«Две вещи, которые больше всего притягивают к себе людей, — это смех и грех».
А. Кнышев
Продолжаем разговор о выдающемся литературоведе и блестящем остроумце Зиновии Паперном (1919 — 1996 гг.) и его последней книге «Несмотря ни на что…».
В этот сборник, составленный самим автором, но вышедший уже после его смерти, вошли смешные истории, случившиеся с известными людьми.
«Друзья, с которыми мне доводилось встречаться, — пишет Паперный,- умели в самых порой нелёгких обстоятельствах и пошутить, и посмеяться, в том числе и над собой. Это помогало им жить и доставляло радость окружающим. Бывало, откроешь почтовый ящик и достанешь открытку или письмо от Эмиля Кроткого или Людмилы Давидович, и весь день у тебя хорошее настроение».
Людмила Давидович — автор популярных песен «Играй, мой баян», «Пока, пока, уж ночь недалека», «Счастье лежит у нас на пути» и др. Их исполняли Утёсов, Шульженко, Козин…
Она рассказывала о себе: «В 1917 году мне было 16 лет. Я училась в Петроградской театральной студии. Вечером 24 октября нас послали в Зимний дворец играть спектакль перед юнкерами. Кончился спектакль, а тут залп «Авроры», нас из дворца не выпускают, и только утром красноармеец доставил меня домой. Дверь открыла испуганная мама. Увидев меня, всплеснула руками и воскликнула: «Мила, чтобы это было в последний раз!»
Однажды, вернувшись из Одессы, Людмила Давидович позвонила мне по телефону: «Представляете, захожу в кондитерскую и вижу огромный торт под названием «Отелло». Спрашиваю продавщицу, почему он так называется. Та невозмутимо отвечает: «Точно сказать не могу, но думаю, много крема, много сдобы, вечером вы его едите, а ночью он вас душит!».
Удивительный город Одесса…
Когда Эмиль Кроткий появлялся в компании, вместе с ним приходили остроумие, доброта, шутка. Что скрывать, красотой он не блистал, но человека более обаятельного мне редко приходилось встречать. Он сам говорил о себе: «От волос у меня осталась только расчёска. Впрочем, лысина — лучшее средство от седины. Вижу плохо, как говорил Лесков: «Одним глазом ничего не вижу, другим вижу пустяки». Ростом решился бы соперничать только с Наполеоном. Зубы держу в стакане с водой, а они все равно не растут». У него и вправду во рту был только один зуб, и однажды художник Игин сказал ласково: «У Эмильчика зуб на зуб не попадает». На что Кроткий немедленно ответил:
«О, Игин! Он порою груб,
Но вообще — сплошная прелесть.
Я на него имею зуб,
Он на меня — вставную челюсть».
В 30-е годы Эмиля Кроткого (настоящее имя Эммануил Герман) постигла участь многих: он был сослан в Красноярский Край. Но когда друзья спрашивали, за что, отшучивался: «Сделал неосторожный шаг в 3000 километров». А когда перед войной вернулся в Москву, в Доме литераторов встретился с Николаем Эрдманом, тоже вернувшимся из мест не столь отдалённых. Друзья обнялись, и Эмиль Яковлевич сказал: «Хорошо посидели!». (Николай Эрдман послал матери из Сибири такую телеграмму: «Жив, здоров, целую — Мамин — Сибиряк».)
Эмиль Кроткий начал печататься ещё в знаменитом «Сатириконе». В те далёкие годы вышла книга стихов Ильи Эренбурга. На него восторженно откликнулся критик Инбер, первый муж поэтессы Веры Инбер. Эмиль Кроткий придерживался иного мнения и напечатал эпиграмму:
«Пишет вирши Эренбург,
Хвалит Инбер дичь его,
Ни Москва, ни Петербург
Не заменят им Бердичева».
Прошло много лет, критик Инбер жил в Париже. Вера Инбер стала женой другого человека — по фамилии Чайка. Однако «обиды», нанесенной ее первому мужу, не забыла. Однажды в коридоре редакции она увидела стенгазету, где были стихи Эмиля Кроткого. Крупными буквами она наискось написала: «Мели, Эмиля, твоя недиля!» Но через некоторое время возле газеты столпились сотрудники редакции, читая четверостишие Э. Кроткого:
«Типично дамская манера, —
И не умно, и не остро.
