Понимая, что вербовали меня не просто на всякий случай, а с конкретными и далеко идущими целями, я поступил в аспирантуру при институте психиатрии Академии медицинских наук. Это отвечало интересам и папы, и генерала, и, что более важно, моим собственным. Весь первый год я не вылезал из тамошней библиотеки, где прорабатывал не только отечественные, но и до того закрытые для меня западные книги по психиатрии. Идея, как срывать рыбок с крючка и после некоторого лечения раненой губы возвращать их в водоем, уже забрезжила в мозгу — оставалось только незаметно подарить ее шефу. Мне казалось, что торопиться особенно некуда, но тут грянул август 68-го, в Прагу вошли танки, а на Красную площадь — диссиденты, и стало ясно, что времени у меня куда меньше, чем мнилось. И я побежал к Снежку.
Вообще-то, Снежка звали Андреем Владимировичем Снежневским, и он был директором института. Уже более десяти лет он вел изнурительную борьбу с ленинградской школой чистоплюев от психиатрии, которые считали своим долгом признать здорового здоровым, а то, что потом его, как Буковского, засунут в лагерь, их не интересовало. Экспертизы Андрея Владимировича питерцы высмеивали, шеф лютовал, но сделать ничего не мог: в теоретической базе старикан был слабоват. А потому приход юного аспиранта, да с готовой теорией, которую аспирант вывел, опираясь на многочисленные работы и диагнозы самого Снежневского, старца вдохновил. Узнав же, что выведенная теория еще и носит имя Снежневского, Андрей Владимирович ахнул и прослезился. Теперь он был непобедим и непотопляем.
В сущности, ничего такого особенно великого я не придумал. Помните, в «Золотом теленке»: «Господа, он не читал книги Блейлера!»? Так вот, в отличие от Берлаги, я читал книги Блейлера. Читал часто и вдумчиво, ибо именно Эйген Блейлер был тем человеком, который ввел в психиатрию понятие шизофрении и дал ей кое-какую классификацию. И, в частности, придумал такую штуку, как латентная шизофрения, то есть шизофрения, которая медленно-медленно спускалась с горы и трахала по всему мозгу. Тут ключевое слово — «медленно», вы понимаете? Мне оставалось сделать всего один крохотный шажок, и я его сделал.
– А что, Андрей Владимирович, — огорошил я старца во время нашей ставшей исторической беседы, — значит, шизофреник может таить в себе болезнь долгие годы, пока она не проявится, так?
– Так, — не стал возражать Снежок.
– А если болезнь таится десять лет, двадцать, но при этом не проявляется, означает ли это, что ее носитель здоров? Нет, — поспешно ответил я сам себе, не допуская, чтобы академик успел что-либо возразить, — он все равно болен. И вы сами, дорогой Андрей Владимирович, доказывали это десятки, да что там десятки — сотни раз. Это все равно шизофрения, просто ее качественно другая форма. Я думаю, что правильно будет назвать ее вялотекущей.
– Вялотекущая шизофрения Снежневского, — медленно повторил шеф, пробуя название на слух и на зуб. — Да, пожалуй. Вы, голубчик, Абрам Владимирович, с диссертацией на эту тему не медлите — дело это государственное, и потому, думаю, стать вашим научным руководителем придется лично мне при всей моей колоссальной занятости. За работу, голубчик!
Вот такое вот благословение Пушкина Державиным. Диссертацию я защитил уже в следующем году, разумеется, на закрытую тему, причем восхищенный ученый совет единогласно присвоил мне степень не кандидата, а сразу доктора медицинских наук. На защите мой папа плакал от счастья: стать отцом самого молодого в стране доктора наук он и не мечтал. В том же году шеф представил «свою» вялотекущую шизофрению на международном симпозиуме, где и был раздавлен западными коллегами, как черепаха Б-гом. Но мнение Запада Снежка интересовало меньше всего.
Ну, вы-то понимаете, зачем мне все это было нужно? Я должен был изобрести способ спасать тех, чьему безумству храбрых я внутренне пел песню. И признавать этих храбрых безумцами означало в моих глазах спасать их от лагерей, где ручные уголовники могли делать с ними все, что им заблагорассудится. Вы уж мне поверьте: я наслушался дома от отцовых друзей, какая участь ожидает тех, кто посмеет усомниться в нашем правом деле. Так что лучше уж койка в больнице Сербского, чем нары. И в этом я убежден по сей день.
Конечно, сегодня проще всего заклеймить нас как «карательную психиатрию». Почитай современные книги или залезь в Интернет — так Снежка там рисуют чуть ли не соратником Менгеле. А ведь это далеко не так. Я, правда, так никогда и не рискнул задать ему вопрос, понимает ли он, что наша с ним дурацкая вялотекущая шизофрения спасает обреченных, но, кажется, он понимал. Не зря же Андрей Владимирович работал, не уходя на пенсию, почти до 82 лет. Я думаю, он боялся, что новое начальство просто выкинет все его труды на свалку, а когда силы окончательно его оставили, на дворе царила перестройка, и посадить на свое место меня Снежок не сумел. Но к тому времени за диссидентство уже не сажали. И еще пока не сажали.
