Еврейский Мир

Эдуарду Бормашенко

Продолжение.
Начало
в № 1162

О древнем Хевроне мы говорим в самом подходящем для этого месте — у траншей, выложенных грубыми, неправильной формы камнями. Это — огороженное место раскопок древнего городища. Одни камни — останки городских стен раннего бронзового века (4500 лет назад). Другие составляли древние постройки Хеврона времен патриархов (3700 лет назад). На мой взгляд, они мало чем отличаются друг от друга, но я не специалист. Мушник живет буквально в двух шагах от места раскопок. В незапамятные времена на этом самом месте жили наши предки. И древние камни — просто «вещественные доказательства» этого буднично-привычного для него факта.
Здесь надо бы приостановиться, чтобы осталось время на другое, но жалко не сказать еще и об этом.
– Чьим наследным уделом был Хеврон?
Посрамленная — молчу.
– Потомков колена Иуды, четвертого сына Яакова. Это была награда за то, что они одни не испугались и сказали: «Не восставайте же против Б-га и не бойтесь народа той страны… ушло благословение с них, и с нами Б-г!» Царь Давид, как вам известно, был из дома Иудинова и при его правлении Хеврон стал первой столицей Израиля и оставался ею семь лет вплоть до завоевания им Иерусалима. Так что все сходится, — развернуто отвечает за меня Мушник на свой собственный вопрос.
Слушаю его и думаю: какое несравнимое воздействие на душу — читать эти слова за тысячи верст отсюда или слышать их здесь, на земле, которая «начало всех начал»!
– Почему же все — и евреи, и христиане — едут в Иерусалим, а не в Хеврон? — спрашиваю я, забыв, что это восьмая моя поездка в Израиль и только первая — в Хеврон.
– Хеврон не так известен, как Иерусалим, но святее места в Израиле нет, — говорит он, как всегда, с тихим достоинством, почти бесстрастно, но все-таки иначе, чем обычно. Ревностно. Так говорят о достоинствах возлюбленных, не оцененных другими. — И, кстати, не только потому, что здесь покоятся наши праотцы. Просто для тех, кто читает Танах как «Мифы Древнего Израиля», все это — выдумки, окрашенные ближневосточным колоритом. А ведь на самом деле это не только главное, но и, вообще говоря, единственное основание для проживания евреев не только в Хевроне, но и в любой точке Эрец Исраэль. Кстати, о праотцах. Ну что, поедемте осматривать первую еврейскую недвижимость в Израиле, — говорит Мушник, приглашая меня в свой старенький «Вольво».
Понимаю, что мы едем в Меарат а-Махпелу — Пещеру Праотцев, но не знаю, как далеко она находится от еврейского квартала, где живет Мушник. Оказалось, что в 500 метрах. Но путь лежит через арабский район. Махпела, как бы фантастически это ни звучало, — домашняя синагога Шмуэла Мушника. Поэтому сам он, наверное, ходит туда пешком, но со мной — другое дело.
Махпела открывается глазу, как грандиозный мавзолей — прямоугольник стен из тесаных камней, возведенных над пещерой. По неотличимой схожести со Стеной Плача понимаю, что это постройка эпохи царя Ирода. Поделившись своим наблюдением с Мушником, зарабатываю сдержанную похвалу.
На площади у входа в Махпелу — израильский пост. Лениво переговариваются друг с другом солдаты с автоматами наперевес. Чуть поодаль — степенно беседуют бородатые евреи в талесах. У некоторых прекрасные древние лики израильских пророков. Такие лица не встретишь на улицах современных городов и в Северном Тель-Авиве их не увидишь.
– Снимок с вечности, — говорю я, указывая на живописную группу в талесах.
– Нет, так было не всегда, — говорит Мушник, — вы знаете, что такое правило седьмой ступени?
Я знала. Целую вечность, 700 лет, с XIII столетия и до победы в Шестидневной войне, евреям было запрещено подыматься выше седьмой ступени лестницы, ведущей в Махпелу. Но они все равно приезжали в Хеврон и молились, стоя на этой проклятой ступени. И пока мы, легко минуя ее, подымаемся со стороны южного входа на второй этаж, он рассказывает полную средневековой мистики и неразгаданных тайн историю пещеры. Начиная даже не с Авраама, а буквально от Адамы и Евы, по легенде, покоящихся здесь от сотворения мира. В какой-то момент появляется ощущение полной ирреальности происходящего. Это воздействие стен Махпелы.

