Продолжение. Начало в №1083
У Шломо тоже были приемлемые нееврейские документы, позволившие ему снять комнату у нееврея. Но хозяин спросил его, работает ли он. «Конечно», — ответил Шломо, не вдаваясь в подробности. Чтобы поддерживать эту иллюзию, каждое утро Шломо выходил из дома, как будто на работу, и возвращался с работы ранним вечером. В течение дня он переходил от одного жилого дома к другому, стоя полчаса на лестнице одного, затем полчаса у подъезда другого. Так он проводил целый день. К вечеру, закончив «дневной труд», он возвращался в тепло и покой своей квартиры.
Для Шломо, как и для всех уцелевших словацких евреев, выживание полностью зависело от способности выглядеть «нормально» в нееврейском мире. Любой промах, даже самый незначительный, приводящий к тому, что к тебе более пристально присмотрятся, служил приглашением смерти. Скрываться означало сливаться с нееврейским обществом, а выживание было ежеминутной борьбой по измышлению стратегий, как остаться в живых еще один день или еще один час. Кроме невообразимого напряжения от подобной жизни, прячущийся таким образом испытывал ужасное чувство изолированности. Ради собственного выживания нам нужно было ограничивать свои контакты с другими евреями; боязнь привлечь внимание сопровождала нас постоянно. Нацисты применяли такие чудовищные истязания, что нельзя было допустить, чтобы другой еврей знал, где тебя искать — ни лучший друг, ни даже твой брат, так как, если схватят его, то с большой вероятностью схватят и тебя. Практически наверняка он не сможет сохранить в тайне твое местонахождение.
Как евреи, мы черпаем большую долю силы из общины, которая не только определяет нашу роль, но и наши ежедневные действия, и потому эта изоляция являлась дополнительным тяжким испытанием. Находиться одному в комнате ночью, в чужом доме, среди ненавидящих тебя соседей, в городе, желающим убить тебя и таких, как ты, — само по себе это было словно тюремное заключение, еще одно мучение, которому подвергли нас нацисты.
Проговорив со Шломо около получаса, я осознал, что его уже серьезно знобит. Я почувствовал себя ужасно оттого, что не понял сразу, насколько он замерз. Разумеется, нам нужно было уйти с холода. Шломо был согласен, но он не знал никакого теплого безопасного места. Я вспомнил, что в нескольких кварталах находилась поликлиника, где мы могли бы согреться, не привлекая внимания. Медицинские кабинеты располагались в здании на четырех или пяти этажах. На каждом этаже была комната ожидания, где пациенты могли сидеть часами, пока их не позовут к врачу.
Я посоветовал ему сесть в одной из комнат ожидания, а когда подойдет его очередь, перейти к какому-нибудь кабинету на другом этаже. «Так тебе не придется оставаться на холоде, и ты сможешь провести внутри несколько часов», — сказал я ему.
Шломо согласился, но попросил показать ему, где это здание. В обычной ситуации я бы дал ему инструкции и договорился встретиться там. Было попросту слишком опасно идти вместе. Но еврей нуждался в помощи, и только я мог ему помочь. Быть может, в заслугу этого доброго дела, В-вышний защитит и меня. Я согласился провести его. Возможно, к этому меня побудило то, что он выглядел таким бледным и слабым.
Мы прошли метров сто и переходили улицу, когда Шломо сказал, что он себя нехорошо чувствует, и у него кружится голова. Взглянув на него, я увидел, что он вот-вот потеряет сознание прямо посреди улицы. У него были стеклянные глаза, и он с трудом передвигал ноги. Я вполголоса умолял его собрать всю свою волю и силы. Если он свалится, у меня не будет выбора: мне придется оставить его. Если он упадет, наверняка кто-нибудь из прохожих позовет полицию. Такой огромной опасности я не мог подвергать свою жизнь: я обещал своей маме, что останусь в живых.
Слава Б-гу, он добрался до противоположной стороны улицы. Я схватил его изо всех сил и прислонил к стене, чтобы он не рухнул. Я говорил с ним, успокаивая. Через пару минут он сказал, что ему лучше, и мы снова стали идти. Нам нужно было пройти всего несколько кварталов, и через пять минут мы добрались до поликлиники. Он оставался там большую часть дня, и ближе к вечеру почувствовал в себе достаточно сил, чтобы дойти до дома. Я узнал, что состояние Шломо было последствием не только холода, но и того факта, что он не ел уже много дней. Это было еще одним обычным явлением нашей жизни: ты никогда не знал, когда поешь в следующий раз.
Я успел рассказать ему детали моего положения: о работе по обеспечению семей деньгами и о том, что гестапо висит у меня на хвосте. Шломо заявил, что мне нельзя больше выполнять это задание, каким бы оно ни было важным. Меня схватят, и некому будет помогать этим евреям. Он был убежден, что эту обязанность должен взять на себя кто-то другой. С великой радостью он сообщил, что желает сменить меня в этой работе. Я попытался объяснить ему всю опасность, а также меры предосторожности, к которым ему придется прибегать, чтобы оставаться на свободе. Несмотря на огромный риск, он взял на себя полную ответственность за более чем 50 тайных встреч и денежных передач.
Его ответ на мою историю служил подтверждением того, что наша со Шломо встреча именно в тот день и в том месте свершилась по воле свыше. Всевышний поместил меня туда, где я смог бы помочь Шломо пережить тот день. Шломо был таким замерзшим и больным, что он наверняка бы упал на улице, где его бы схватили. А меня, когда я уже оставил всякую надежду найти способ позаботиться о моих семьях, Всевышний привел к дверям. В тех дверях стоял человек, обладавший смелостью рисковать всем ради заботы о моих подопечных семьях и смекалкой, чтобы, занимаясь этим, водить гестапо за нос.
Семья Шломо занимала важное место в прессбургской еврейской общине. Его отец, раввин Мордехай Гринвальд, был учителем в начальной иешиве «Йесодей ха-Тора». Рав Гринвальд и вся его семья были схвачены и убиты нацистами. Только Шломо пережил войну, скрываясь под нееврейским обличием. Он умер в Нью-Йорке в 1972 году. Хотя у него самого не было детей, в заслугу о том, что он каждый день рисковал жизнью ради спасения сотен еврейских душ, среди которых было много детей, вечная память будет наградой ему и его семье.
Уверенный в том, что Шломо позаботится о семьях, я теперь был свободен и мог покинуть город. По правде говоря, другого выбора у меня не было. У гестапо была моя фотография в нынешнем облике, которую они расклеили в каждом отделении полиции, на улицах и по всему городу. Что еще важнее, похоже, они сделали мою поимку делом первичной важности. Я был особо опасным преступником, совершившим худшее из преступлений: я своими скромными усилиями срывал планы нацистов по уничтожению еврейского народа. Я мог тихонько улизнуть из Прессбурга, но этого мне было недостаточно. Мне нужно было отомстить нацистам.
Перевод Элины РОХКИНД
Продолжение следует
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
