— Галина Борисовна, с того момента, как мы с вами виделись, жизнь не изменилась: как Волчек крутилась белкой в колесе, так она и крутится?
— Крутится. А без этого, наверное, невозможно. Я тут в каком-то интервью сказала: «Да меня театр перемолол, как в мясорубке». Ну сказала и сказала. Прошло там, я не знаю, сколько-то времени. Лечу в самолете, листаю совершенно бесцельно какой-то глянцевый журнал и вдруг вижу название большими буквами: «Дама из мясорубки». Когда я увидела фотографию, я поняла, как надо быть осторожной.
— Хочу вам еще одну вещь напомнить из нашей предыдущей встречи. Тогда вы мне сказали, что основная цель вашего приезда в Нью-Йорк — забрать у Олби пьесу. И вы очень беспокоились, получится или нет, несмотря на то, что Олби подарил вам свою книжку с такой надписью, о которой можно только мечтать: «Моей русской Марте». Так что, удалось пьесу забрать?
— Забрать удалось. И получить права удалось. И с фантастическими условиями. Но не удалось ее поставить. Потому что для меня было очень важно — вы меня поймите как человек театра в прошлом — для меня было очень важно…, кто будет играть главного героя, поскольку человеку, к которому нет абсолютного, стопроцентного доверия зрительного зала, всяческого — человеческого, актерского — эту роль в моем спектакле, который я придумала, было доверить невозможно. Потому что для меня, в конце концов, то, что он полюбил это животное — это ни в коем случае не предмет был для обсуждения его каких-то аномальных явлений, а что-то совсем другое. Как конечная точка мира, как то, что среди людей он не нашел вот этого чистого существа, вот с этими доверчивыми на мир глазами, какие он увидел у этого животного. Это было моим как бы импульсом. И поэтому для меня очень важно было, какой артист будет это транслировать в зал. Я очень долго думала. Я вообще распределяю роли долго, потому что мне кажется, в распределении ролей уже пятьдесят процентов решения режиссерского. И я увидела в этой роли только Игоря Квашу. Только! Он уже был взрословат, мягко говоря, но я и на это шла, потому что у него нет того бэкграунда, который позволит зрителю подумать: ну ладно вот, со всеми женщинами побывал в близких отношениях, потом не только с женщинами, а теперь вот…
— Переключился.
— Еще и переключился. То есть это все исключено при Кваше. Мало того, с тех пор, как Кваша стал вести вот эту передачу «Жди меня», он еще какой-то плюс приобрел к…
— К имиджу своему.
— К имиджу, к доверию, к абсолютному расположению. Все складывалось, кроме одного — что он этого категорически не захотел делать.
— Вы хотите сказать, что вам отказал Кваша, ваш ближайший друг, с которым вы вместе учились? По-моему, ближе у вас человека в «Современнике» и не было?
— Да. Но вы знаете, сначала, конечно, я это очень болезненно пережила, потому что мы с Давидом Боровским, моим очень любимым художником и человеком, придумали спектакль и очень небанальное и интересное решение. И Игорь категорически отказался. И я как абсолютный максималист во всем, я другого артиста в этой роли не видела.
— Я знаю, что вы на съемки сейчас отпускаете из театра…
— Отпускаю. А что мне делать? Я их в этот момент готова убить. Но я их отпускаю. Я их люблю. У моей героини из спектакля «Кто боится Вирджинии Вульф?» была гениальная фраза: «Я хочу быть счастливой и не хочу счастья», понимаете? Актерам надо жить, надо кормить семью. Театром никто никогда не мог быть сыт до конца — ни здесь, ни там. Это невозможно просто. Потому что театр, его весь доход — это количество мест, помноженное на стоимость за билет.
— Вы не просто ездили на постановки, вы были первым советским режиссером, которому предложили постановку в Соединенных Штатах. «Эшелон», по-моему, Рощинский?
А не было такого момента, когда думалось: ну хорошо жить в одном доме тридцать лет, но жизнь-то там еще какая-то проходит мимо, а я здесь сижу в этом доме безвыходно, безвылазно и очень многих вещей себя лишаю. Ну я съездила на постановку туда, съездила на постановку сюда, но, тем не менее, я все равно вот в этих рамках, и вырваться мне из них уже не суждено?
— Вы знаете, Витя, я вам скажу, что мой учитель — незабвенный Олег Николаевич Ефремов всегда говорил: «Ну, Галька, она (я же никогда не была членом партии) более партийна в плане отношения к делу, чем…». Наверное, это мой максимализм, который настолько мне свойственен, может быть, от рождения, и такое повышенное, иногда идиотское чувство ответственности и долга, что я не могу с себя что-то там сбросить, скинуть. Конечно, я бы не выжила, если бы время от времени не меняла картинку. Уезжаю куда-нибудь на три дня, на пять дней, возвращаюсь как сумасшедшая к своим всем делам.
