутник, как будто прочитав эти мысли, осек их суровой правдой жизни:
– Ты его не жалей, он здесь сидит, чтобы деньги домой посылать. Они рано женятся, там у него, можешь не сомневаться, семья, дети…
За небольшую мзду нам было дозволено войти. Старые кладбища в этих краях, да еще в осеннюю пору, да еще в непогасшие сумерки таинственно прекрасны. Как будто идешь через вековой лес с белеющими меж багряного и золотого крестами. За нами увязалась компаньонка сторожа, судя по имени Анфиса, наверняка доставшаяся ему от его русского предшественника. Анфиса, невзирая на свое «жеманное» имя, обладала вполне заурядной кошачьей внешностью. Однообразие ее жизни нарушалось лишь редкими паломниками вроде нас.
Мы доверились Анфисе, как путеводной нити Ариадны, и она безошибочно привела нас к двум наиболее посещаемым могилам ее родного некрополя. Сначала — к Некрасову, с бюстом на высоком постаменте, а потом — к Тютчеву. У Некрасова мы приостановились.
– А ты знаешь, — говорю я своему приятелю, — что за его гробом шло пол-Петербурга. А путь с Литейного до Московского, как ты сам понимаешь, неблизкий. Я читала, что студенты, меняясь, через весь город несли гроб даже не на плечах, а на высоко поднятых руках. Вот сюда несли, где мы с тобой сейчас стоим.
Надо сказать, что, основательно проработав когда-то фундаментальный труд Чуковского о Некрасове, я в деталях знала о трагически противоречивых свойствах его натуры и судьбы. Особенно отчетливо мне запомнилась история о хвалебной оде Муравьеву-вешателю, написанной Некрасовым в 1866 году, когда после первого покушения на Александра II либеральная оттепель, как обычно это бывает в России, быстро перешла в легкие заморозки на почве. Он прочел свою злополучную «оду палачу» за чаем в Английском клубе, подобострастно заглядывая в глаза сатрапу, ненавидимому всем гражданским обществом. Это была отчаянная попытка спасти от вероятных гонений свое возлюбленное детище — журнал «Современник». Да, тот самый пушкинский «Современник». Детище свое он так и не спас, а вот организованной травле со стороны «либеральной общественности» подвергался долгие годы. Вчерашние поклонники срывали со стен его портреты, писали на них слово «подлец» и посылали ему по почте. Им брезговали, его презирали, он то и дело впадал в меланхолию, но, когда за два года до смерти он безнадежно заболел одной некрасивой болезнью, либеральное сообщество простило его и вернуло ему титул «певца страданий народных».
Предчувствуя, что сейчас меня начнет «нести», решаю ни на какие побочные истории из жизни Николая Алексеевича Некрасова не отвлекаться, а строго держаться одной временной точки — дня похорон.
– А еще на похоронах Некрасова Достоевский произнес речь, имевшую прямое касательство к Тютчеву. Он сказал, что, хотя Тютчев «художественнее» Некрасова, ему никогда не занять того места в русской литературе, которое навсегда останется за Некрасовым, и именно он будет навечно стоять в ней вслед за Пушкиным. Интересно, что в этот момент студенты перебили Достоевского криками, что Некрасов выше Пушкина, так как он писал о страданиях народа. Ну это так, к слову. А вообще, у Достоевского была слабость появляться на литературных погребениях и открытиях памятников в мрачной роли национального пророка. В этот раз пророчество точно не сбылось. Как по мне, да и по Толстому, Тютчев ни за кем по росту в шеренге не стоит, а принадлежит к тому же великому ряду, что и Пушкин. Толстой говорил, что «без Тютчева жить нельзя». И это при довольно-таки ироническом отношении старика к поэзии. Это ведь он сказал, что писать стихи — это как пахать, а за сохой танцевать. Понимаешь, в любой другой стране, где количество поэтических гениев, родившихся почти в одно время, не так зашкаливает, как в России XIX века, Некрасов без вопросов стал бы первым национальным поэтом. Ты согласен, что ему просто немного не повезло?
– Я со всем согласен и все понимаю, кроме одного. Зачем ты уехала? Ты же продолжаешь здесь жить, — не к месту замечает мой собеседник.
Я не люблю, когда мне задают этот вопрос, но, пока мы здесь стоим, мне хочется досказать про завещание Достоевского, и я досказываю, делая вид, что не услышала вопроса.
– Достоевский вообще так высоко ставил Некрасова, что завещал похоронить себя на Новодевичьем, рядом с любимым поэтом. Но настоятельница Новодевичьего монастыря оказалась совершенно позорной сквалыжницей. Она запросила у вдовы Достоевского такую несусветную цену, что той пришлось вопреки воле мужа похоронить его на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. А вот там как раз в знак преклонения перед Достоевским не только не взяли с семьи ни копейки, но и предложили вдове самой выбрать место для захоронения.
Анфиса, явно утомившись моими «кладбищенскими историями», медленно двинулась в глубь кладбища, и через минуту, легко перепрыгнув невысокую ограду, грациозно улеглась на надгробную плиту черного гранита с рассыпанными на ней белыми астрами. Над плитой — беломраморный испещренный резьбой крест. Анфиса оказалась куда лучшим проводником, чем ее хозяин. Это было семейное захоронение Тютчевых.
К вящему изумлению, у ограды, тесно прижавшись, стояла молодая парочка, которая, в свою очередь, в ужасе шарахнулась при нашем внезапном появлении из кладбищенского полумрака.
Соня ТУЧИНСКАЯ,
Сан-Франциско
Продолжение тут
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
