— У нас в гостях человек, которого побаиваются и коллеги, и журналисты. Жалуются, что говорить с ним тяжело, что он очень колкий, жесткий… Это странно слышать, поскольку сегодняшний гость всегда был для меня примером человека чрезвычайно тактичного и интеллигентного. Сейчас попробуем разобраться, в чем здесь дело. Итак, у нас в гостях Геннадий Хазанов.
— Наверное, это, прежде всего, связано с тем, что если я встречаюсь с человеком, который подходит для меня под определение «говорящая пустота», тогда задаю себе вопрос: а чего я с «пустотой» трачу время? И тогда я, наверное, произвожу впечатление человека и неконтактного, и колкого, и мерзкого, и отвратительного, с дурным характером. Хотя это все, может быть, на самом деле и есть… Но, Витя, ты один из тех редких исключений, которые на это не нарываются.
— Спасибо тебе большое.
— Вот зачем ты меня сюда притащил? Я сейчас, когда ехал к тебе, мне пригнали к гостинице лимузин. Залезаю в него, будучи уверенным, что, наверное, машину ведет бывший гражданин Советского Союза. Ничего подобного, он даже на узбека не похож! И вдруг он мне задает вопрос. А я владею английским, почти как немецким, а немецким, как сказал один старый еврей, владею «в объеме плена». Так вот. Он у меня спрашивает, куда мы едем. Хороший вопрос! Я понятия не имею, куда мы едем! Я говорю: «На TV мы едем, на TV», — отвечаю на чистом английском языке. И он мне вдруг задает вопрос: «А назад будешь возвращаться?» Я говорю: «I don’t know». Он еще что-то меня спрашивает. Я ему говорю: «I don’t know!»
— Ну, ты его поразил своим знанием английского!… Ты задал вопрос, зачем я тебя сюда притащил. Отвечаю: две главные задачи. Первая — с тобой повидаться. Вторая — попытаться понять, как Геннадию Викторовичу Хазанову, будучи директором Театра Эстрады, удалось не пересобачиться окончательно со всеми? Не заслужить ненависти всех окружающих?
— Нет, ну со мной пересобачились почти все мои коллеги по прошлой эстрадной жизни.
— Кто-то остался, Гена?
— Петросян. Но он, как хитрая помесь армянина с евреем, на всякий случай думает: «Ну… лучше не надо».
— Как тебе удается работать? Ты — актер, режиссер, творческий человек, занимаешь чисто административный пост. К тебе приходят твои друзья, коллеги по цеху и говорят: «Ген, Геш, пусти в театр, а?» Ты понимаешь, что сборов будет ноль, что театр обречен, но, тем не менее, тебе неудобно сказать: «А пошел ты, знаешь куда!» Значит, ты даешь сцену, а значит ты «горишь». Вот и объясни мне: как ты работаешь?
— Понимаешь, Театр Эстрады все-таки очень своеобразный организм, рожденный в советское время, искусственное образование. Более того, все драматические театры России остались в режиме государственного существования. То есть все артисты, включая, например, не боюсь этого слова — великих актеров драматических, скажем, Инна Чурикова или Олег Басилашвили, или Алиса Фрейндлих, получают государственные зарплаты. А все артисты эстрады перешли на гонорарную систему, и гонорары себе сами устанавливают. Хочу столько-то тысяч долларов! Значит, театр поставлен заранее в ужасающие условия. В зале 1300 мест. Для того, чтобы продать эти 1300 билетов, необходимо истратить большое количество денег на рекламу, и так далее, и так далее, и так далее. И гонорар большой еще у исполнителя, и театр что-то должен заработать, хотя бы для того, чтобы обеспечить свое существование. Задается вопрос: сколько же должен стоить один билет? Каждый вечер Москва предоставляет желающему в совокупности всех видов энтертеймента, включая стадионы, казино, ночные клубы, рестораны — вот все вместе — цифру сумасшедшую — 4 миллиона мест. Каждый вечер! Что же должно идти на сцене Театра Эстрады для того, чтобы люди захотели именно туда пойти и еще заплатить немалые деньги? Ведь билет в Театр Сатиры, например, на спектакль, очень смешной, английская пьеса «Слишком женатый таксист» (Ширвиндт делал как режиссер-постановщик) стоит 10 долларов. Самый дорогой! Если по этим расценкам будут продаваться билеты в Театр Эстрады, ни на что не хватит. Но в Театре Сатиры это происходит только потому, что там задарма работают актеры. И поэтому я говорю: «Ребята, вы хотите играть, работайте на кассу. Ваша проблема. Возьмите в аренду Театр Эстрады, заплатите арендную стоимость и делайте, что хотите». Но они же хотят все, как в советское время!
