— Здравствуйте, дорогие друзья. Приятно, представляя гостя, произнести всего одно слово, не называя фамилии, и все сразу понимают, о ком идет речь. Ну, скажем, достаточно упомянуть кулинарный техникум, и уже никто не сомневается, что в гостях Хазанов. А сегодня можно попробовать произнести слово «Атаман». Думаю, что вы уже догадались — Михаил Шуфутинский. Миша, привет.
— Привет.
— По правде говоря, ты уже на атамана не очень похож: стал стройный, как кипарис. А атаман все-таки должен быть с животом, мощный…
— То есть, ты считаешь, что я уже не дотягиваю до атамана, да?
— Ну не знаю… Во всяком случае, такой мощи боцманской, атаманской уже нет. Я же говорю: кипарис просто.
— Нет, не кипарис. Мне нужно еще похудеть.
— Ты побил рекорд Винокура. Каждый раз, когда мы с ним встречаемся, он в очередной раз сидит на диете. Я его спрашиваю: «Скажи мне, как?» Он говорит: «Вот так. Я ем суши. Нет, суши не ем — сушими. Опять ударило в голову, я опять сидел на диете, похудел». Потом он опять набирает. Ты уже побил его рекорд по всем статьям.
— Кстати, у нас офисы в одном здании в Москве, поэтому я с ним встречаюсь и на концертах часто, и в офисе. И он то худеет, то снова набирает. Дело в том, что худеть надо не так. Надо просто перестроить свою жизнь и свой взгляд на еду. У меня он совершенно перестроился — полностью. И началось это с того, что я… Эта тема нам интересна?
— Очень. Ты представляешь, какое число и мужчин, и женщин у телеэкранов готовятся записать твои секреты?
— Я не шел худеть, я болел. У меня был страшенный артрит. Несколько лет назад я выехал в концертном зале «Россия» на сцену в инвалидной коляске. Концерт нельзя было отменить, контракт был подписан, билеты проданы. И я отпел сольник в коляске — есть эта съемка. Надо было выходить, я прилетел из Монако, и ноги «отрубились». Что делать? Взяли эту инвалидную коляску, повесили на нее шары, цветы. У меня был тогда дуэт «Вкус меда», они меня вывозят, музыка играет, балет танцует, зал доволен, все думают, что это прикол.
— Решение номера…
— Да. А мне же надо петь целый концерт. Поставили высокий стул, я кое-как поднялся с палкой, сел, только тогда зал понял, что это не шутка. Вот такое состояние. Плюс у меня был очень высокий сахар в крови, практически — диабет. Я принимал таблетки. И болел.
— А как ты добился таких результатов?
— Очень просто. Мне посоветовали доктора. Я к нему поднимался на шестой этаж без лифта — он на Чистых прудах, в старом доме живет. Я себя втаскивал по перилам к нему. Он говорит: «Через три месяца ты взлетишь сюда». И я через три месяца к нему взлетел.
— Потрясающе…
— Да. Он мне дал возможность снова поверить в то, что я живой, нормальный человек. С тех пор прошло несколько лет. Я не принял ни одной таблетки — вообще никакой. У меня нет артрита, у меня нет диабета, я себя чувствую замечательно (тьфу-тьфу-тьфу!). Я меньше сплю, чем хотелось бы, при этом работоспособен. И потерял десятки килограммов. Они ушли постепенно.
— Вот Винокур, с которым ты худеешь практически на брудершафт, небось, завидует?
— Вовка, да. Понимаешь, сбросить — не проблема. Не набрать потом — это проблема…
— Миша, не все знают, что начинал ты на самом деле с джаза, это правда?
— Да, конечно. Совсем в ранней юности.
— Не жалеешь, что изменил джазу? Все-таки джаз есть джаз.
— Я не изменил. Дело в том, что ведь я учился и получил серьезное классическое образование.
— В «Ипполитова-Иванова» учился?
— Да. Я закончил дирижерско-хоровой факультет, изучал теорию и композицию, занимался этим серьезно, люблю классическую музыку и неплохо ее знаю. А джаз — это музыка, которую я любил и играл и, в общем, могу и сейчас поиграть. Я ничему не изменял.
— Но когда ты начинал, то в основном джазом занимался. Сейчас — нет.