Мушник здесь свой, все обращаются к нему Шмулик. Мне тоже хочется так его называть, но я не смею. Видно, что расположение залов в Махпеле известно ему так же хорошо, как нам планировка собственных домов. В самих пределах больше всего потрясают почему-то мелкие, несущественные детали: зарешеченные окошки с ошеломительными указателями над ними на иврите «Авраам Авину». А рядом — арабская вязь, говорящая о том же. Туристы напряженно всматриваются в эти окошки — туда, вниз. А еще указатель над занавесом «К шатру Исаака и Ривки», но туда с 1994 года евреям хода нет: сегодня этот зал, так же как и три четверти других, — вотчина арабов. А ведь именно в зале Исаака находится то единственное отверстие диаметром 28 см, через которое только и возможно попасть в пещеру захоронений, где покоятся «праотцы мира, возлюбленные Всевышнего». Трудно вообразить, но сорок лет назад худенькая девочка Михаль, отважная дочь офицера ЦАХАЛа, спущенная на веревке в подземелье через эту дыру, не только попала в пещеру, но и…
Впрочем, в наше время все это можно найти, прочесть и увидеть и без Мушника. А я, что ни говорите, пишу о нем, а не о Махпеле. Когда мы вышли на площадь, евреев уже не было, а там, где они стояли, в несколько рядков, как на собрании, сидели какие-то нахохлившиеся от холода птахи.
– А знаете, что это за птицы? — спрашивает Мушник, и голос его теплеет. — Это трясогузки. Когда мне было лет двенадцать, отец сказал, глядя на таких вот пичужек: «Осенью они улетают на зимовку в Эрец Исраэль, а мы туда полететь не можем. Но настанет время, и ты, сынок, будешь жить на родине». А для моих четверых детей эта площадь перед Махпелой была местом для игр, они гоняли здесь на велосипедах…
И на его ничем особо не примечательные слова опять вдруг возникает это упоительно странное волнение, как тогда, в древнем тоннеле в Иерусалиме или на Мертвом море… Оно усиливается с каждым следующим стихом из Бытия, которые Мушник мудро припас на самый конец рассказа о Пещере Праотцев. Звучит это поэтично и вместе с тем неоспоримо, как документ, подтверждающий самую древнюю из дошедших до нас сделок по купле-продаже еврейской недвижимости.
…И отвесил Авраам Ефрону… четыреста сиклей серебра, какое ходит у купцов.