— Знаешь, с кем я ни говорил из наших коллег, ты остался, наверное, единственным, кто не делает хорошую мину при плохой игре… Все говорят одно и то же: «Все замечательно! Мы работаем на битковых аншлагах. Нас очень любит публика. Она нас любит даже больше, чем раньше. И вообще залы полные, и все великолепно».
— Я никогда не скрываю. Я не скрываю, что у меня сегодня в России не собираются залы. Для меня приезд в Америку — это просто шок. Когда мне сказали, что за четыре дня работы в Соединенных Штатах шесть выступлений — шок… Вот я приезжаю в Ярославль, в город, где в советские времена играл несколько дней подряд по нескольку раз в день во Дворце спорта на 4000 — 5000 человек. А сейчас приехал туда на один концерт, в зал на 600 мест, и у меня нет аншлага… Я в сентябре должен был играть сольный концерт в Ульяновске, где не был много лет. Отменяется концерт, потому что не проданы билеты. Что же я буду стесняться этого? А не стесняюсь по одной простой причине — я давно это предвидел! И стал подстилать себе соломку. Еще в 91-м году, когда мне принесли сценарий фильма «Маленький гигант большого секса», я сказал, что пойду сниматься, потому что придет момент, когда мне нечего на эстраде будет делать. Время ушло. И этот жанр, который в советское время был кислородной подушкой, сегодня является чистым энтертейментом и больше ничем. И очень трудно этому соответствовать. Вот я и стал подстилать соломку — ушел на театральную сцену…
— Ты это связываешь с тем, что авторы перестали работать для исполнителей, полезли все сами на эстраду, и тебе практически не с чем стало выходить? Нет тех монологов, которые были раньше?
— Как сказал один талантливый человек, «иных уж нет, а те далече»… Ушел из жизни Хайт, нет Горина, остался в Германии Городинский, кто-то уехал в Канаду, перестал этим заниматься… Городинский недавно прислал мне два рассказа. Чудный, талантливый писатель, но… не та энергия! Сегодня ни у кого уже на это нет времени. Потому что Толстой в ХIХ веке писал «Войну и мир», а на сегодняшний день уже нет у людей возможности такой объем читать. Някрошюс привез в Москву спектакль «Вишневый сад». 6 часов 15 минут! Может быть, это кому-то кажется гениальным. Но невозможно истратить 6 часов 15 минут своей жизни на то, чтобы идти и смотреть «Вишневый сад»! И не случайно когда-то Юрий Петрович Любимов мне сказал: «Сегодня появился новый формат — 1:45 — 1:50 без антракта — все!» Другие скорости…
— Про тебя можно сказать, что ты окончательно перенес центр тяжести с эстрадной сцены на театральные подмостки?
— Думаю, что да.
— Гена, это с «Игроков» пошло, где у тебя такие были блистательные партнеры: Евстигнеев, Калягин, Невинный? Чудесный был спектакль. И партнеры о тебе говорили очень тепло, очень уважительно. Не было снобистского отношения театральных мастеров к эстраднику, пусть очень известному и знаменитому, но все равно эстраднику…
— Была дивная атмосфера. И они, конечно, мне дали возможность не развивать в себе комплекс неполноценности. Они так ко мне тепло отнеслись! Царила атмосфера доброжелательности, отсутствия зависти, отсутствия гадости, желчи. Я ведь не случайно не вхожу ни в какие сборники, где участвуют юмористы — парад тщеславия, ярмарка честолюбий, болезней, амбиций. Хотя и в театре тоже не все так безоблачно…
— То есть ты хочешь сказать, что театральная, извини, клоака менее противна, чем она же в шоу-бизнесе? Тебе, во всяком случае, так показалось?
