Еврейский Мир

Журавли по небу летают,
Поднялись и уходят стаей.
За моря летят, за мечтою
Клиновидным солдатским строем.

А еще по небу летают,
Взявшись за руки, пары влюбленных.
Весь простор от края до края
От влюбленных пар оживленный.

А еще порой самолеты
Пассажиров несут или бомбы,
Кто-то спит внутри, кто-то водку пьет
И срывает от скуки пломбы.

А еще полно этих, как их… небожителей,
На земле их поэтами называют.
Им на небе раздолье — в тепле и в сытости,
Но, спустившись на землю, они умирают.

Этим стихотворением Залмана Шмейлина, написанным по совершенно другому поводу, я хотел бы, как длинным эпиграфом, предварить рассказ о только что ушедшем от нас поэте, писателе, редакторе, издателе Михаиле Нержине (1951–2013). Каким-то он был человеком совсем неправильным, не вписывающимся в нормальную земную жизнь. Вообще-то он Гафнер, но, ради публикаций в стране, ближневосточные ассоциации недолюбливающей, отыскал себе «политически-корректный» псевдоним — не Александр Иванов, но все-таки… Да так и приклеилось. Михаил в последние годы был настолько в литературе, что и друзья стали кликать его по псевдониму.
Публикаций его не перечислить, рассказов написал, наверное, несколько тысяч. В стихах — лирик, в прозе — пересмешник. Трудно даже поверить, что писать он начал не так давно — пожалуй, профессионально только в этом тысячелетии. А биография богатая. Оттрубил четыре года в морской авиации Черноморского флота. Окончил школу-студию МХАТ, научился там, среди прочего, строить и проектировать театральные декорации и рекламы — что давало ему в Америке, где он пробыл чуть больше половины своего земного срока (с 1980-го), неплохие заработки. Добавил в Баффало второе верхнее образование. Коротал годы сперва со злой, потом с доброй женой. Жил себе человек как человек, разве что сильно увлеченный искусством и поменьше — делами семейными.
И вдруг «сошел с ума». Стихи и рассказы полились рекой, заполнили десятки журналов, сайтов, лауреатства во всевозможных конкурсах за ними едва успевали. Президент Клуба поэтов Нью-Йорка с 8-го по ­11-й год, редактор ежегодников этого Клуба, альманахов «Поэты Америки и Австралии». Наконец, принялся издавать журнал «Острова», быстро ставший весьма популярным. Издавать — буквально: Миша превратил свои периодически сменяемые жилища в типографии; компьютеры, глянцевальные машины, резаки, принтеры — все обитало сбоку от семейного алькова. Благо, вторая супруга смотрела в рот «литературному гению» и соглашалась дремать под грохот любых приспособлений «шакала ротационных машин».
Ну, на лавры первопечатников Иоганна Гутенберга или даже Ивана Федорова наш герой не претендовал, но зато на звание «последнего фанатика печатного искусства» — вымирающего в эпоху серебристых экранов — таки всей душой!
Литературный «запой» сделал его жизнь невероятно насыщенной, но… за все приходится платить. Тот же «запой» жизнь и сократил. Как-то раз печатная техника грохотала особенно забористо, а на предложение унять наконец извергов Миша, оскорбленный в лучших чувствах, ответил внуку и дочери своей супруги литературной цитатой. Да следовало из цитаты той, что «всех тотчас на куски поубиваю!». Приехала полиция, пару месяцев отдыха в тюрьме, затем запрет приближаться к дому, следом какой-то проходимец, якобы приютивший бедолагу, мастерски его обобрал… Вдруг у Нержина обнаружился рак в тяжкой степени — который, как известно, нередко болезнь нервная. И после неудачной операции, 8 июня, «неправильного человека» не стало.
Как это модно до чрезвычайности, особливо в русской литературной традиции, масштаб настоящего писателя начинает проясняться после его смерти. Он, знаете ли, уже теперь не конкурент. Спорить не о чем, делить нечего. Михаил Нержин был настоящим поэтом и писателем. Вот и сгорел быстро. Пусть Высший суд присудит его к добру!
Шлите нам стихи на e-mail: ayudasin@gmail.com

Михаил Гафнер (Нержин)
ОЗЕРА ДЕТСТВА

Мы ныряем в озера детства
с берегов с камышовой канвой,
где кувшинки цветут
по соседству,
и стрекозки дрожат над водой.

Мы плывем
по волнам позабытого, —
и чем дальше, тем меньше сил, —
где за битого дали небитого,
Чтобы Б-г нас на суше простил.
Я прощенья не жду, не печалюсь
и грехи искуплю свои сам.
Да и в очередь в рай не толкаюсь,
прочитав приговор по глазам.

ОСЕННЕЕ

Небо серое, словно старый плед,
и до белых туч мне рукой подать.
Ухожу туда, не оставив след,
где извечная благодать.

Ухожу легко, словно песнь души,
словно ел одну карамель.
Ничего не знал, да и жил в глуши,
соловьиную слушал трель.

Мне до белых туч
уж рукой подать.
Позади меня долгий путь.
Но на зеркало не привык пенять,
да и прошлое не вернуть.

Если б мог вернуть,
то конем ходил
и за пешку бы снял ферзя…
Но с утра уже
старый дождик лил,
а без тех фигур мне нельзя!

КОРТИК, БЕСКОЗЫРКА И РЕМЕНЬ

Посвящаются Якову Поляку, отставному моряку

Когда трепались золотые якоря
на бескозырке круто набекрень,
Я думал, что давно живу не зря,
пристегивая кортик на ремень.

Граница была точно на замке,
но отчего царапины, мигрень?
И кроме «Правды»
ни черта в ларьке,
зато на мне — мой кортик,
и ремень.

Россия — прошлое,
как дорогой музей.
Бежал, как трус, как дезертир,
как тень.
А власть украла и квартиру,
и друзей,
мой кортик, бескозырку и ремень.

Быть беженцем России не позор,
а орден славы, чести и добра.
Не страшен суд,
суровый приговор,
когда приходит
вспоминать пора.

Оцените пост

(голосовало: 3, средняя оценка: 3,33 из 5)

Загрузка...

Поделиться