Наше дело рассматривалось в начале 1944 года в городе Йошкар-Ола. Помню, стояла снежная морозная зима. Для дачи объяснений на бюро обкома партии были вызваны четверо старшеклассников: мы с братом Львом, Олег Птицын и Юрий Илисавский.
Через много лет мой брат, известный археолог и культуролог профессор Лев Клейн, опубликовал интервью в издании британского Даремского университета (где временно преподавал). Вот фрагмент интервью, в переводе с английского: «…Нас раскрыли в 1944, в расследовании лично участвовали руководитель МГБ и партийный секретарь Марийской республики. Нас полагалось заключить в лагеря — даже менее виновные дети нашего возраста получали от 10 до 15 лет, — но, как я теперь понимаю, они беспокоились не о нашей, а о своей собственной судьбе, поскольку они раскрыли нашу организацию лишь через год после ее образования… Мы оставались под постоянным наблюдением ГБ».
Здесь замечу, что из своих контактов мы не делали секрета. Собирались обычно по квартирам, а в теплое время во дворах, иногда на берегу узенькой речки Кокшага (по-марийски — «два шага»). На сходки приходило то больше, то меньше ребят, почти все из семей эвакуированных, таких же, как наша.
А жилось нам нелегко: отец и мать были на фронте, мы с братом перемогались как могли вместе со стариками — родителями отца. Повезло, что в школе встретили ребят, близких по интересам и увлечениям, и сразу потянулись друг к другу.
Одним из первых к нашей группе примкнул местный еврейский парень Витя Ходоровский. Он был постарше нас (ему исполнилось 17). Я назвал это имя не потому, что он выделялся способностями или чем-нибудь еще. Сам Витя почти не высказывался, больше слушал, как будто стараясь уяснить что-то важное. Успел ли? Вдруг его призвали в армию и отправили на фронт. Последний раз посмотрели на нас темные глаза Ходоровского. И мы вгляделись в его худое лицо как будто обреченного человека. Вскоре бедные Витины родители получили похоронку на единственного сына.
Постепенно в 7-й средней школе складывалось ядро организации. Мысль о выпуске рукописного журнала возникла у моего брата, мы вместе с Олегом Птицыным подобрали название «Прометей» (как бы светоч во тьме).
Тогда национальности не придавалось такого значения, как теперь. Но кое-что из этого запомнилось. Мать Олега, еврейка, занималась исследованиями в Государственном оптическом институте, вывезенном из Ленинграда. Русский отец, профессор Птицын, оставил их еще до эвакуации. Сын унаследовал от матери характерную еврейскую внешность, даже картавил. Он был полон энергии, имел необычайные способности к математике, но охотно учил и иностранные языки (сразу два), знал много стихов. Об Анне Ахматовой, кажется, не упоминал, зато с творчеством ее мужа Николая Гумилева (расстрелянного большевиками) Олег был знаком. Однажды с его голоса и я заучил гумилевское «Капитаны»:
Чья не пылью затерянных хартий,
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разодранной карте
Отмечает свой дерзостный путь.
Птицын впоследствии стал одним из основателей советской биофизики и руководителем подмосковного научного центра Пущино — на Оке (где я его навестил).
Из эвакуированных москвичей с нами сблизились братья Быковы, Героним и Ролан — тоже, кстати, полукровки. Бывая у них в однокомнатной квартире, я иногда разговаривал с их матерью, темпераментной еврейкой, отличавшейся оригинальными манерами и категоричными суждениями. Отца их я не видел. Одно время считалось, что он был русским, потом писали, что украинец (высказывалось и другое мнение, что тоже был евреем).
Вообще, у них в семье любили разные выдумки. Старший из братьев, Героним, оказался завзятым спорщиком. Младший, Ролан Быков (будущий знаменитый актер и режиссер), тогда совсем юный, очень маленького роста, предпочитал словам язык жестов. Но он постоянно что-то сочинял, как будто повторяя про себя. В первом номере нашего журнала оказался его очерк. Потом, когда Ролан принимал меня в своей московской квартире, мы с ним припомнили давнее «нехорошее» дело. Он вроде бы даже задумал кино о подростках военной поры, но замысел не реализовал. В 1970-х такой сюжет не имел бы перспективы.
Нашими замыслами загорелся и Юрий Илисавский, сын режиссера и актрисы русского театра в Йошкар-Оле (впоследствии тоже известный физик). Бывал у нас также (имя его забылось) сын академика Лебедева. Приходили другие, в их числе ленинградский паренек К. — тот, кто нас выдал органам. Позже он признался в этом Олегу Птицыну и покаялся.
А собственно, что такого страшного он слышал, чтобы идти и выдавать? Вроде бы не выступали против власти. Радовались победам Красной Армии и, конечно, ждали перемен к лучшему — как и многие другие. Но все-таки в юношеском общении проявился, наверное, и был подмечен наблюдающими «дух крамолы и вольнодумства». Фактически так: мы совсем не считались с запретами, говорили обо всем, даже о политике, так свободно, как будто «советских табу» не существует. В ту пору это означало криминал, именуемый «контрреволюционная агитация и пропаганда» (статья 58 Уголовного кодекса).