— Да, да, да! Это очень точное, Витя, определение, потому что все-таки сказать, что эстрада — это лепрозорий, а театр — какой-то рай, это неправда. Это неправда. И то, и другое — разновидности лепрозория или разновидности психиатрических лечебниц. Потому что огромное количество людей, именуемых актерами, просто торгуют своими заболеваниями. Зачастую это никакого отношения к профессии, к ремеслу не имеет. Исключительно торговля собственными болезнями.
— Гена, где дом у тебя? В Израиле или все-таки в Москве?
— Все-таки будем считать, что Москва. А уж после того как я пришел в Театр Эстрады… Ну это естественно. Неразрывная связь с русским языком… Несмотря на то, что и в Израиле дом…
— В хорошем городе в Израиле, в Раанане.
— Да, в Раанане. Все хорошо, все замечательно, но все-таки я приезжаю туда отдыхать. Даже находясь в Раанане и глядя в голубое небо Святой Земли и вроде расслабляясь, все равно продолжаю думать о работе…
— Отдыхать не умеешь?
— Нет. Это правда.
— Ты знаешь, я о чем подумал… Судьба совершает какие-то мистические загогулины. В тот дом, который сейчас стал твоим домом, Дом на Набережной, в котором находится Театр Эстрады, тебя впервые привела бабушка, которая была соратницей то ли Крупской, то ли Лепешинской…
— В первом подъезде, который ближе всех ко входу в Театр Эстрады, действительно была квартира Лепешинских, соратников Ленина. А в сам театр, тогда он еще был клубом совета министров, я впервые попал в 58-м году. Мне было 12 лет, и я в составе пионерской делегации пришел приветствовать какое-то совещание. И вот, по иронии судьбы, прошло без малого 50 лет… Жизнь, действительно, сама все делает.
— Я тебе сейчас напомню замечательную эпоху так называемых «спецконцертов». Ни одного такого правительственного концерта не обходилось без твоего участия. Ходили разговоры, что Хазанов — это не просто любимый, а любимейший артист Леонида Ильича, что Брежнев всегда интересовался: «А Хазанов будет?»
— Не совсем все было так. Леонид Ильич всегда спрашивал про Магомаева таким образом. Вот Муслима он просто обожал! Я помню, как Леонид Ильич был в ГДР, и для него делали концерт. Вот он сидит, смотрит, и выходит на сцену конферансье, и он спрашивает у конферансье: «А Магомаев будет?» Тот говорит: «Будет, будет». Проходит номер, снова выходит конферансье, Леонид Ильич говорит: «Сейчас Магомаев?» Он говорит: «Нет еще». Он говорит: «Да?» Потом тот еще раз выходит, Брежнев говорит: «Ну когда же будет Магомаев?!» А со мной было так: знали, что Леонид Ильич ко мне благоволит. У него были очень хорошие отношения, еще со времен Великой Отечественной войны, с Райкиным. Аркадий Исаакович с ним познакомился в Днепродзержинске, когда тот был первым секретарем горкома партии. И потом они встретились в 18-й армии, где Брежнев был начальником политотдела. Леонид Ильич очень помогал Райкину, способствовал переезду в Москву, ограждал от нападок Ленинградского обкома партии во главе с Романовым, который ненавидел Райкина…
— Гена, телезрительницы ждут, когда ты что-то расскажешь про свою личную жизнь… Твоя жена, Злата, тоже больше времени проводит в Москве, чем в Израиле?
— Она очень много времени проводила в Израиле. Занималась серьезно благотворительной деятельностью. Провела акцию — фонд поддержки талантливых детей, у которых нет средств для обучения музыке. Большой был концерт симфонический. Мы приехали туда вместе с Володей Спиваковым. И он играл с оркестром, которым дирижировал Галь Альтерович. Очень был красивый вечер. Собрали много денег на этот фонд, чтобы дети, у которых есть способности, но нет средств, могли учиться музыке.
— Учитывая то, что тебя всегда любили женщины, поклонниц у тебя было громадное число…
— Да? Я не замечал.
— Ну, перестань. Глаза-то у тебя сразу заблестели, думаешь не видно?.. Злата тебя сильно ревнует? И как ты вообще с этим справлялся?
— Ну, во-первых, я и не справлялся… Во-вторых, она когда-то замечательно сказала: «Ну что остается делать?! Если хочешь задать вопрос, то ты должна быть готова к тому, что после ответа на этот вопрос надо находить силы принимать те или иные решения. И для того, чтобы не принимать тех или иных решений, лучше не задавать вопросов». Хотя все равно задавала!
