Продолжение. Начало в №1083
Будапешт всегда был большим городом, пестрым по национальному составу, где беглец мог легко затеряться в толпе безымянных лиц. Однако для еврея-иностранца город стал очень опасным местом.
По мере того как возрастала опасность немецкого вторжения, венгерский режим становился все более озлобленным, не скупящимся ни на какие меры, чтобы отловить еврейских беженцев, скрывавшихся в городе. Это усиление преследований еврейского населения должно было убедить нацистов в полном сотрудничестве с войной Германии против евреев и предотвратить нацистское вторжение.
У полиции были полномочия задержать любого. Они занимали позицию на углу, пристально разглядывая прохожих. Если человек выглядел чуть подозрительно, они останавливали его. Сначала они требовали документы. Пока один полицейский изучал документы, другие задавали вопросы. Если документы выглядели необычным образом, ответы были «неверными» или акцент приходился им не по душе, полиция могла арестовать этого человека и увести в отделение для допроса. Большинство из тех, кого забирала полиция, оказывались в чем-то виновны; обычно их вина заключалась в том, что они — иностранные евреи. Тех, кого находили виновными в этом преступлении, ждала скорая расплата. Их возвращали нацистам.
И, конечно же, полиция проводила обыски. Они обыскивали фабрики, дома, склады и заброшенные здания, церкви и синагоги — любые места, в которых могли укрываться беженцы. Условия становились таким устрашающими, что все меньше людей из тех, кто раньше сочувствовал положению беженцев, были готовы подвергать опасности себя и свои семьи. За укрывательство иностранных беженцев полагалось суровое наказание. Тех, кто был пойман на нарушении этих законов, арестовывали и заключали в тюрьму; их деньги и собственность конфисковались государством, и многих из них уже никогда не видели. Страх распространился настолько, что даже некоторые венгерские евреи стали неохотно помогать другим, если это подвергало их опасности.
В результате мое пребывание в Будапеште сопровождалась огромным риском. Хотя у меня и были поддельные документы, подтверждающие мое венгерское гражданство, открыто передвигаться было для меня крайне опасно. Я говорил по-немецки и по-чешски, но не по-венгерски. Если кто-то заговорил бы со мной, или полицейский стал бы задавать вопросы, мой ответ выдал бы меня. Мне нужно было быть настороже и избегать ситуаций, где меня могли бы остановить для допроса. Когда бы я ни передвигался по городу, я всегда старался идти с группой людей, чтобы не привлекать к себе внимания. Я обходил стороной каждого, кто мог оказаться полицейским. Обычно я держал в поле зрения следующий перекресток с тем, чтобы я мог сменить направление, если увижу полицейского или кого-то в штатском, кто мог оказаться полицейским.
Я всегда искал пути к бегству: переулок между домами, дверь, подвальное окно. Я был всегда начеку, готовый услышать звук марширующих ног, крики «Открывай!» или подозрительный шепот, стук в дверь или легкий поворот дверной ручки. Самый слабый звук пробуждал меня ото сна. Ежедневно и ежеминутно я был готов бежать, спасаясь изо всех сил; я знал, что моя жизнь может окончиться в любое мгновение. Это состояние невозможно описать.
Моему отцу было легче жить и передвигаться по Будапешту. Никто не подозревал, что он не являлся гражданином: он говорил по-венгерски, и у него были документы, подтверждающие, что он там родился. В результате он смог снять квартиру у венгерской семьи. Венгерские евреи все еще находились под защитой государства как граждане, и мой отец мог жить относительно нормальной жизнью. Он жил в этой квартире, когда маму и детей арестовали и поместили в больницу под стражу полиции.
Уже больше полугода я не видел ни родителей, ни братьев и сестер, и я отчаянно хотел их всех увидеть. Хотя связаться с отцом было непростым и рискованным предприятием, это было первым, что я сделал по приезде в Будапешт. Отец прибыл в Будапешт до меня, и у меня был его адрес по предшествующей переписке. Когда я добрался до комнаты отца, наша встреча была радостной, и мы долго обнимались. Я был так счастлив его видеть. Отец отметил, как я сильно переменился, а меня утешило то, что он не изменился вовсе. Но если наша встреча принесла огромную радость, она же подчеркнула нашу огромную печаль.
Я полагал, что смогу навестить маму в больнице. Но отец отказал, сказав, что это чересчур опасно. Я умолял его пустить меня к ней. Он же настаивал, что это невозможно. Полиция охраняла ее день и ночь. Они наверняка опознают во мне беженца и заключат меня под стражу вместе с ней. Для меня это была ужасная дилемма. Оба моих родителя и в особенности мама ясно мне дали понять, что я обязан выжить; я знал, что они хотят, чтобы я продолжил семейный род. У меня не было сомнений в моем долге перед семьей.
Мне негде было жить. Отец хотел, чтобы я переехал к нему на квартиру. Он спросил людей, у которых снимал комнату, могу ли я жить с ним. Меня представили им как родственника, ведь невозможно было сказать, что я его сын, так как я не знал венгерского. Они оглядели меня с ног до головы. Вдруг они стали панически кричать на отца: «Ни в коем случае он не может здесь оставаться. Ваш родственник выглядит как беженец, и из-за него сюда придет полиция!»