— Я играл его, потому что любил. Но работа моя… Допустим, я работал аккомпаниатором у квартета «Аккорд» или на каких-то концертах сопровождал чьи-то выступления. А джаз — это было как хобби, то, что мы любили, и то, чему были беззаветно преданы. Но от того, что мы любим, до того, за что нам платят деньги, огромное расстояние.
— «Дистанции огромного размера».
— Конечно.
— Сколько лет ты проработал в Магадане?
— Четыре года.
— «Рубил капусту», что называется? Собирал деньги?
— Не то, чтобы собирал, я не так много их собрал…
— Почему ты уехал из Москвы?
— Потому что были проблемы. Потому что я дружил и общался со многими людьми, которые были в диссидентских кругах. Я ходил на всяческие студенческие тусовки… В общем, надо было из Москвы валить тогда, должен был Никсон приехать…
— То есть ты решил, что называется, «уйти на дно»?
— Нет, до этого я проехал с гастролями по всей стране. Аккомпанировал джазовой певице Лоле Хомянц. Очень хорошая певица. И ребята меня уговорили: «Давай в Магадан. Мы уже были, работали. Там есть ресторан, нас туда зовут». Просто поехали, мне было 23 или 24 года. Замечательное время — тяжелое, неуютное, но очень романтическое и совершенно ни с чем не сравнимое. Тем более что там я женился, ко мне моя невеста приехала из Москвы, которая по сей день является моей супругой, живет она в Лос-Анджелесе — Маргарита…
— И ждет тебя там из Москвы…
— И ждет меня, и приезжает ко мне в Москву тоже. Там родился мой старший сын Дэвид — наш первенец. Там много чего было, в Магадане… Я был у Козина в гостях. Он пел нам песни… Я многое узнал. Научился некоторым законам, правилам — как себя нужно вести в той или иной ситуации. Это хорошая школа.
— То есть ты об этих четырех годах в Магадане ни в коей степени не жалеешь?
— Нет, совершенно нет!
— Миша, когда и как появился коллектив, который помнят до сих пор — «Лейся, песня!»?
— «Лейся, песня!» появился в 75-м году. Я как раз приехал из Магадана, делал аранжировки для разных коллективов, в том числе для ансамбля «Мелодия» на радио, аранжировал песни Славки Добрынина, мы с ним дружили. И он говорит: «Знаешь что? Создали коллектив Плоткин и Селезнев в Кемеровской филармонии «Лейся, песня!», но разругались, и Плоткин ушел куда-то в одну сторону, Селезнев — в другую…» В общем, Добрынин, который тоже принимал в этом активное участие, порекомендовал меня. И я туда полетел, в Кемерово. Приехал и возглавил «Лейся, песня!».
— Там была тогда мощнейшая филармония…
— Да, да, конечно! Мощнейшая, на самом деле. Там мы получили звание лауреатов премии «Юность Кузбаса». У нас совершенно не было в репертуаре никаких комсомольских песен, мы были полностью запрещены на телевидении… Впрочем, я и сейчас практически на ТВ запрещен.
— Да ладно?!
— Конечно!
— Миша, да ты с экрана не уходишь!
— Нет, это было раньше. До 98-го года я действительно был везде. Не на бис, а назло, как говорится.
— Ты хочешь сказать, что тебе на телевидении перекрыли кислород?
— Да.
— Почему?
— Меня не любит Константин Эрнст.
— А за что он тебя не любит?
— А не знаю. Мы с ним не знакомы. Просто не любит.
— Так не бывает… За что-то же не любит?
— Бывает. Я не знаю, за что…
— У тебя есть, наверное, свои догадки?
— Нет. У меня нет догадок. Подозреваю, что этот человек вообще на личности не обращает внимания. Ему важно, совпадает ли это с его коммерческими интересами или какими-то еще. Я с ним не знаком, мы ни разу не пересекались в жизни, но вот он меня не любит. До тех пор пока его не было там, у меня было все хорошо.
— Хорошо, Б-г с ним. А почему тебя отлучили от других каналов?
— Меня когда спрашивают журналисты: «А чего это вас не видно на ТВ?», я говорю: «А я туда и не хожу».
— То есть, ты хочешь сказать, что в последнее время маэстро Шуфутинский попал в телеопалу в Москве?
