Писать о человеке такого масштаба, как Василь Быков, дело почетное и большая честь.
Да, с Быковым мне посчастливилось быть знакомым без малого пять десятилетий.
Середина прошлого века: гродненский журналист, начинающий прозаик, он не раз печатался тогда в минской молодежной газете «Чырвоная змена» (на ее страницах в течение, помнится, почти месяца публиковалась даже его ранняя повесть «Последний боец», так и не вошедшая позднее в книги), а я там заведовал отделом литературы и искусства. Да, по причине нашего давнего знакомства, уже став знаменитым писателем, он откликался на мои просьбы, скажем, о нашем диалоге перед микрофоном республиканского радио, где я также немало лет отработал, или дать мне интервью для просившей меня о таком материале московской газеты.
Но сказанным никоим образом не приписываю себя в близкие Василя Владимировича. Я просто один из тех, кому, повторяю, посчастливилось быть с ним знакомым. Позволю себе сказать, хорошо знакомым.
За эти же записки берусь лишь потому, что считаю, будет правильным поделиться штрихами того, как претило ему, Человеку с большой буквы, любое проявление антисемитизма. Штрихами, о которых могу рассказать только я.
* * *
В дни, когда горестная весть о его смерти облетела страну и мир, Григорий Бакланов выступил в газете «Московские новости» со скорбным словом о Быкове. И привел в напечатанном фрагмент письма, полученного от Василя Владимировича в пору жизни того в Германии, вдали от изрыгавшей на него хулу отечественной прессы, от обзывавших его «литературным полицаем» телеэкранов. «Я здесь взял в библиотеке «Наш современник», который не держал в руках лет 15, и пришел в ужас, – говорилось в письме. – Он отбросил меня, наверное, в пещерный век. Сколько там гнева и ненависти, сколько яда. И все того же свойства – изощренного антисемитизма… Б-г ты мой, что ждет Россию, которую они так любят? Действительно, если Б-г хочет кого наказать, то сначала у того отнимает разум».
В последней своей книге, которую успел увидеть изданной, – книге подытоживания и осмысления пережитого за прожитые годы «Доугая дарога дадому», – говоря о мутном, поднявшемся в России на поверхность после распада СССР, Быков опять-таки с горечью констатирует «вольно почувствовавший» себя там антисемитизм.
Не потому ли, что гнусное это чувство было ему отвратительно, в числе персонажей его известных всему миру произведений читатель не раз встречает и евреев, написанных с симпатией или состраданием. Вспомним мужественного и находчивого ординарца Леву Гутмана из повести «Его батальон», вспомним идущую босиком на виселицу девочку Басю из «Сотникова», еще образы. Почему-то думается, что эти образы вырисовывались писателю такими, какими живут на страницах его книг, в определенной степени в пику участившемуся в закатное безвременье советской империи появлению литературных творений густопсового антисемитского толка. Не оставались в стороне от этой грязнопенной волны и белорусские литературные издания. После знакомства с данными литсозданиями я не мог прийти в себя. Гитлер и Эйхман, подумалось, могут на том свете с облегчением вздохнуть: есть кому на земле продолжить их дела. Освенцим, Треблинка, Малый Тростенец начинаются с подобных писаний.
Сказать об этом печатно мне никто не позволил бы.
В официальных органах хватало единомышленников того, что вызывало с моей стороны протест. И в состоянии оскорбленности, возмущения, бессилия я написал обо всем, что во мне всколыхнулось, в Гродно Василю Быкову и Алексею Карпюку – жившим там писателям, которых высоко ценил и знал как людей чистых, принципиальных, в высшей степени порядочных.
Через несколько недель получил от Быкова ответ. И я ему, и он мне писали по-белорусски. Поэтому здесь то дорогое письмо привожу в переводе:
«Володя, дорогой друг, добрый день!
От своих собственных дел и забот все не находил времени сделать то, что должен был для тебя. Плюнь и разотри. Антисемитский замах там, конечно, в наличии, но сделано это так беспомощно в литературном отношении, так неубедительно и по-газетному, что жаль становится нервов ребят хороших, которые из-за этого переживают. Я не понимаю, во имя чего «Полымя» печатало это? Что его в этих бреднях привлекло? Не думаю, чтобы М. Танк (Максим Танк был тогда главным редактором журнала «Полымя» – В. М.) сознательно соблазнился этой антисемитской эскападой, очевидно, не подумал, а кое-кто, возможно, и рад был. Этого хватает пока что в наше время.
Вот такое мое мнение, его разделяет и Алексей. Правда, при случае где-нибудь обо всем этом стоит поговорить. Но не очень волнуясь. Для большого волнения оснований еще будет предостаточно.
Твой Василь.
Привет ребятам!»
Это предчувствие – «для большого волнения оснований еще будет предостаточно» – я не раз вспоминал, когда вскоре Быкова начали травить за повесть «Мертвым не больно». Потоком полились клеймящие его газетные и журнальные публикации. Наталкивался на них, и становилось неловко, что дурил ему голову еще и своим.
Письмо же от него годы и годы бережно храню.
* * *
В ряд с рассказанным ставлю еще ситуацию.
Известно, что писатель Быков любил, чувствовал, понимал изобразительное искусство и юношей мечтал стать художником. Поступил в Витебское художественное училище, но проучился в нем недолго: учащиеся перестали получать стипендию, а родителям Василя, рядовым колхозникам, содержать сына-студента было не под силу.
На протяжении жизни он, однако, оставался прекрасным рисовальщиком. Несколько лет назад Рыгор Бородулин издал небольшую книжку «Лiсты у Хельсiнкi». В ней собраны стихотворные письма, которые поэт посылал жившему тогда в Финляндии другу Василю Быкову, и рисунки – изобразительные ответные послания Быкова в Минск. В графике его и юмор, и цепкая наблюдательность, и безусловный талант.