Мне некуда было идти, но и не уйти я не мог. Отец вспомнил, что у нас есть родственники с материнской стороны, живущие неподалеку, которые непременно приютят меня. Я мог остановиться у этого троюродного брата Йено Вайса.
Йено и его семья, казалось, были рады меня видеть и согласились, чтобы я остался у них. Находиться в безопасности в доме у родственников было облегчением, и я крепко проспал всю ночь. Однако когда я проснулся на следующее утро, они уже не спали и поджидали меня, чтобы поговорить. Без церемоний они сообщили мне, что я не могу остаться еще на одну ночь, потому что они не хотят рисковать жизнью. Опять я слышал: «Ты выглядишь, как беженец. Полиция обязательно примется расследовать, и мы все окажемся в тюрьме». Я пробовал обратиться к другим родственникам — кузенам отца, а затем матери, — но они все реагировали примерно одинаково: я не мог оставаться с ними, так как укрывать еврейских беженцев было незаконно. Они не могли рисковать жизнью даже ради родственника.
Мне было тринадцать лет, я был один в чужом городе, за мной охотилась полиция, и мне негде было спать. Я чувствовал себя одиноко, как никогда раньше, но я был полон решимости выжить; я был полон решимости найти себе жилище.
За несколько дней до этого я познакомился с другим беженцем — мальчиком по имени Якоб Фрид. Я знал, что он нашел, где жить, и я решил узнать, может ли он помочь мне. Когда я разыскал его тем вечером, он тут же выразил готовность помочь.
«Я снимаю комнату у одного старика, — сказал он. — Он почти глух и не догадается, что ты не говоришь по-венгерски». Про себя я подумал: если его зрение тоже не очень хорошее, то это может сработать.
Мой товарищ привел меня на встречу с хозяином. Это был старик, которому было далеко за восемьдесят, очень дряхлый, с трудом ковыляющий с помощью палки. Представив меня, Якоб жестами объяснил, что я хочу снимать койку. К моему удивлению и облегчению, хозяин согласился. По крайней мере, на одну ночь мне было, где спать. Никогда еще кровать не была такой удобной.
Я жил с моим товарищем две недели. Каждое утро мы пробуждались от того, что слышали через тонкие стены, как наш хозяин читает утреннюю молитву. Так как у него не было зубов, каждое слово его молитвы выходило со свистом. Каждое утро мы просыпались под этот мелодичный свист.
С каждым днем мое желание увидеть маму становилось все острее, равно как и соблазн отважиться на риск и навестить ее. Но каждый день я приходил к отцу, и каждый день отец коротко отрезал: «Нет, это невозможно». Хотя я всегда выполнял его волю, моя печаль от невозможности увидеть ее становилась невыносимой.
Мама, братья и сестры занимали мои мысли день и ночь. Я знал, что они находятся в опасности, что все они могут погибнуть в любую минуту и что только Б-г может спасти их. Однажды, когда я молился в синагоге «Хевра Шас», страдания за мою маму переполнили меня. Я заметил, что бормочу: «Владыка Вселенной! Пожалуйста, пожалуйста, помоги моей маме, моим братьями и сестрам!» Когда все ушли из синагоги, я излил свою душу перед Б-гом, моля, чтобы их не передавали в руки словацких нацистов на верную смерть.
Я жил самостоятельно и молился в синагоге, как взрослый. Но слезы ребенка, которые я так долго сдерживал во время всех моих злоключений, неожиданно хлынули наружу. Я хотел уничтожить дурных людей, которые лишили свободы мою семью. Мои приглушенные мольбы и рыдания становились все громче, пока не оказалось, что я плачу, как маленький мальчик, отчаянно нуждающийся в маме. Но у меня не было утешительного пальца, за который я мог бы ухватиться.
Наконец в изнеможении я повернулся, чтобы уйти. Я вздрогнул от неожиданности, увидев напротив меня человека лет за пятьдесят, изысканного и аристократичного вида. Он слушал, как я плакал и молился. Он смотрел на меня в шоке, не понимая, почему еврейский юноша может так плакать. Он спросил меня, кто я, но я знал, что не могу раскрыть ему свое настоящее имя. Мое лицо стало малиновым от смущения. Этот человек, без сомнения, слышал мои молитвы. «Зачем вам мое имя?» — спросил я его поспешно на идиш. Моей первой мыслью было, что он, возможно, осведомитель, подозревающий во мне еврея-иностранца. В страхе я быстро выбежал за дверь. Мною овладело уныние. Возможно ли, что страх и недоверие будут сопровождать меня даже в синагоге?
Оказавшись на улице в ночной темноте, я снова был взрослым, а не плачущим младенцем, — взрослым, несущим ответственность за выживание и продолжение семейного имени.
Авраам Роми КОЭН
Перевод Элины РОХКИНД
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