— Конечно. Конечно. Я ни для кого не гожусь — «не формат». Потому что я не наклонился ни перед одним продюсером, сам себе всю жизнь продюсер — это раз. Во-вторых, я выпускаю альбомы, они самодостаточны, они стоят в десятках лучших альбомов по продажам годами…
— Значит, несмотря на то, что тебе перекрыли на ТВ кислород, твои сборы концертные от этого совсем не пострадали?
— Абсолютно нет.
— Как работал на аншлагах, так и работаешь?
— Конечно. Мало того, у меня появилось очень много частных приглашений — юбилеи компаний, презентации — которые мне даже больше нравятся, чем публичные концерты. Они гораздо интереснее и материально выгоднее, и легче. А публичные концерты я устраиваю тогда, когда мне этого хочется.
— Сколько концертов ты работаешь в месяц?
— В среднем пятнадцать.
— Еще чуть-чуть, и можно «чесом» назвать.
— Ты прав. Это очень много. А знаешь почему? Потому что концерт — это хорошо. Ты выходишь, обо всем забываешь, реализуешься на сцене, общаешься. А вот то, что до и после концерта… Пока еще переезды в России — это серьезное испытание. Но работаю, мне это нравится…
— Тяжело же, Миша, пятнадцать-восемнадцать концертов… Даже если не считать перелеты, это все равно работа, если не на износ, то близко к этому. Зачем тебе это нужно? Извини, но ты уже ведь можешь себе позволить столько не ишачить?
— Я жадный до общения. Все время боюсь, что мне этого не хватит. Я себя хочу реализовать.
— Насколько я понимаю, ты работаешь пятнадцать концертов, а не десять, не потому что за деньгами гонишься? Вряд ли сегодня для тебя рентабельно так надрываться для того, чтобы заработать пусть даже неплохие деньги?
— Да, конечно. Понимаешь, это ни с чем не сравнимое ощущение — когда ты… там какие-то микробы в воздухе особые, когда ты выходишь на эту сцену, выступаешь. Когда-то в меня это запало. Я думаю, это случилось в 90-м году, когда я первый раз поехал в Союз на гастроли. Вот с тех пор во мне это живет, и я не могу — наркотик. Кроме того, деньги тоже нужны, потому что очень много расходов, у меня огромный штат.
— Ну и обязательно, как минимум, две красивые женщины должны быть слева и справа от тебя…
— Лучше — три.
— Расскажи, как ты помирился с обиженным в свое время на тебя Розенбаумом? Чья была инициатива помириться?
— Знаешь, честно говоря, мы и не ссорились, и не мирились.
— Неправда. Я помню — Саша был на тебя ужасно обижен. Ты пел его песни тогда, когда самого Розенбаума знали плохо, хотя во всех такси крутились его кассеты. Он дико обижался за свое авторство… А потом вы вроде бы подружились и даже выпустили вместе несколько дисков.
— Это не совсем так. Я не знаю, как крутили его песни в такси, я жил тогда в Америке. Но знаю, что когда я приехал в 90-м году в первый раз в Москву, то не мог себе представить, что мои пластинки и кассеты действительно крутят везде! И мы сделали 75 концертов на стадионах за три месяца. Мы с ним встретились, очень хорошо встретились, и подружились. Он человек безумно талантливый, но достаточно сложный характер у него… Он подвержен каким-то всплескам эмоциональным… Иной раз, когда встречаемся с ним в аэропорту случайно, обнимаемся, а иной раз он может даже не поздороваться, не посмотреть в мою сторону…
— Отношения остались непростыми?
— Их нет, мы никак не пересекаемся. Я его песни не пою уже давно. У меня выходят альбом за альбомом разных авторов, и я кое-что сам делаю. И совершенно, в общем, не пострадал от этого. Была проблема из-за того, что компании, работающие сегодня на уровне сумасшедшего пиратства, издали мои альбомы с песнями, среди которых были и песни Розенбаума. И хотя авторство, естественно, было указано, никто там, в то время тем более, не считался с авторскими правами. Поэтому ему не заплатили. Он на них подал в суд. Они судились. По-моему, он выиграл этот суд. Но ко мне это не имеет отношения, потому что я — исполнитель, а не автор. Я спел песню. Песня, вообще-то, пишется для того, чтобы человек ее пел. Сегодня ему не на кого обижаться, по-моему, он сегодня полностью обласкан властью, дружит с президентом, стал народным артистом. И поэтому я горжусь тем, что народный артист Розенбаум когда-то написал замечательную песню «Гоп-стоп», а я просто ее хорошо исполнил — и все. Я обыкновенный Михаил Шуфутинский.
