Продолжение. Начало в № 1152
Летними теплыми днями, когда солнце успевало нагреть воздух, мы гурьбой отправлялись купаться. Родители наши работали, а мы собирались вместе и шли на речку. Сначала шли по тропе вдоль реки, следуя ее извилинам и поворотам. Затем тропа переходила в травяные заросли. Мы дышали воздухом трав, где-то рядом трещали кузнечики. Почва под ногами была мягкой и влажной. Заросли с каждым шагом уменьшались, и, преодолев их, мы выходили на светлую поляну, покрытую чистым песком, словно его кто-то искусственно разбросал. Здесь река постепенно расширялась, образовывала большое овальное водное пространство. На извилинах и поворотах она теряла свою скорость, превращая овальное пространство в тихое, приятное для купания место. Оно было самым глубоким на реке. После овала река снова сужалась и Б-г весть знает где заканчивала свое течение. На поляне мы и располагались.
Овал был нами изучен по всем направлениям: глубине, состоянию дна, наличию коряг. У берега дно его было илистым, в середине — песчаным. Чтобы воду не замутить у берега илом, необходимо было сначала нырнуть с берега, проплыть под водой небольшое расстояние и уже в средней части овала коснуться ногой песчаного дна, а дальше — плавай, кувыркайся, ныряй. Плавать умели все, а вот нырнуть осмеливался не каждый. Замутившего воду илом у берега тут же начинали корить. Через несколько минут эту мутность уже никто не замечал.
Я любила стать на край берега и уговорить себя: «Все равно придется прыгать, так уж лучше ныряй первой». И я ныряла. Вода обжигала холодом так, что хотелось тут же выскочить из воды и рысью бежать на берег, но чей-то вопрос с берега: «Холодная?» — заставлял оставаться в воде. «Совсем даже нет», — и плыть дальше. Так было всегда.
До другого берега овала мы не доплывали: там из воды стеной торчали тростники и камыши. Там можно было запросто подцепить пиявку. Тогда поднимался крик, и кто-то более смелый из нас быстро отрывал пиявку, брезгливо отбрасывал ее в воду.
Осталось в памяти: пиявки довольно прочно присасывались к телу, требовалось усилие, чтобы избавиться от них.
Спустя какое-то время мы выходили из воды для перекуса. Рассаживались на теплом песчаном берегу и ели всё, что каждый приносил с собой. Кто-то приносил сушки или баранки, кто-то — райские яблочки, всегда немного терпкие, но вкусные, кто-то — макуху (отходы от выжимки подсолнечных семян, а точнее — жмых, спрессованный в круглую плоскую лепешку, в которой кроме остатков семечек попадалась кожура). От макухи отламывались куски так, чтобы всем понемногу хватило.
Накупавшись, примерно к двум-трем часам мы возвращались домой. Дома тоже перекусывали и убегали во двор.
Наша свобода не замыкалась в пространство, ограниченное двором и соседними улицами. Часто мы отправлялись гурьбой на железнодорожный вокзал. Там мы устраивали рискованные «катания с поездом». Мне они нравились больше всего. Тут я тоже ни от кого не отставала, а даже наоборот.
На станцию железнодорожного вокзала мы приходили к прибытию пассажирского поезда. Поезд стоял не более пяти минут. Как только закрывались двери вагонов и пронзительный гудок извещал об отправлении, нужно было быстро побежать по ходу движения поезда, схватиться за поручень закрытого вагона, вскочить на металлический уступ внизу поручня — и, считай, ты в пути. Минуя платформу вокзала, поезд, медленно преодолевал гористое место с песочной насыпью. Он, словно черепаха, кряхтя, карабкался вверх. Но как только поезд, преодолев эту гору, выходил на горизонтальный путь, он резко набирал скорость. Вот тут-то, где подъем песочной горы заканчивался, нужно было спрыгнуть в песок, помня о двух условиях: первое — прыгать по ходу движения поезда, второе — стараться спрыгнуть как можно дальше от вагона. Затем — пешком возвращаться в сторону вокзала. Чистый песок цвета топленого молока был таким притягательным для нас, словно это была песочница для маленьких детей. Дух послевоенной разрухи витал над нами и не давал покоя. Мы соревновались в количестве найденных патронов, гильз. Мальчишки находили неразорвавшиеся патроны, гранаты. Игры с такими трофеями нередко заканчивались трагически. Это настораживало, но не останавливало нас.
