Почему сегодня так тихо открывают памятники жертвам и так громко — палачам
Как-то ведущий популярного ток-шоу заметил: «Каждый раз, когда перед нами встает тень «Большого террора», мне это не нравится». А кому ж понравится? Лучше бы вставала тень большой свободы.
Но хотим мы этого или не хотим, а и через 100 лет после Октябрьского переворота, и через 80 после 1937 года, эта тень снова здесь — с нами.
На минувшей неделе практически незаметно прошло открытие мемориала памяти жертв репрессий 30-х годов на Бутовском полигоне в Москве. Монумент, названный «Сад памяти», выполнен в форме раскрытого рва, спускаясь в который, посетители оказываются на уровне настоящих расстрельных рвов, в которых лежат останки убитых здесь людей. На плитах высечены имена 20 тысяч 762 человек, казненных и захороненных на этом страшном месте, которое еще называют русской Голгофой.
Здесь расстреляны 50 сотрудников НИИ. Академики. Педагоги. 214 доцентов московских вузов. Убиты пулей в затылок воздухоплаватели. Пилоты. Летчики-испытатели. 372 сотрудника трестов, заводов, фабрик. Директора комбинатов. Инженеры. Ликвидирован весь наркомат топливной промышленности. Угольщики. Газовики. Энергетики. 156 сотрудников оборонной промышленности. Поставили к стенке начальника полярной станции на Земле Франца-Иосифа. Начальника московского метро — к стенке. Заведующего Рублевской больницей — к стенке. Убили врачей. Расстреляли Мосгорздравотдел — целиком…
На открытии бутовского мемориала Наталья Солженицына напомнила строки Твардовского: «Кто прячет прошлое ревниво, тот вряд ли с будущим в ладу». И действительно, почему сегодня так тихо, как будто даже немного стыдливо, в стране открывают памятники жертвам, и так громко, с вызовом — палачам?
В наше время имена жертв и исполнителей доступны в СМИ и базах данных. Исследователи подробно обсуждают их биографии и поступки, все чаще проясняя, что нередко жертва прежде сама участвовала в расправах. Порой — над товарищами по партии, коллегами или друзьями.
80 лет назад — 11 июня 1937 года — на заседании Специального судебного присутствия Верховного Суда СССР скамью подсудимых занял ряд высших чинов Красной Армии во главе с маршалом Михаилом Тухачевским. А места за судейским столом — ряд других чинов той же армии, хорошо знавших людей из первого ряда.
Так тех, чья профессия — Родину защищать, превращали в жертв и палачей.
Из первого ряда не уцелел никто. Из второго — маршал Буденный, командарм Шапошников и военный юрист Ульрих. Прочих казнили как изменников и шпионов (точно таких же, каких они судили), либо нашли дома с пулей в башке. Всего пострадали 40 000 военных, в т.ч. три маршала Cоветского Cоюза.
Попутно шла ротация палачей. Глава ОГПУ Генрих Ягода готовил первый Большой Московский процесс над лидерами партии времен Октябрьского переворота и первых лет советской власти, что в пору борьбы за власть в ВКП(б) были в оппозиции Сталину. Почти все они признались в заговоре. И все погибли.
Казалось бы, Ягоде процесс идет в зачет. Но в марте 1937-го он уже сидит. А через год на третьем Московском процессе приговорен и казнен. Его изобличает первый зам Яков Агранов. Но и того вскоре ликвидируют.
На очереди — Николай Ежов. Устранив Ягоду, сам убит зимой 1940-го за подготовку свержения Сталина. Хотя каялся в ином: «Я почистил 14 000 чекистов, но… моя вина в том, что мало почистил». И преемника Ежова Лаврентия Берию самого «вычистят» 24 декабря 1954 года. А следом — сотни его подручных.
Не забудем и второй Московский процесс 1937 года, над членами «параллельного троцкистского центра». 13 из них казнили. За заговор, вредительство и шпионаж.
Что роднит этих деятелей? То, что они, как и миллионы менее видных жертв, признали себя врагами власти, которую сами же и создали. Вредителями и шпионами, которыми, как после выяснилось, они не были. Просто оказались лишними в сталинской машине.
Вспомним самых известных. Бухарин — теоретик советского строительства, глава «Известий», автор конституции 1936 года. Зиновьев — в 1917-м сосед Ленина по шалашу в Разливе, «революционный диктатор» Петрограда, атаман мировой революции. Каменев — глава Моссовета, член ВЦИК СССР. Радек — видный публицист и мастер спецопераций Коминтерна. Рыков — именитый революционер, глава Совнаркома, член Политбюро.
Тысячи коммунистов всех рангов уничтожил «верный ученик Ленина» и «отец народов».
Австрийский прозаик Стефан Цвейг (в 20-х очарованный СССР) писал об этом Ромену Роллану:
«Ветераны революции расстреляны как бешеные собаки… Та же техника, как у Гитлера, как у Робеспьера: идейные разногласия именуют «заговором». Верно: то, что в условиях демократии — тема дискуссии, при тоталитаризме — повод для казни.