То, что я заготовил себе роскошную западню, я понял только лет через пять. К тому времени я отпраздновал свое тридцатилетие и получил отделение в больнице Сербского. Мои диагнозы вслух оспорить не смел никто. Через меня проходили правозащитники, левозащитники, полузащитники — и всех, кому грозила тюрьма (а кому она в СССР не грозила?!), я признавал психически больными. Помните, что я хотел срывать рыбок с крючка и возвращать их в водоем? Вот тут я и обломался. Диагноз, как выяснилось, прилипал навсегда. Никакие побеги в пруд, реку или озеро не допускались! Ты рыба? Тогда сиди в аквариуме! Больница или лагерь — третьего не дано и дано не будет. А раз ты болен, то изволь лечиться. Нет, лоботомию и электрошоки мы не применяли, но длительное лечение психотропными препаратами — это тоже не сахар. Да, психотропными, я же не мог прописывать шизофреникам анальгин! Аминазин, галоперидол — слышали такие названия? Слышали, конечно. Угнетение рефлексов, торможение центральной нервной системы, паркинсонизм — я наблюдал это у «спасенных» мной диссидентов и понимал, что все это происходит по моей и только по моей вине. А самое страшное заключалось в том, что я не мог даже провозгласить их выздоровление и отправить к чертовой матери в лагерь, лишь бы не видеть угасание и деградацию лучших умов нации! Ибо вылечить можно больного, но как ты вылечишь здорового?!
Я мечтал о побеге или хотя бы о возможности превратиться в серую мышку и тихо работать с настоящими психами. Но ни генерал И., ни генерал Шмулевич В. А. меня бы не поняли, а не поняв — не отпустили бы. Единственное, что мне удалось — это не завести семью, чтобы в случае чего она не стала заложником и гарантом моего правильного поведения. Я выдержал несколько недоуменно-неприятных бесед дома и в конторе, пока наконец не оклеветал себя и не «признался» в своей тяге к лицам одного с собой пола.
– Моральный облик строителя коммунизма я не запятнаю и свою позорную страсть обуздать смогу, — твердо заявил я, — но жениться — это выше моих сил, товарищи!
Меня простили. Естественно, с тех пор никаких связей с женщинами я не допускал, опасаясь слежки. Плоть нередко томила меня, а медсестры в моем отделении ежедневно крутили передо мной декольте и упругими попками, но я не поддался. Хотя приходилось нелегко: как ни крути, я был мужиком в самом соку. Ничего, привык.
В 89-м мне все-таки повезло. Я выбил себе турпоездку в Венгрию и Югославию, хотя и не под своим именем — демократия и бардак в стране шли рука об руку, и многие гайки недозакручивались. Попробовал бы я при Брежневе — Андропове попроситься за границу! Меня даже на психиатрические симпозиумы не отпускали, а потом, когда за все наши со Снежком художества советскую психиатрию вообще исключили из Всемирной психиатрической ассоциации, этот вопрос отпал сам собой. А в 89-м я вырвался. И, естественно, не вернулся. В первый же день забежал в Будапеште на огонек в британское посольство, представился, был переправлен в Лондон, где меня долго крутили тамошние гэбисты, и после выкачивания из меня информации они, по моей просьбе, купили мне билет до Тель-Авива в одном направлении.
Диплом мой остался в Москве, да и заниматься медициной на новой родине меня абсолютно не тянуло. Мне хотелось тишины, покоя, и, если не поздно, семейной жизни. И мне повезло. С самого открытия нашего торгового центра я охраняю в нем вход F2, а после работы (мне еще два года тянуть лямку до заслуженной пенсии) спешу домой, где меня радостно встречают жена Тами и сыновья Ноам и Иоэль. Никто из них не знает ни единого слова по-русски и даже не подозревает о том, что их муж и отец Марк Леви — это доктор медицинских наук профессор Абрам Шмулевич. Почему Леви? Потому что, как говорил барон Мюнхгаузен, «в Германии иметь фамилию Мюллер — все равно что не иметь никакой». Кстати, с создателем «советского» барона Гришей Гориным меня однажды познакомили. Все было так симпатично: мы почти сверстники, оба врачи, оба евреи… Дернул меня черт случайно заикнуться о месте работы! Больше Гришу я не видел.
Вот вы спрашиваете, не стыдно ли мне? Спрашиваете, спрашиваете, я же вижу. Нет. Не стыдно. Горько. Наверное, так же горько, как горько было Штирлицу получать звания и ордена за верную службу рейху…
Ян КАГАНОВ
(еще один пример успешного совмещения
работы врача с литературным творчеством)
http://www.migdal.org.ua/times
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
