Они ходили в кино на Кулидж-корнер. Потом зашли в соседнюю пиццерию. Расставаться не хотелось. Они медленно шли к ее дому, возвышавшемуся над городским стадионом. Это был общественный стадион, зеленый даже зимой, потому что и в холода солнце заглядывало сюда, отогревало землю и помогало траве выжить до будущей весны.
За оградой стадиона был заповедник с прудом, в котором резвились рыбы северо-восточной Америки, и птицы, которых редко можно встретить в наше время в этих краях. Например, голубая цапля. Он говорил иногда: «У тебя глаза под цвет этой голубой цапли. И ноги такие же длинные!» — «Не хватает мне еще часами стоять на одной ноге!» — отвечала она задиристо. Он целовал ее в горячие губы. Так они прощались у дверей особняка, в котором она жила со своими родителями.
Раньше в особняке вместе с ними жил ее старший брат. Но три года назад он поступил в Университет Беркли и во время учебного года приезжал из далекой Калифорнии только два раза: на День благодарения и на Пасху. Он так любил свой университет, в котором сразу же начал заниматься биологией, что, если и приезжал в августе на недельку погостить в родительский коттедж на Кейп-Коде, то не оставался на празднование еврейского Нового года, который нередко приходился на сентябрь.
В Бостоне ее дом был еврейским нетрадиционным домом, в котором разрешалось все, главное было не забывать о своем происхождении и знать основы еврейской истории. И еще нельзя было оставлять у себя мальчиков ночевать. Ее гости должны были уходить не позднее полуночи. Таковы были правила их дома. Отец, директор одного из отделений Сити-банка, строго за этим следил.
Ее звали Маргарет, Марго, Марг. Она училась в Бостонской консерватории и мечтала стать знаменитой пианисткой. У нее были темно-каштановые волосы, мягкие скулы, орехового цвета глаза, яркие губы. И длинные красивые ноги. Стоял октябрь, и Марго любила ходить в черном коротком пальто.
Его звали Кристофер, Крис. В минуты нежности она называла его Кристи. Друзья звали его Скальдом. Он писал стихи. Крис был рыжеволосый крепыш. Рыжие кудри спускались на плечи, мышцы торса выделялись под футболкой или джемпером, как тугие канаты парусников.
Когда они говорили о политике, Марго затаенно усмехалась, словно, оценив сущность происходящего, принимала за данность забавное несовершенство человеческого общества, даже если общество состоит всего из двух индивидуумов. Крис же откровенно хохотал и над либералами, и над консерваторами, потому что больше всего ценил в человеке и человечестве необычные — до смешного — черты. У политиков забавные или экстравагантные черты особенно выпирали с телеэкрана — в речах и в жестах. Особенно ему нравился пожилой крепко скроенный негр, член Конгресса, который в дискуссиях все экономические и политические проблемы пытался объяснить комбинациями яблок с апельсинами. Эта наивная абсурдность была мила Крису.
Он ужасно не любил и даже избегал правильных людей, которые ложатся спать вовремя, просыпаются с будильником, платят вовремя по счетам и трясутся над общепринятой моралью. К условиям быта он был нетребовательным. Казалось, Крис сросся со своей брезентовой курткой. На спине красовалась выведенная масляной краской цитата из барда-диссидента Леонарда Коэна: «First we take Manhattan, and then we take Berlin!»
Кристофер был из рабочей среды. Много лет его отец, выходец из ирландско-норвежской семьи эмигрантов, и мать, привезенная в детстве родителями из послевоенной Польши, трудились по-черному, в полном соответствии с этой метафорой тяжелого физического труда. Отец Криса двадцать лет провалялся под автомобилями или бегал от машины к машине, ожидающей заправки. Наконец, около сорока лет от роду, отец с матерью накопили достаточно денег, чтобы внести в банк первоначальные десять процентов от стоимости бензозаправки «Шелл», продававшейся по умеренной цене. Отец перешел в класс предпринимателей. Это нисколько не изменило его образа жизни. Он продолжал заниматься ремонтом, разве что реже мотался между машинами, вставляя в баки пистолеты бензонасосов, получая у клиентов наличные или прокатывая кредитные карточки. Заправкой занимался темнокожий парень-филолог, недоучившийся до диплома, но гордившийся знанием нескольких пушкинских строчек. Например, «под небом Африки моей…».
Несмотря на убийственные ежемесячные платежи, назначенные банком за бензозаправку, отец послал Криса в Бостонский колледж, надеясь, что в их роду появится первый дипломированный адвокат.
Фильм, который они смотрели сегодня, был французским, с традиционным сюжетом в драматическом ключе, в котором рассказывалась семейная история времен оккупации Парижа немцами. В сюжет вплетались судьбы французских евреев. Пережила войну и оккупацию главная героиня фильма — жена французского банкира, католика, наследника старинного финансово-аристократического рода. Она по рождению была еврейкой, еще с довоенных времен скрывала свое происхождение, зная о традиционных антиеврейских настроениях в доме жениха. Эта мимикрия под француженку, жену банкира-католика, помогла ей избежать концентрационного лагеря. Все было бы прекрасно, не проснись в ней под конец жизни, где-то слева в груди, маленький зверек под названием совесть. Этот зверек напоминал миф о спартанском мальчике, который посадил за пазуху лисенка, прогрызшего ему кожу, а потом сердце (физические страдания как модель нравственных страданий от угрызений совести), пока мальчик не умер, претерпев страшные муки. В его случае физические. Моральные муки старой банкирши были не менее ужасными. Она их терпела всю жизнь, но не захотела умирать во грехе, а предпочла признаться сыну и внукам в своей пожизненной лжи.
Они шли молча, как будто каждый обдумывал фильм, заново просматривая самые жгущие кадры. Странное дело, пока они смотрели фильм, Маргарет время от времени хотелось уйти, так противны ей были колебания старухи-банкирши, как будто война и оккупация не кончились давно, а проклятый еврейский вопрос имел какое-то значение. «Наверно, у нас в Америке не имел, а во Франции имел и имеет до сих пор. Иначе почему банкирша так осторожно открывала свою тайну сыну и внукам? Разве тайна — быть еврейкой — и в самом деле была настолько страшной?» — подумала Маргарет. Подумала и поймала себя на мысли, что не уверена, стоит ли обсуждать еврейский вопрос с Крисом. Он может и не понять ее сомнений и колебаний, так далеки американцы от подобных проблем. Для них это и не проблемы вовсе! Хотя, может быть, и стоит. Ведь история человечества как единая материя не прерывается, а более того, возвращается к вечным сюжетам. Всегда есть следы прошлого.
Словно прочитав ее мысли, Крис сказал: «Какая-то полоумная французская старуха! В Америке такие немыслимы!» — «Потому что никому нет никакого дела, кто ты: еврей, католик или протестант! — воскликнула Маргарет. — Вот, например, тебе, Крис, важно или неважно, что я еврейка?» — «Важнее всего, Марго, что мы любим друг друга!» — он обнял ее, и они начали целоваться. Они шли, останавливались и целовались, пока не подошли к ее особняку. Фонари горели у парадной двери. На третьем этаже в кабинете ее отца зеленая лампа светила, как турецкая луна. Он никогда не ложился спать, пока Маргарет не возвращалась домой.
Продолжение следует
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