— И не обласкан президентом?
— Я не обласкан властью, поскольку этого не ищу. И я все-таки иностранец для них.
— Неужели они продолжают тебя воспринимать как иностранца?
— Представь себе.
— Ты же столько времени проводишь там!
— Десять месяцев в году, да.
— И все равно — иностранец?.. Скажи, Миша, ты действительно чувствуешь при общении с коллегами, с большими государственными людьми, несколько иное отношение, чем к россиянам? Мне кажется, что этого просто не может быть, ты уже настолько свой для них…
— Я свой для них. Они меня приглашают на свои дни рождения, даже не спеть, а просто побыть вместе. Они хотят со мной дружить. Но в официальных мероприятиях я не участвую.
— Но какая-то обида в тебе все равно чувствуется. Я же вижу…
— Нет, я был немножко одно время растерян из-за этого, не мог понять… А сейчас совершенно не придаю этому значения…
Возьмем опять Эрнста — ну неужели ты думаешь, что если Б-г мне дал что-то такое, чего не дал кому-то другому, и я сумел что-то спеть, что запало в сердца огромному количеству людей, поэтому миллионы моих пластинок продавались и продаются, ко мне приходят люди; неужели ты думаешь, что я все это брошу из-за того, что какой-то один человек, даже если он возглавляет Первый канал, меня не любит?! Мне просто наплевать на это! Меня любят миллионы других людей. И вот это для меня — самая большая награда. Я ими обласкан, а уж как власть на это смотрит, это ее дело. Но проблем у меня с этим нет. Я просто сторонний наблюдатель.
— Ты чуть-чуть сбоку?
— Да. Я сбоку. И их эта ситуация устраивает.
— Мы с тобой в свое время очень долго беседовали на тему так называемой блатяры в музыке. И пришли к тому, что на самом деле понятия «блатная песня» не существует. Существуют понятия — хорошая песня и плохая песня. Но Шуфутинского часто называли человеком, который поет блатной репертуар… Кстати, «Бродяга Байкал переехал» тоже ведь блатная песня, согласен?
— Конечно, конечно.
— Есть замечательные песни, которые принято называть блатными. Но сегодня очень часто приходится слышать, что Россия по своему творчеству музыкальному превратилась практически в зону, что звучит одна блатяра, которая заполонила все. Тебя это не раздражает?
— Ну, это не совсем так… Всего одно Радио Шансон есть, которое было, в общем, за решеткой долго-долго, было вне закона. Сегодня оно вышло в эфир, и получилось так, что это единственное радио, которое за два года своего существования без всякой рекламы вошло в пятерку лучших радио в стране. Значит, видимо, говоря языком рынка, есть на это покупатель…
— Я неоднократно слышал: «А что вы хотите? Страна превратилась в одну большую зону, поэтому зонные песни отовсюду и звучат».
— Но есть масса других радиостанций, например, Love Радио, Хит-FM, «Русское радио», еще что-то. Я там не бываю никогда, но они-то крутят ту музыку, которая полностью скопирована с западной, с танцевальной попсы, и это выглядит вообще субтильно, вообще как-то непонятно… А блатная песня — это лишь маленькая веточка на огромном дереве искусства, которое называется «Шансон». И я не так много их спел, таких песен. Если по-настоящему покопаться, можно найти в моих двадцати альбомах максимум двенадцать-пятнадцать песен. И в основном это стилизация, юмор… Да, много в эфире мусора и хлама, но если есть подход актерский к исполнению такой песни, если я как бы от третьего лица говорю о том, что произошло с человеком, который когда-то родился на юге и мечтает сойти на перрон с поезда и подержать в руках простой виноград и снять свою мятую шляпу, и увидеть людей, с которыми он никогда на этапе не встречался, и обнять свою маму, у меня от этого идут мурашки по коже! Если это стихи, если это поэзия, я пою об этом человеке как артист. Я рассказываю его судьбу. Блатные — это тоже часть народа. Лагеря — это часть российского народа и, между прочим, в свое время большая часть. Понимаешь, если я пою, и если блатной поет или вор поет — это другая история совсем! Потому что он поет как человек, живущий в этом.
Окончание следует
Печатается в сокращении·
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