Недалеко от нашего двора стояли два обгоревших кирпичных двухэтажных здания. Говорили, в этих домах во время оккупации располагался немецкий штаб. От этих зданий остались лишь стены и оконные проемы. Первый этаж имел неприглядный вид: битые стекла, груды разбитых кирпичей и какие-то непотребные отходы не привлекали нашего внимания. А вот проникнуть на второй этаж было делом особого искусства. Ступеньки на второй этаж имели такие трещины и разломы, что только гимнастические способности помогали нам одолеть их. Оказавшись на площадке второго этажа, цепляясь за выступы обгоревших камней, по отвесной стене мы проникали из одной комнаты в другую. Опасность сорваться, упасть вниз и изувечить себя была так велика, что мы со временем оставили это занятие.
Родители и предположить не могли, какими опасными были наши увлечения…
В особо морозные зимние дни, когда неожиданно налетал упругий ветер, косыми ударами разносил снежинки то в одну, то в другую сторону, завывал в печной трубе, к нам приходила Неля с двоюродной сестрой и братом. Они приходили с нескрываемым удовольствием и радостью, не замечая бедности нашего быта. В такие дни я испытывала чувство радости от того, что они полюбили нас, и ничто не мешало этому чувству.
Я доставала мешочек с цифровыми бочонками, мы садились кто где мог и играли в лото. Чаще мы играли в шашки или домино: проигравший уступал место другому. Несколько раз дядя Боря пытался привить нам любовь к шахматам, но они не вызывали у нас интереса: нам нужна была быстрая победа, а с шахматами так не получалось.
Текли дни, текли годы.
Школа с ее хорошими учителями, учеба (казалось, ей не будет конца), старание вырвали меня из моего города: я поступила в Московский институт пищевой промышленности. Только он один предоставлял общежитие иногородним студентам.
***
Мне не было семнадцати лет, когда я впервые оказалась вдали от дома, покинув страну детства и юности.
Вот и Москва. Медленное движение пассажирского поезда, почти останавливающегося, но еще рывками продвигающегося вперед к вокзалу, сопровождалось гостеприимно-трогательными словами: «Уважаемые москвичи и гости столицы, вы прибыли в столицу нашей родины — Москву, на Киевский вокзал, приготовьтесь, пожалуйста, к выходу!»
Я вышла на перрон. Двигаясь с общим потоком прибывших на вокзал пассажиров, я, по принципу «куда все, туда и я», спустилась в метро, прошла в один из вагонов и стала прислушиваться к названиям объявляемых станций. Мне нужна была станция «Сокол». Именно она определяла место расположения института, который мне предстояло найти.
Ехала долго, объявляли много станций, но ни одну из них не назвали «Сокол». Подумала: может быть, я пропустила название своей станции, стала прислушиваться внимательнее. Названия станций стали повторяться второй раз и третий. Я поняла, что еду по кругу, по кольцу, и уже знала, какую станцию объявят следующей. Моей станции «Сокол» точно не было.
Растерянность и огорчение сразили меня: началось легкое головокружение, хотелось пить и отдохнуть. Я решила вернуться на вокзал.
Так бывало у меня в детстве: от сильной обиды, несправедливости, которым я не могла противостоять, у меня неожиданно появлялось резкое желание лечь и уснуть.
Вот и теперь мне захотелось непременно отдохнуть.
В зале ожидания поездов на одной из скамеек сидела молодая женщина со спящим годовалым ребенком. Я робко присела на эту скамейку. День шел к концу, и я решила остаться на вокзале, а поиски института продолжить завтра с утра.
Слегка покачивая ребенка, женщина осмотрела меня внимательно. Затем обратилась с просьбой присмотреть за ребенком: ей нужно было отойти на несколько минут. Я с удовольствием согласилась.
Продолжение следует
Тамара ТЕМЧИНА
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