— Я тебе очень благодарен за то, что на такой паскудный вопрос, связанный с личной жизнью, ты так честно ответил.
— Ну а что? Я когда-то сказал, что лимит вранья израсходовал довольно рано, и поэтому теперь…
— Один из твоих известных героев рассказывал, что побывал на Таити. А тебе-то довелось там побывать?
— Вот на Таити-то я и не был. Не был на Таити.
— Нехорошо.
— «Нас и здесь неплохо кормят».
— Как попугая того звали?
— Кеша.
— Интересная была работа? Ты получал удовольствие?
— Знаешь, я тогда не задавался вопросом, получаю удовольствие или нет, просто интересно было пробовать.
— Ты мне когда-то рассказывал, что у тебя была замечательная история, связанная с попугаем, где-то за границей… Ты не помнишь?
— В Сингапуре. А как же?! Здоровый попугай, который меня узнал на следующий день. Я поехал с дочерью в зоопарк. И здоровый попугай, просто какой-то попугаище был. Красавец! И он орал на всю площадь. Я подошел к нему, попытался его передразнить и сказал: «Чего ты орешь? Ну, что ты орешь? Что ты людям не даешь покоя?» И он замолчал. А мы пошли в зоопарк, ливень дикий был, тропический, и, не досмотрев все прелести зоопарка, ушли. На следующий день дочь говорит: «Пойдем еще раз, досмотрим». И мы опять приехали. Попугай сидит на площади. Я подошел к нему. Он меня увидел и так по жердочке, по жердочке отодвинулся. Я говорю: «Ну ладно, хватит. Ну, что это такое? Ну ладно, ну прости, ну хорошо». Надо было видеть его физиономию! Из-за этого я больше в Сингапур не езжу, потому что боюсь, что он попросил пограничников: «Если там этот приехал, не пускайте его!»
— Я слышал, Гена, что ты уже дед со стажем…
— У внучки очень красивое имя — Мина. В честь бабушки ее отца… Я, узнав, какое имя ей дали и увидев ее, сказал: «Никакая она не Мина, она — Витамин». С тех пор за ней и закрепилось это имя — Витамин.
— Ты дед-то хороший или не очень? Две секунды потютькаешься и дальше побежал работать?
— Ну а что я должен делать? Грудью кормить?
— Ну, не знаю… Гулять с ребенком, играть.
— А где же? Ребенок-то в Париже живет… Я не думаю, что на этом этапе такой дед ей необходим. Тем более, что я, правда, очень загружен. Это не поза. Может, когда-нибудь сам захочу этого…
— Мы говорили о том, что центр тяжести ты перенес с эстрадных подмостков на театральную сцену. Какой жанр тебе ближе всего? Трагикомедия, фарс? Или я ошибаюсь?
— Ты не ошибаешься. Да, да! Я думаю, что самое точное, Витя, трагикомедия. Даже не комедия. Потому что комедия в чистом виде — это то, что меня и заставило отойти от разговорного жанра. Трагическая составляющая спектакля для меня очень важна — видимо, и возраст, и некоторая «усталость металла», как принято говорить, от занятий просто смешным. Хотя смешное — это условие обязательное. Меня не тянет играть Гамлета, я не хочу играть короля Лира… Я очень хочу, чтобы зрители, сидящие в зале, смеялись. Но чтобы к этому смеху прибавилось еще какое-то чувство, которое только от трагикомического и может быть.
— То есть, куда-то к Шварцу? К «Дракону», к «Тени»…
— К Шварцу… К Чаплину. Не по таланту, а по настроению — вот так я скажу.
— Гена, у нас осталось время только на то, что чтобы ты не нарушил нашей традиции. А ты знаешь, что я тебя буду заставлять сейчас прочесть две-четыре строчки.
— Я думаю, что трудно подобрать к нашей беседе что-то лучше, чем слова Бориса Леонидовича Пастернака.
«Цель творчества — самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Постыдно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.»
— Гена, я тебе очень благодарен. Я был очень рад тебя повидать и ценю твою потрясающую скромность: если уж говорить о том, что «постыдно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех», то это относится к кому угодно, но только не к тебе. Ты остаешься «притчей на устах у всех» абсолютно заслуженно.
— Барух ха-Шем!
Печатается
в сокращении
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