— Но Ефремов-то надо сказать, в отличие от вас, все время куда-то рвался, ему все время было тесно, ему все казалось, что он засиделся на каком-то месте, вплоть до ухода из «Современника».
— Это трагическая была ситуация с его уходом. Но, конечно, да, он другой в этом смысле был человек. Он сумел в нас воспитать чувство долга и чувство ответственности. Несмотря на то, что все было в жизни, и обиды от него мы все терпели, и какие-то еще там неприятные моменты, они бывали, но я тут абсолютно… У меня одна из героинь в «Крутом маршруте», которая, защищала Сталина… Это спектакль — я для зрителей говорю, которые не видели — о сталинских лагерях 37 года…
— По пьесе Гинзбург прекрасный спектакль.
— Да, замечательный спектакль. Мы, кстати, недавно отмечали в театре ее столетие. Приезжал Аксенов… Вот, и одна из героинь, которую Люся Крылова играет, маленькая Аня, она все время защищает Сталина и говорит: «Но он этого не знал! Это не он, а это вокруг все! Это не он!». Вот я очень себе напоминаю такую Аню, когда речь заходит об Олеге Николаевиче. Я ему все прощаю, я благодарный человек, у меня очень развита благодарная память, и я… Без комментариев.
— Галина Борисовна, вы всегда говорите, что после того как Козинцев вас снял в «Дон Кихоте»…
— Отравил меня просто.
— Да. … все остальное вы вообще не любите обсуждать и жалеете, что снимались. И особенно поразили меня, когда то же самое сказали насчет одного из лучших, на мой взгляд, советских фильмов — «Осеннего марафона».
— Нет, я про себя! Я не про фильм! Я обожаю Гию Данелия! Я обожаю этот фильм! Мой сын Денис все время надо мной подшучивает жутко: «Мама, перестань. Вся народная любовь — это только «Осенний марафон». И слушайте, мы идем с ним, по-моему, в Сочи это я была, на «Кинотавре», в качестве председателя жюри, и он там был. И мы с ним куда-то шли, и какие-то люди идут навстречу и мне что-то приятное говорят о театре, я расплываюсь, а Денис: «Осенний марафон», «Осенний марафон». Дескать, не заблуждайся, мама, никакой не театр.
— Ну, это ж правда. Никуда не денешься. Актера делает знаменитым кино, он может сыграть десять гениальных спектаклей, двадцать, сто, а знать все равно будут по фильму.
— Да, я это понимаю. Знать будут по фильму, но артистом артист становится не в кино.
— А в театре. Конечно.
— Да, знаменитым — в кино. Например, Лена Яковлева. Она безумно много снимается в кино, безумно много. Я уж не говорю про сериалы. А когда я тыкаю на кнопки, новости ищу и вдруг вижу Лену Яковлеву из сериала, я сразу выключаю телевизор. Может, она гениально играет, но я ловлю себя на том, что я не хочу их видеть.
— Галина Борисовна, извините, пожалуйста, вы об очень важной вещи заговорили. Понятно, что вы не можете не отпускать актеров на съемки, потому что и есть надо — театр не прокормит, и знаменитым становиться надо — театр знаменитым не сделает. Но нет ли у вас ощущения, что когда даже хороший актер возвращается со съемок третьесортного фильма, он в определенной степени теряет уровень и нужно какое-то время, чтобы он восстановился?
— Наверное. Я, может, слишком такая мама ненормальная (я про них говорю, про своих артистов — своих детей), но мне кажется, что они уже, ну большинство из них, такие, как та же Лена или Гармаш, или Марина Неелова…
— Талант не пропьешь?
— Да. Они уже сами… Как в этом старом еврейском анекдоте, где мальчика отдали учиться правильно произносить -р-. И через неделю, когда родители приехали, то уже учитель не выговаривал эту букву.
— Скорее они дотянут уровень.
— Я очень в них верю. Но просто я не хочу, это какая-то ревность, наверное, такая вот к тому, что я их должна только в театре видеть, хотя понимаю и хожу сама, как я уже сказала, на фильмы. Вот смотрела «Мой брат Франкенштейн» — замечательная работа и Яковлевой, и Гармаша. «Любовник» видела, где Гармаш очень интересно… Сейчас «Бедные родственники»… Вы не видели еще этот фильм?
— Нет.