Я долго не мог понять, откуда к нам проник дух свободы. Каких-либо влияний со стороны взрослых «наставников» не было ведь. Но будто в самой атмосфере носилось нечто «крамольное».
Много позже этот феномен раскрыл для меня историк А. В. Фатеев в монографии «Образ врага в советской пропаганде…». Он писал, что к осени 1943 года, когда произошел коренной перелом в войне, советская пропаганда имела серьезные успехи. В сознании народа утвердился образ нашего солдата как освободителя человечества от всемирного зла. Поэтому формировался и положительный образ США, других западных союзников (мол, все демократические страны с нами). Это стало толчком для надежд (вернее, иллюзий) значительной части народа, особенно интеллигенции, которая поверила в послевоенное сотрудничество с Западом. Отсюда недалеко было и до сомнений в незыблемости советских порядков.
Не пора ли ослабить государственный пресс — и после победы над Германией дать людям лучшую жизнь, как в Европе?
Этому настрою, наверное, поддались и мы, сочиняя свои опусы: рассказы, обозрения, делая переводы. Текстов, разумеется, не сохранилось. Но помню, что перед заседанием бюро обкома раздавали копии официальной справки, заготовленной предварительно. Может, она и поныне хранится в марийском госархиве. Мне там, к сожалению, не довелось поработать.
Общий смысл той справки был приблизительно таков. Советским школьникам и в обстановке войны созданы все условия для проявления способностей. Авторы рукописного журнала «Прометей» отличаются своей одаренностью. Тем очевиднее их идейные пороки. О руководящей роли партии в журнале не говорится. Ни единым словом не упомянут комсомол. Вообще там нет истинного лица советской молодежи. Вот к чему приводит слабость воспитательной работы в школах.
По истечении стольких лет я не забыл фамилии Чебоксарова, первого секретаря обкома, руководившего разбором дела. Будто воочию вижу низенького плотного человека с кривой улыбкой и бегающими глазами. Он не перегибал палки, старался даже имитировать дискуссию. Один из членов бюро высказался за чувство нового, другой почему-то упомянул столыпинские реформы. Под конец первый секретарь сделал эффектный жест: по его кивку сотрудник отвел нас по лестнице в обкомовский буфет. Надолго мы запомнили съеденные там белые булочки. Выйдя же на улицу, с огорчением отозвались об этом учреждении: глупые речи, бесполезная писанина…
А через некоторое время поразила нетривиальная новость. У нас вошло в обычай просматривать в библиотеке московские газеты и журналы. И вот однажды я наткнулся на разгромную «руководящую» статью о немецкой классической философии. Будто Кант, Гегель и ряд других философов были не просто реакционерами, а ранними предтечами фашизма. Однако, утверждала газета, передовые русские мыслители во главе с Белинским, не поддались на удочку западных злодеев, разоблачили их истинное нутро. Тем самым был подан исторический пример бдительности. И далее в том же духе.
Что насторожило в той публикации — необычный объект нападок, бездоказательность, или явно глумливый тон? Теперь трудно сказать. Можно объяснить протестную реакцию и тем, что в нас впервые пробудилась научная интуиция.
В общем, усомнились, решили проверить их доводы. С этой целью мне поручено было внимательно почитать работы Виссариона Белинского. Не жалея времени, я засел над книгами. И скоро понял, что нас обманывают. Великий русский критик (а также его друзья) довольно долго находились под глубоким влиянием именно гегелевской философии. Они это и сами публично подтверждали. Затем, правда, увлеклись другими идеями, но все-таки шельмовать прежних немецких кумиров не стали.
Зачем же в московской печати налгали? Напрашивался вывод (как после бюро обкома), что «им» верить на слово нельзя. Поэтому, посчитали мы, в нашем журнале так важно выражать собственные точки зрения. А кто не согласен, пусть выскажется.
В общем, не зная реальной ситуации, мы готовили себе приговор. Ибо, по сути, ставили под сомнение легитимность свежего решения Политбюро об идеологической кампании против классической немецкой философии.
Работая в московском архиве в 1991 году, я обнаружил в фондах Общего отдела ЦК КПСС стенограмму совещания «по вопросам философии», проведенного кремлевским руководством 25 февраля — 11 марта 1944 года. По внешности отвлеченная, дискуссия сводилась у них к решению злободневных политических задач. Сталину и его приближенным глубоко безразлично было, какие концепции выдвигали в далеком прошлом именитые немецкие философы. Их выбрали просто как мишень для атаки на свободомыслящих и несогласных с политикой партии в собственной стране.
Словом, организован был первый по времени поход великодержавного Кремля против «тлетворного влияния Запада» (мало замеченный до сих пор в историографии). Кстати, он состоялся за два года до пресловутой ждановской атаки на советскую творческую интеллигенцию, прямо обвиненную в 1946 году в «низкопоклонстве перед Западом».
