Обычно в конце учебного года в школах начинался ремонт помещений силами старшеклассников. Это называлось практикой: какая рабочая сила — такой и ремонт. В мастерских, где проводились уроки труда, верстаки застилали газетами с несвежими новостями, которые предусмотрительная библиотека копила специально для того, чтобы не пачкать инвентарь при побелке. Поверхность верстаков сверкала всякими «правдами»: комсомольскими, пионерскими, кремлевскими. Яркие заголовки сами бросались в глаза, и я машинально задерживался на секунду, чтобы посмотреть, что же такое интересное не дочитал. А недочитывал я все, потому что питал отвращение к этим средствам массовой дезинформации. И вдруг перед глазами мелькнуло знакомое слово. Конечно, мне все русские слова хорошо знакомы, но это было что-то очень близкое. И я сделал шаг назад, скользя глазами по этим «правдам», и нашел: Розенфельд. Кроме того, что необычное словосочетание резко выделялось на фоне русского текста, так Розенфельд еще был моим приятелем, и втайне от него я мучил эту фамилию, пытаясь написать о нем рассказ.
Я впился глазами в коротенькую заметку — слава Б-гу, она не начиналась словами «из зала суда». Там сообщалось, что в Иерусалиме, в квартире Дова Фрайберга (если правильно запомнил имя), произошло радостное событие: он встретился с Семеном Розенфельдом, с которым вместе бежал из концлагеря Собибор.
Меня будто током ударило: наша комсомольская газета пишет о радостной встрече в Израиле? Не может быть! — стучало сердце, — что-то здесь не так. В подтексте заметки явно слышатся другие слова, что, мол, это у нас случилась радость: уехал какой-то Розенфельд, туда ему и дорога. Зато теперь будет очень хорошо, чтоб он там провалился.
Я уже ни о чем не мог думать, как только об этом совершенно чужом мне человеке с прекрасной, на мой взгляд, фамилией. Его судьба, несомненно, переплелась с судьбами многих людей, оказавшихся в немецком плену. Наверное, штрафбат, наверное, Сибирь. Может, надевал иногда ордена и медали на парадный костюм, а может и нет. В плену ведь был вражеском, предатель Розенфельд. Не уехал в первую волну эмиграции, не мог бросить на произвол судьбы эту землю, цеплялся за нее мертвой хваткой. Сколько и чего должен накопить человек, отдавший этой стране здоровье, силы, чтобы на старости лет бросить все и ринуться в неизвестность, окунуться в чужую, непонятную жизнь?
А пока я мысленно писал другой текст статьи: «Дорогие граждане! У нас в стране произошло несчастье: навсегда уехал прекрасный человек, защищавший нас от фашизма, отдавший все силы на восстановление разрушенных городов, на строительство того абсурда, который вы призывали народ вам построить. Уехал не самый худший гражданин нашей Родины, и с каждым таким отъездом мы становимся все беднее и беднее. Граждане! Остановите это падение в пропасть! Крикните во всю мощь вашей грудной клетки: «Семочка! Вернитесь! Вы так нужны нам…»»
Я понимал, что писать некуда, кричать никто не будет, но обязательно попытаюсь хоть что-нибудь разузнать о судьбе этого человека. И, представьте, нашел совершенно уникальный документ: рукопись Александра Печерского, организатора восстания в Собиборе. Это правда: кто хочет, тот найдет, а кто очень хочет — тем более. Там описано подробно все, что произошло в лагере 14 октября 1943 года. Сегодня это уже можно прочесть в Интернете. Он даже написал о дальнейшей судьбе некоторых спасшихся после побега, которых удалось разыскать после войны, чего я в Интернете не нашел.
Семен был ранен в ногу. Его, истекающего кровью, взяли в плен. Придя в сознание, он понял, что смерть неизбежна. А пока, оторвав кусок ткани от рубашки, перетянул ногу — единственное лечение, которое было доступно. Как ни странно, его не убили, и нога начала заживать. Молодой организм хотел жить — 20 лет парню тогда было. Потом он участвовал в восстании, остался цел, долго скитался по лесу в поисках русских, голыми руками рыл землянки, питался гнильем. Знаю, что встретил наших, дошел до Берлина и на стене рейхстага оставил надпись: «Барановичи — Собибор — Берлин». В каком городе он жил после войны, я не помню: меня поджимало время — я покидал Родину навсегда. Рукопись Печерского я оставил в редакции одной из газет.
Американский Кливленд встретил нас холодной погодой. Все вокруг чужое, незнакомое. Одна тоненькая русская газета, родное русское слово среди сплошной английской речи. Она не называлась «Правдой», что само по себе вызывало доверие. «Ритмы Кливленда», так скромненько именовалась газета, торжественно сообщали, что русская община есть и живет полноценной жизнью, и что нам уже деваться некуда: нужно вливаться в это бурное течение и осваивать новые американские ритмы.
Наши праздники здесь никто не отменял. На Новый год мы зажгли свою первую елочку, брызнули шампанским. Американские елки, наряженные по-царски, сверкали огнями на морозе, встречая Кристмасс, и перемигивались через оконные стекла с нашими малютками, спрятавшимися от холода в уголке апартмента, не понимая, за что им достались такие привилегии. В феврале поздравляли мужчин, в марте — женщин. Охотно подключились к местным традициям: Mother Day, Father Day, Thanksgiving, отмечали еврейские и все другие — любовь к праздникам мы привезли с собой. Не нарушать же хорошие традиции, в конце концов!
На праздник Победы, который состоялся в самом большом Party Center Кливленда, были приглашены все ветераны, а также представители городской администрации. Мы не думали, что здесь, в Америке, наши граждане вместе с американцами будут чествовать ветеранов войны, освободивших Европу от фашизма. Ветеранам устроили такой праздник, какой они заслужили. Сверкали боевые награды, благополучно проскочившие таможню, звучали торжественные речи на двух языках. Слезы радости, поцелуи, подарки, цветы, пожелания здоровья и долгой, счастливой жизни… Эта маленькая русская газета при всем желании не могла вместить потока информации о чествовании русских (еврейских) ветеранов.
На первой странице красовался портрет Якова Талеса при орденах и медалях, описывались его заслуги перед той страной и подвиги, которые совершал во имя Победы. Это имя мне ни о чем не говорило, я никогда не видел этого человека, но было очень тепло на душе от одной только мысли, что, может быть, в Израиле точно так же чествуют Семена Розенфельда.
Я залез в Интернет и нашел только скудную информацию, что Александр Печерский, руководитель и организатор восстания, после войны был арестован как предатель, но отпущен, так как за границей уже знали его имя. Работал администратором Театра музкомедии в Ростове-на-Дону, потом уволен в связи с делом врачей и больше пяти лет не мог найти работу. Был приглашен в Польшу на открытие памятника жертвам Холокоста в Собиборе, но его не пустили. Обиду проглотил молча. Никуда не уехал, жил тихой жизнью и тихо умер в 1990 году. Его именем названа улица, но… в израильском городе Цфат.
Только теперь, по прошествии многих лет здесь, в Америке, я начал понимать, что было написано в той маленькой заметке: в Иерусалиме, в квартире Дова Фрайберга, произошло радостное событие… И если бы я сейчас встретил того Семена Розенфельда, то прошептал бы: «Семочка, не возвращайтесь…»
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