Когда в январе 1979 года он выступил в московских «Известиях» и в минском еженедельнике «Лiтаратура i мастацтва» со статьей об экспонировавшейся тогда в Минске во Дворце искусств серии картин Михаила Савицкого «Цифры на сердце», то статья эта написана была Быковым-писателем и Быковым-художником.
У меня же в связи со статьей состоялся с Быковым незабываемый разговор.
Многие, несомненно, помнят, какое негодование вызвала одна из картин серии – картина «Летний театр» – среди еврейского населения Минска. А потом, когда репродукция картины многократно опубликована была за рубежом, – и гораздо шире. Изображены на картине бульдозер со зловещим светом фар, сбрасывающий в яму нагие трупы, и две стоящие фигуры: оскалившийся в дьявольском смехе лагерный палач и заключенный с испуганно-угодливой гримасой, которому предстоит яму с трупами закапывать. У бедолаги подчеркнуто еврейская внешность и на полосатой робе лагерный еврейский желтый знак. Хотел того или не хотел художник, изображенное можно трактовать (искусство обобщает, символизирует!), что евреи в фашистских лагерях уничтожения были в услужении у палачей, едва ли не помогали им творить злодеяния. Это вызвало прямо-таки митинги протеста. Тем более, и в некоторых газетных статьях о выставке говорилось о персонажах «Летнего театра», что это палач и его помощник.
Как комментатор литературно-драматической редакции радио я вел тогда в эфире цикл передач «Встречи в радиостудии» – беседы у микрофона с деятелями литературы и искусства. Могу теперь признаться, в определенной степени руководствуясь желанием дать возможность многомиллионной аудитории услышать толкование самим Савицким того, что так остро воспринималось изрядным количеством видевших холст, я пригласил художника на такую беседу. Было им сказано следующее: «Эта картина также о фашистском «новом порядке». Для названия использован термин из эсэсовского жаргона. «Летним театром» лагерная администрация называла яму, в которой сжигались люди, отравленные газом. На картине, кроме убитых, которых я написал красивыми, как скульптуры, есть и двое живых. Прошло уже много времени, и не все знают о порядках, существовавших в концентрационных лагерях. Некоторые, глядя на картину, считают, что узник из зондеркоманды – помощник фашистов. Это не помощник. Это тоже жертва. Зондеркоманды формировались из узников еврейской национальности. Их принуждали обрабатывать покойников, а потом сжигать. И это изо дня в день. Многие люди не выдерживали – сходили с ума. Узники из зондеркоманды обязательно потом уничтожались как свидетели преступлений. Садистское издевательство над людьми!..»
Позднее я понял: Михаил Савицкий был со мной в студии неискренен. Не без его, конечно, ведома при печатании в дальнейшем репродукций «Летнего театра» в пояснениях не раз говорилось про стоящих на картине именно то, что при нашей встрече он отрицал, – палач и помощник. А антисемитизм безусловно талантливого художника приходится, увы, с прискорбием констатировать, читая теперь его мракобесные интервью шовинистическим российским газетам.
Но тогда я не сомневался, что при создании вызвавшего шум холста рукой автора ни в малой мере не водило скверное чувство. Злосчастная фигура мне виделась написанной только с состраданием. Об этом при встрече и разговоре на улице я сказал и Быкову – серия картин «Цифры на сердце» широко обсуждалась в те дни минчанами.
Тот уличный разговор в памяти у меня не задержался. Но вдруг через день-два после опубликования его статьи об этой серии в «Известиях» Василь Владимирович мне позвонил. Отношения между нами, повторяю, были добрые и давние, однако никогда не становились настолько близкими, чтобы он звонил не по делу – просто поболтать. Поскольку чуть ранее я беседовал с ним перед микрофоном (с той беседы и начался цикл моих передач «Встречи в радиостудии»), то решил, что ему хочется узнать, когда беседа прозвучит в эфире. Но услышал неожиданное:
– Тебя статья не обидела?
Недоумеваю:
– Обидела? Меня?
– Понимаешь ведь, о чем говорю.
И рассказал, что получил по поводу статьи от человека, которого уважает (имя не назвал, но потом я узнал – от художника Бориса Заборова), огорчившее письмо. Не уточнил, чем оно огорчило, но не трудно было догадаться – укорялся в письме за то, что при своем авторитете, при том, что считается в Белоруссии совестью нации, в собственном творчестве руководствуется высочайшими моральными принципами, широковещательно (у «Известий» тогда был огромный тираж) похвально отозвался о живописных созданиях, в числе которых оскорбляющее евреев полотно.
Мы разговаривали долго. С Савицким Быков тогда товариществовал. Поэтому знал, что тому приходит много полных негодования писем. Знал, что секретарь республиканского ЦК партии по идеологии Кузьмин, обеспокоенный происходившим вокруг картины, рекомендовал художнику убрать с робы изображенного трупозакапывателя желтую звезду, но тот отказался. Знал, что Савицкий решил дополнить серию полотном с написанным евреем, которое должно сглаживать негативное впечатление от «Летнего театра».
В событиях последовавших десятилетий товарищества между ними не стало. В книге «Доугая дарога дадому» Савицкий только в связи с этим и упоминается: когда-то оба убегали с тошных заседаний Верховного Совета БССР, на которые обязаны были являться как депутаты, но – цитирую – «пройдет время, и … Савицкий резко изменит свое отношение к неизменившемуся по существу режиму, станет его апологетом».
Нужно ли говорить, как был я звонком и разговором взволнован. Никогда подобного не делал, а в тот раз сразу же, едва положили мы трубки, подробно записал содержание разговора.
Окончание следует
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...
