Окончание. Начало в №1105
Зиновий недаром опасался объяснения со своими домашними, он понимал, что, мягко говоря, в восторге они не будут. Но что дело обернется таким кошмаром, он не предполагал.
Сказать им он так и не решился, все выяснилось случайно, помимо его намерений. Он разделся в комнате и пошел мыться в ванную. И оставил на спинке кровати свой золотой нательный крест, подарок крестных родителей Грыдловых. А когда вернулся из ванной, увидел бабушку, в ужасе смотревшую на блестящий предмет, как на тикающую бомбу.
– Что такое? Откуда? — крикнула она.
Стараясь выглядеть невозмутимым, он оделся и повесил на шею крестик.
– Это мой. Я ношу его постоянно — в соответствии с моими убеждениями.
Она от ужаса зажмурила глаза:
– Как это? Зачем? Ты знаешь, что это значит? Что ты больше не еврей, вот что это значит. Мешумед — предатель своего народа, перебежчик.
Он старался говорить спокойно, хотя руки у него дрожали, а лицо пылало малиновым цветом:
– Я никого не предавал, никуда не перебегал. Да и вообще — как можно «перестать быть евреем»? Но взгляды у человека могут меняться, что тут такого? По моим нынешним убеждениям мне ближе христианство. Да, оно мне гораздо понятнее. Об иудаизме, кстати, я вообще ничего не знаю.
– Нет, ты не понимаешь. Подожди, я сейчас что-то тебе расскажу… — она перевела дыхание. — Послушай. У нас в Тульчине… ты там не был, так послушай. У нас там есть речка, называется Сельница. А над речкой — обрыв. Так вот, когда было восстание Хмельницкого, так его казаки бродили по всей Украине и убивали евреев. Пришли они в Тульчин, собрали всех евреев на обрыве, с детьми, со стариками — всех. Три тысячи человек. Окружили их и спрашивают: кто готов креститься? Все молчат, только дети плачут. Тогда они евреев берут по одному: «Ну ты, жид Ицик, креститься будешь?» А он отвечает: «Нет». Тогда они берут его жену, его детей, разрубают у всех на виду саблями и бросают в реку с обрыва. «А теперь?» — спрашивают. А он: «Нет, не согласен». Они и его… И так все три тысячи человек. Ни один не согласился. Ни один! Это было еще задолго до Гитлера. А ты? Кто тебя заставляет? Тебя рубят саблей? Тебя в реку бросят, да?
– Бабушка, я все это понимаю. Это ты меня не понимаешь. Никто мне не угрожает, но у меня, как у всякого мыслящего человека, есть взгляды. Я русский поэт, а вся русская поэзия буквально дышит христианством.
Но его доводы отскакивали от нее, не проникая в сознание.
– Мешумед! Это же позор на всю нашу семью! Ты знаешь, что делает семья, в которой мешумед? Сидит по нему шиву, как по умершему. Ты понимаешь, что ты натворил? Я должна сидеть шиву по тебе. О, майн Готт, за что такое наказание? Нет, я не виню Его. Барух Даян ха-Эмес, благословен Судья праведный.
Она вцепилась обеими руками в свои седые космы и завыла нечеловеческим голосом, какого раньше Зиновий не слыхал. Выдержать это он не мог. Сунув в портфель тетрадки и накинув на одно плечо пиджак, он выскочил из дома.
О смерти матери Зиновий узнал от Глеба. Он разыскал Зиновия на семинаре в институте.
– Бабушка твоя звонила. Она не знает, где ты. С моей матерью говорила. Просила найти тебя и сказать, что завтра похороны. На Кузьминском кладбище, в одиннадцать утра. Очень плакала.
Зяма уже второй месяц жил у Кати, домой не заходил. Как и почему умерла мама? Неужели от этой новости, когда ей бабка рассказала? На маму не похоже, она такой серьезный, сдержанный человек… Нет, наверное, что-нибудь другое. Но они-то, все эти родственники и знакомые, которых он всю жизнь избегал, они-то будут говорить, что именно от этого… Будут говорить, что именно он виновен в смерти матери. Как это произносится? Мешумед? Слово какое-то отвратительное…
Он представил себе завтрашние похороны, настороженные, недоброжелательные взгляды, шепот за своей спиной: «Вот этот, вот этот. Мешумед». Чего доброго, еще кто-то сунет ему под нос молитвенник с закорючками вместо букв. Что он будет делать?
И Зиновий не пошел на похороны матери. А еще через несколько дней он узнал, что бабушку поместили в дом престарелых. Эту новость ему тоже принес Глеб.
– Вот ее кровать, а ее нет, — сказала нянечка, молодая таджичка, и показала на узкую железную койку в длинном ряду таких же коек. — Ищи там, — она кивнула в направлении коридора.
Зиновий пошел туда и действительно вскоре обнаружил бабушку: она сидела на стуле и смотрела в окно. Он подошел сзади, и тихо, чтобы не испугать, позвал:
– Бабушка, бабушка, здравствуй. Это я.
Она взглянула на него, слегка кивнула и снова отвернулась к окну.
– Вот я принес тебе мандарины. Сладкие.
На ее лице ничего не отразилось. Она продолжала безучастно смотреть в окно на кирпичную стену дома напротив. Он положил пакет ей на колени, тогда она промолвила «спасибо». Такой он никогда ее не видел. Он потрогал ее за плечо, она посмотрела на него без всякого выражения.
– Бабушка, как ты здесь? Может, тебе что-нибудь нужно?
Она подумала и выговорила:
– Ты знаешь, Ева умерла.
Горло сдавило от слез. Он глотнул несколько раз и кое-как справился с собой.
– Отчего она умерла? — спросил он прерывающимся голосом. — Как это произошло?
– Умерла. Ева умерла.
– Она болела?
– Да, болела. У нее разрыв сердца произошел.
Она снова отвернулась к окну. Он понял, что ничего не добьется.
– Бабушка, как тебе здесь живется? Ты не голодная?
– Что?
– Я спрашиваю, ты не голодная? Кушать хочешь?
Она встрепенулась и посмотрела не него вполне осмысленным взглядом:
– Мне нужно домой. Срочно. У меня дела. Мне нужно внука кормить. Зяму кормить. Срочно домой!
До ее кончины он успел навестить ее раза два или три. Каждый раз она просилась домой, чтобы покормить внука. Отчего умерла мама, он так и не узнал.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