— Замечательный фильм, которому мы на «Кинотавре» дали приз. Это Павла Лунгина, где Гармаш, с его данными, с его говором играет еврейского хулигана, что вообще не часто можно увидеть. Очень нестереотипный такой подход к героям вообще. Вот это я все смотрю и получаю удовольствие, когда они хорошо играют или когда Кваша замечательно ведет программу «Жди меня».
— Галина Борисовна, вот мы с вами говорили, что нет такой профессии — режиссерша, есть режиссер, нет женского рода…
— Да.
— И понятно, что профессия, в общем, не женская, хотя вы спорили и говорили, что профессия «внеполовая».
— Я всегда говорила своему учителю Ефремову: «Для того, чтобы стать режиссером и особенно главным режиссером, да еще и театр возглавить, нужно забыть свое актерское сознание. Это необходимо». А оно, конечно, все равно есть. И я, которая уговариваю артиста, когда я режиссер, что нельзя на это вообще обращать внимания, если надо… Но у меня так все сгустилось: то я с зелеными волосами где-то какую-то ведьму играю, то я монстра этого играю, то монстра другого! Мне уже так надоело! Я не могла появиться в общественном месте! На рынке! Иду по рынку, и вдруг слышу продавцы и покупатели громко обсуждают: «Смотри, ну она же не такая страшная! Чего вас так уродуют-то? Почему вы такая?». Думаю: ну, елки-палки, ну это действительно уже невозможно!
— Вы когда-то сказали очень такую жесткую фразу: «Меня сама жизнь подвела к тому, что семья стала невозможной, и это естественное состояние для человека, который продался в рабство театру».
— Да, да, я же сказала: «дама из мясорубки». Меня театр перемолол в мясорубке в этой, и я как бы целиком принадлежу этому, даже когда я физически вроде свободна.
— А как же насчет великого предназначения женщины? Семья? Дети?..
— Ну, слава Б-гу, что я успела…
— Дом?
— Дом у меня всегда есть. Дом в том смысле, в котором вы имеете в виду. Я обожаю, когда приходят друзья, я люблю готовить, хотя у меня на это тоже нет времени, но это единственная такая расслабиловка настоящая для меня, когда я в это ухожу. Мне неинтересно просто котлеты сделать, а вот что-нибудь придумать, что-нибудь соединить несоединимое, сделать какое-нибудь нечто.
— Вы прожили с Евстигнеевым почти десять лет.
— Девять.
— Галина Борисовна, а что невозможно жить с гением? Даже если это один театр, одна работа, одно дело?
— Нет, почему? Нет. Нет. Тут дело не в этом, а опять в моем максимализме, в чем меня Женя (у нас были замечательные отношения до конца его дней, и сейчас у меня работает Маша, дочка Евгения Александровича от второго брака), но мой максимализм, он меня упрекнул в этом почти перед смертью. Сказал: «Вот ты такая максималистка, ты и мне жизнь… и сама так…». Но я никогда ни о чем не пожалела. Это было для меня абсолютно естественным.
— Вы действительно ни разу не пожалели, что ушли от него?
— Нет. Нет. Нет. Никогда. Потому что с Женей… Мы были такой… Нас вот Господь так соединил, понимаете, что я не могла себе представить, что когда-то (это, может, был еще юношеский максимализм… ну, молодости, так скажем, не юности), когда я не могла себе представить предательства от Жени. От кого угодно…
— Чисто мужского предательства?
— Мужского, конечно. Я такая вообще, наверное, по жизни. Тут дело не в ревностях каких-то или в чем-то еще, тем более, что он не давал мне так уж никаких поводов. Но вот как только я поняла, что это не то, что я себе могла представлять в союзе с ним… Мы очень трудную жизнь жили. Мы были бедными. Несмотря на то, что у меня папа был известный человек в кино, но я же ушла из дома…
— Отец с Роммом работал, да?
— Да, с Роммом. Я ушла из дома. И потом-то папа очень любил Женю, но потом. А четыре года я с папой не общалась, и мы жили по съемным квартирам, мы ночевали на вокзалах первое время. Я и Дениса-то принесла в снятую комнату, у нас не было еще тогда квартиры. Однокомнатную потом получили, это было счастьем невероятным. И вот, пройдя всю эту жизнь, я не могла себе представить, что может быть какое-то в мой адрес предательство. Ну не могла.
— Спасибо, что ответили. Я очень это ценю, и поклон вам за это. Даже немножко я растерялся, потому что не думал, что вас на такую откровенность как-то вот вызову…
Вы знаете, нашу традицию…
— Я судорожно начинаю вспоминать. И просто так вот какие-то две строчки вспоминать… Ну из Пушкина, там, не знаю…
«Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный —
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры…»
Печатается в сокращении
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