В том числе журналистов и писателей — от Кольцова до Бабеля. Экономистов — от Кондратьева до Вознесенского. Управленцев — от Гастева до Ерманского. Из 99 арестованных академиков погибли 44: 23 казнили, 13 умерли в тюрьме, 8 — в ссылке. 55 вышли и умерли на воле. Один выслан (А. А. Кизеветтер). Кто сидел несколько дней, как Вернадский. Кто — по 10 и более лет, как Кошляков. Кто, как Грушевский, под домашним арестом до конца дней.
А рабочих и крестьян губили тихо. Писатель Михаил Шишкин говорит об этом просто: «Деда забрали в 30-м при коллективизации. Он не был кулаком, но сказал: «Почему забираете единственную корову? Чем я буду кормить двоих детей?». Все — подкулачник. …И мой отец всю жизнь, вместо того чтобы писать в анкетах «отец — враг народа», писал «отец умер». Таких историй — тысячи. Десятки тысяч.
Так власть внедряла в массы чутье на изменников. Вот они — в орденах средь знамен. Их портреты — на Красной площади. А завтра (или сегодня вечером): бац, они враги народа. Того, что по площади ходит. А там и сам народ шлют рыть каналы, валить лес и долбить камень — стираться в лагерную пыль. В чем их вина? Не знают они сами. Но те, что свободны, признают: виновны. Потому что — бдительность!
Длительность! Бдительность! — вбивают обывателю. И он следит за соседом, вслушиваясь в его шепот. А дальше — «распутывается клубок злодеяний». И глядь — освобождается жилплощадь, которую можно занять. Как домработница академика Тарле, когда того в 1930-м взяли по «Делу ученых». А скольких осудили по «Делу промпартии», по «Шахтинскому», «Трудовой крестьянской партии», «Союзного бюро меньшевиков» и очень многим менее заметным делам. А президент Академии наук — «бескрылый либерал» Александр Карпинский еще пытался защищать сидевших коллег-академиков…
Но к концу 30-х вопрос «участвовать ли в травле?» уже не стоит. Молчишь? Не клеймишь? Так скоро споешь: «Идут на север — срока огромные». И актеры, билетеры и шахтеры в едином порыве гневно клеймят, кого велят: «До конца распутать клубок злодеяний!», «Взбесившимся собакам — расстрел!», «Суровую кару злодеям!»
И кто-то чует: того же завтра могут потребовать и для него. Значит, сегодня требовать должен он. Страх — дикая сила.
…Гнев страны в одном рокочет слове.
Я произношу его: расстрел.
Расстрелять изменников отчизны…
Расстрелять во имя нашей жизни.
И во имя счастья — истребить.
Эти строки Виктора Гусева издали в «Литературной газете» 5 марта 1938 года. А чуть больше чем за год до того в «Известиях» — «Предателей» Николая Заболоцкого. Беспощадный сарказм истории. Через две недели после публикации Гусева Заболоцкого арестуют. Выйдет он в 1943-м. А Гусева тюрьма минует…
Есть три момента, которые стоит выделить особо, исследуя «Большой террор» или «сталинские репрессии»:
1) они не были чисто сталинскими;
2) они решали сразу ряд задач;
3) и все эти задачи решили.
Теперь — подробней. О Сталине. Зачинщик злодейств знал: их энергично и с готовностью творит легион исполнителей — убивают и угоняют крестьян; забирают, пытают, казнят, сажают ученых, специалистов, обывателей. Народ одобряет, поэты — воспевают. А жертвой может стать каждый. Значит, уже сейчас жертвы — все.
«Самое страшное — не то, что тебя в одночасье забирают от теплой, налаженной жизни, не Колыма и Магадан и каторжные работы», а «примитивная борьба за жизнь. Самое страшное — бессмысленность происходящего», пишет Евгения Гинзбург в «Крутом маршруте». И не только о попавших в молотилку террора, а и о живущих как бы на свободе.
Это одна из задач репрессий: установить дома закон тюрьмы. Убить волю и гражданскую совесть истошной борьбой за жизнь.
Дальше: сделать репрессии узлом системы — отраслью производства ужаса (ведь «ужас» по-русски и значит «террор»). Ее работники служат мощной машине сыска и контроля. Их море — ни распустить, ни уволить, не вызвав массовую безработицу. Дальше: отучить «баранов» спорить с властью и даже помышлять об этом. Сделать донос нормой, а подчинение — образом жизни.
Образно говоря: гвозди наделать из тысяч людей. А прочих слить в неподвижный немой монолит. В «крутой раствор особого цемента, рассчитанный на тысячи веков», как в стихах Александра Твардовского.
И — удалось. Создать единое в ужасе и послушании общество, где, как писал Юлий Ким, нет «ни шепота, ни ропота, зато простор для топота, и грохота, и стука…».
Но уже в 60 — 70-х годах пошли исключения. 80-е его поколебали. Еще через 25 лет люди, хоть их за это и бьют, научились протестовать и голосовать на муниципальных выборах против «партии власти».
Но сам истукан подчинения — цел. Это он заслоняет перспективу развития страны и общества тенью большого террора. «Его, — как писал Маяковский, — ни объехать, ни обойти», но есть надежда: новое поколение, избежавшее воспитания страхом, разберет его на сувениры. Как Берлинскую стену. А ведь она тоже долго казалась нерушимой.
Дмитрий ПЕТРОВ, http://gazeta.ru
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