Второй номер нашего «Прометея» анонсировала красочная акварель моего брата — «Портрет тирана» (эскиз ее хранится у меня). Плюгавый римский патриций, чем-то напоминавший Чебоксарова, пировал в кругу рабов. Под такой обложкой собраны были, переписаны и пущены в школьный оборот тексты, которые широко ходили по рукам.
Нельзя сказать, что мы совсем не отреагировали на упреки начальства, теперь у нас преобладала актуальность. В журнале сделан был упор на роли нашей армии в грядущем освобождении Европы от фашизма. Но к чему она сводилась? Мы с уверенностью предсказывали, что после изгнания нацистов политические оковы падут. Никто уже не будет навязывать свои порядки. Народы свободно выберут себе такую власть, какую пожелают.
И это в обстановке, когда Сталин запускал на полный ход механизм порабощения Восточной и Центральной Европы. Холодная война готовилась на смену еще незавершенной горячей.
Новое заседание бюро обкома по нашему делу проходило мрачно, обсуждение было кратким. На сей раз нас не покормили и не напоили. Было заявлено, что доброжелательная партийная критика не подействовала, что мы пренебрегли советами старших товарищей. Журнал «Прометей», как откровенно вредный, выпускать запрещено. Все причастные в республике к воспитанию молодежи обязаны сделать выводы и принять конкретные меры. Школьные учителя, до того благосклонные, прикидывались, что нас не замечают. Окружение таяло буквально на глазах. Никого еще не наказали, но угроза нависала.
Как раз в этот момент, словно получив тревожный сигнал, прибыла с фронта в краткосрочный отпуск наша мама, военный хирург. Она увезла нас в Рославль, в расположение своей части. Там мы получили письма от друзей, что они тоже покинули с семьями марийскую столицу, ибо начиналась реэвакуация научных учреждений в Ленинград.
Итак, до нас не успели «добраться». Или не захотели (как считал брат), чтобы не ставить под удар себя.
Я не раз слышал мнение, что во время войны всякая критика советской власти и Сталина была неуместной. То есть любым участникам оппозиционных групп можно поставить в вину их предосудительное поведение независимо от побуждений.
Неуютно чувствовать себя полным отщепенцем. Однако тут не все очевидно. Со временем выяснилось, что антисталинские молодежные группы одновременно с нашей (чаще несколько позже) возникали в Москве, на Урале, в других местах. Порою даже от партийных работников поступали наверх предложения о послаблениях и реформах. Эту «демократическую альтернативу сталинизму» (по выражению некоторых историков) подпитывало нарастающее брожение среди интеллектуалов.
Информационное письмо, отправленное секретарю ЦК 31 октября 1944 года наркомом госбезопасности СССР Всеволодом Меркуловым, сообщало о политических настроениях и высказываниях писателей. Из поступивших доносов были отобраны наиболее выразительные факты.
Н. Н. Асеев: «Ничего, вместе с демобилизацией вернутся к жизни люди, все видевшие. Эти люди принесут с собой новую меру вещей».
М. М. Зощенко: «Я считаю, что советская литература сейчас представляет собой жалкое зрелище… Творчество должно быть свободным, у нас же все по указке, по заданию, под давлением…»
К. А. Федин: «Все разговоры о реализме в таком положении есть лицемерие или демагогия. Печальная судьба литературного реализма при всех видах диктатуры одинакова».
И. Г. Эренбург: «Нам придают большое значение и за нами бдительно следят. Вряд ли сейчас возможна правдивая литература, она вся построена в стиле салютов, а правда — это кровь и слезы…»
И. П. Уткин: «Они хотели бы сделать из советской поэзии аракчеевское поселение, где всяк на одно лицо и шагает по команде… Все равно нас не исправишь. Они не могут, как мы, а мы не хотим, как они». (Поэт Иосиф Уткин погиб на фронте в ноябре 1944 года.)
К. И. Чуковский: «Всей душой желаю гибели Гитлера и крушения его бредовых идей. С падением нацистской деспотии мир демократии встанет лицом к лицу с советской деспотией».
В своем заключении нарком ГБ сообщал: «По полученным агентурным данным, чуждые советской идеологии произведения нашли одобрение среди антисоветски настроенных студентов…»
Мы в конце войны, в наши юные годы, чисто интуитивно стремились навстречу переменам. Оказалось, что мы были не одиноки в том сегменте общества, где проявлялось инакомыслие. Увы, как показали события, сегмент был слишком мал, чтобы повлиять на существующие порядки.
Прошло более семидесяти лет, целая эпоха. Но, кроме перестройки фасадов, ничего в основе советского менталитета не изменилось. И вот опять у них этот массовый рывок назад, и впечатление такое, что в России совсем закрывается «окно в Европу». То страшное, чему я был свидетелем в юности, к несчастью, происходит и теперь.
Борис КЛЕЙН,
доктор исторических наук
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