И стало поле Ефроново, которое при Махпеле… и пещера, которая на нем, и все деревья… во всех пределах его вокруг, владением Авраамовым…
После сего Авраам похоронил Сарру, жену свою, в пещере поля в Махпеле, против Мамре, что ныне Хеврон…
Мы идем в кафетерий в центре Гутника — это совсем рядом. Как заходишь, на стене большой плакат на иврите «Купи солдату пиццу». Слава Б-гу, есть кому: за соседним столиком сидят двое солдат и одна солдатка, на вид совсем девочка. Себе берем по паре бурeкасов с творогом и ту самую «чечевичную похлебку» (в меню буквально lentil soup). Интересно, это случайное совпадение или в Хевроне мной окончательно овладела навязчивая идея поиска скрытых связей между прошлым и будущим?
Мне захотелось поболтать с солдатами, но я вижу, что Мушник к этому как-то не очень расположен. Спрашиваю о причине. Отвечает скупо. Говорит о «позоре Осло», о том, каким кошмаром это обернулось для них, поселенцев. В голосе — боль, горечь.
– Ну а дети-то, в смысле, солдаты при чем? — спрашиваю я.
– А вы видели из своего прекрасного далека, как у нас тут месяц назад одни дети в солдатской форме вышвыривали за руки и за ноги из «Бейт Шалом» студентов иешивы, то есть других детей с пейсами и в кипах? А дом этот между тем был законнейшим образом приобретен для студентов одним американским филантропом.
Я не только видела, но и писала об этом очередном преступлении правительства. Но, видя, как он огорчен, понимаю, что не стоило начинать этот разговор.
Пока возвращаемся назад, узнаю, что евреи живут в Хевроне не купно, как в Старом городе, а четырьмя отдельными анклавами, по 20–30 семей в каждом. Всего выходит меньше тысячи человек посреди стотысячного арабского населения. Анклавы не связаны между собой безопасными проходами, и, чтобы навестить приятеля или помолиться в Махпеле, надо пробираться через арабские кварталы.
Мушник живет в главном еврейском квартале Хеврона — Бейт-Хадассе. Он хочет показать мне возрожденную из руин средневековую сефардскую синагогу и еще неподалеку от нее то место, где на руках у отца снайперским выстрелом местный араб убил 10-месячную еврейскую девочку Шалхевет Паз.
В синагоге, как полноправный хозяин открывает своим ключом шкаф, где хранятся свитки Торы в царских коронах, шепчет, прижимаясь к ним щекой, молитву, а потом, взойдя на возвышение посредине зала и дурашливо задирая подборок, говорит: «У меня есть право здесь стоять. Я помогал профессору Тавгеру восстанавливать эту синагогу. Вот здесь, — взмах руки, — были залежи овечьего помета, а вон туда, — взмах руки в другую сторону, — ходили оправляться арабские женщины. А сегодня, как видите, здесь, как и в XVI веке, молятся евреи».
О самом Тавгере, ученом-физике с международным именем, его уникальной личности и деяниях невозможно рассказать в коротком очерке, не сделав это за счет его главного героя — Мушника. Заинтересованных отсылаю к книге Тавгера «Мой Хеврон», в которой рассказывается, как профессор Новосибирского и Тель-Авивского университетов, переехав в Хеврон, возродил его древнее еврейское кладбище, устроившись работать при нем простым сторожем, а потом и cинагогу, хотя восстановительные работы проходили в непрестанной борьбе с родной израильской властью. Непреклонная вера Тавгера в необходимость того, что он делал, была столь заразительна, что в Хевроне ему помогали все, даже арабы, чьи сородичи в свое время надругались и над кладбищем, и над синагогой.
Подходя к месту, где была убита девочка, Мушник заметно мрачнеет и закуривает. Потом опять закуривает. Одно — читать об этом на израильских сайтах. Совсем другое — знать девочку живой, а потом стоять на похоронах рядом с ее матерью. В полукруглой кирпичной арке цветное панно — детская коляска, и от нее расходятся снопы света. «Шалхевет» на иврите значит «огонек».
К слову сказать, только в Хевроне видела я малых детей — хулиганистых мальчишек с развевающимися на бегу пейсами и очаровательных девчонок в длинных юбках, беспечно играющих на детской площадке без надзора взрослых. «Евреи тут разные, со всего света, но педофилов среди них нет», — коротко отреагировал Мушник на мой изумленный этим невероятным зрелищем взгляд.
В этот момент раздаются какие-то странные хлопающие звуки, как будто стреляют где-то совсем неподалеку.
– Что это? — в ужасе спрашиваю я и делаю трусливую попытку куда-то бежать.
– Не стоит так волноваться. Стреляют — наши, пули — резиновые. Арабы, как вы верно заметили, действительно немного бузят сегодня. Сбираются в кучи, выкрикивают угрозы, жгут шины. Но ожидалось нечто посерьезнее. Так что надо их похвалить за вполне приличное поведение.
– Шмуэл, а давайте пойдем к Хадассу. Я же еще не видела ваш музей, — просительным голосом уговариваю я Мушника, не признаваясь, что мне отчаянно хочется укрыться в любом месте, где есть стены и потолок.
– А не хотите прежде взглянуть на человека, который не боится настоящих пуль?
– Хочу, — отвечаю я не раздумывая.
И вот мы уже стоим у одноэтажного дома-каравана, притулившегося на краю еврейского квартала, а дальше, наверх по холму — сплошное море арабских жилищ с плоскими крышами. В таких караванах живут на поселениях первое время, пока не обживутся. Дом ветхий, запущенный, похож на длинную мазанку. На стенах — многочисленные следы от пуль.
– Здесь живет рав Барух Марзель, — говорит Мушник. — Его привезли из Чикаго еще ребенком. А сейчас у него девять детей и пять внуков. А самому ему, кажется, нет и 50. В этом доме он живет уже… лет 30, что ли. После Осло дом постоянно обстреливался. Интересный для вас факт. Армейское начальство предложило ему обнести караван бетонным забором. Но Барух отказался. Он сказал им, что на своей земле евреи не будут жить, как за воротами гетто.
Обходим дом по периметру.
– Вот на этой веранде Барух сидит и наблюдает в бинокль, как «пули свистят по степи».
– А он что, думает, он заговоренный?
– Не знаю, но он ничего не боится. Ничего, кроме одного, — говорит Мушник, хитро улыбаясь и делая эффектную паузу. — Он боится, чтобы его жена Сара не узнала, что он снова начал курить.
Барух сейчас дома, и можно зайти вовнутрь, познакомиться. Но уже поздно. А Мушник еще не показал мне свою мастерскую, не говоря о музее. Решили начать с мастерской. Дверь нам открывает Нехама, жена Мушника. Она — математик, работает в Иерусалиме и, пока мы бродили по Хеврону, успела вернуться со службы на том самом автобусе. У нее улыбчивое, по-сефардски смуглое лицо. Но, чтобы разговаривать, нам нужен переводчик. Она не говорит ни по-русски, ни по-английски. Я знаю на иврите три слова: «беседер», «ма нишма», и «коль ха-кавод».
Окончание следует

Соня ТУЧИНСКАЯ,
Сан-Франциско

Оцените пост

(голосовало: 2, средняя оценка: 5,00 из 5)

Загрузка...

Поделиться