Сие писала Инбер Вера,
Из Чайки выдернув перо»!
С Верой Инбер связан и другой эпизод, который с грустью и юмором описывает в книге Зиновий Паперный: «Как вспомнишь этот самый сорокдевятенький годок… Впрочем, лучше не вспоминать. Скажу только, что 1937 год был, так сказать, безнациональным, и в равной степени касался («касался» — это слишком нежно) людей с фамилиями типа «Иванов» и типа «Рабинович». А 1949 год, объявив войну «космополитам», сосредоточился на — типа «Рабинович».
И вот, работал в Союзе писателей, в административно-хозяйственном отделе, пользуясь выражением Маяковского «тихий еврей» по фамилии Подольский. В ту пору уже одна только фамилия, национальная по форме, могла служить вполне достаточным поводом к суровому наказанию. Но Александр Фадеев, тогда всемогущий хозяин писательского союза, Подольского заметил — как зайчика — со своей орлиной высоты. Дело в том, что тихий Подольский работал очень хорошо. Уязвимый национально, он был безотказен в административно-хозяйственном смысле. И Фадеев повелел: надо принять Подольского в партию. Мнение самого вступающего никто не спрашивал.
Вот открывается партсобрание московских писателей. Я на нем присутствовал, потому что тогда еще был в «рядах» и работал в «Литературной газете». В президиуме — Фадеев, Сурков, Всеволод Вишневский, Вера Инбер и еще… А неподалеку весь как-то обомлевший Подольский. Всего он ждал в 1949 году, но такого…
Прочитали его данные и говорят: «О себе скажи!».
Выходит он на трибуну, дрожит и начинает медленно излагать свое «автобио» — в каком местечке родился… доходит до 1918 года. Дальше смущённо сообщает: «Так как в Киев вошел Петлюра, начались погромы, я бежал из Киева»…
Смотрю — вижу: у Всеволода Вишневского лицо налилось алой краской и он поднимает руку: «У меня вопрос! Я всё-таки не понял, товарищ Подольский, где вы были в 1918 году».
«Я же говорю,- отвечает Подольский, который, наоборот, не покраснел, а побледнел, — начались погромы, и я бежал из Киева».
Тут надо сказать несколько слов о Вишневском: это был не просто человек, а некий бензобак, с которым шутки плохи. И Подольский как-то нечаянно прикурил возле этого бензобака. Вишневский вспыхнул, объятый пламенем праведного гнева. Он начал говорить, полыхая все жарче. А правой рукой, сжатой в кулак, судорожно взмахивал как отбойным молотком: «Мы, бойцы Первой Конной, подходим к Киеву и могучим сталинским ударом…Так вот, я вас спрашиваю: где вы были в 1918 году, тов. Подольский?»
И тут попросила слово Вера Инбер: «Товарищи, тут явное недоразумение. Дело в том, что Подольский — еврей. И когда вы (обращаясь к Вишневскому) совершали ваши сталинские удары, Подольский спасался от погромов».
Б-же, что тут началось! Уже вся аудитория вспыхнула, как бензобак, шум, возмущённые крики. Друзья Веры Михайловны поняли, что Б-г, решивший ее наказать, отнял у нее на мгновение разум, и бросились к ней, умоляя взять слово для справки и отказаться от чудовищной формулировки («ваши сталинские удары»).
Дикий шум. Вишневский молотит кулаком. Вера Инбер, несмотря на свои годы, как девочка, подбегает к трибуне: «Беру слово для справки! Я хотела сказать «не когда вы совершали ваши сталинские удары, а когда мы совершали наши сталинские удары».
Затем подошел к микрофону Фадеев, и всё сразу стихло. Он был недоволен, что подняли шум вокруг Подольского, его, Фадеева, креатуры. «Давайте голосовать,- по-хозяйски просто сказал Фадеев. — Кто ЗА? И сам первый поднял руку. И зал мгновенно поднял руки. И все стали бурно поздравлять перепуганного насмерть Подольского со вступлением в партию.
Продолжение следует
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
