Когда бы роковые циферблаты
Не бились над поверхностью земной…
Неизвестный автор
Когда прислушиваешься к ночному городу, то прислушиваешься к самому себе. Когда присматриваешься к Парижу, то видишь самого себя.
Обычно к концу октября в Париже наступает такая пора, когда кажется, что день еще не кончился, а он незаметно переходит в вечер, и эти сумерки, быстро обволакиваемые ночью, несущей влажный ветер, лучше встречать не в городе, а отсиживаясь дома — так и теплее, да и от грустных мыслей подальше.
В один из таких дней (было это в 1997 году) я очутился на набережной Сены прямо под Эйфелевой башней. Честно говоря, хотя мне и приходилось немало перемещаться по городу, но как-то так получилось, что в этом районе я уже давно не бывал. Знаком он мне был весьма неплохо, и уже давно в нем я не чувствовал себя туристом. Собирался было двинуться к вокзалу Сан-Лазар, чтобы побыстрее вернуться на поезде домой, подальше от неприветливой погоды. И вдруг, подняв голову вверх, чтобы взглянуть на словно падающую на тебя Эйфелеву башню, я увидел три ярко горящие цифры из лампочек. По-моему, было что-то вроде числа 816. Оказывается, столько дней осталось до 2000 года!
Сразу же в голову полезли разные мысли. Б-же мой, до конца века счет идет на дни! А мы и не заметили, как разменялись годы. И сколько натворили за этот век, и за сколько еще, быть может, живя в нем, надо отчитаться. Вот тогда и пришла мысль написать эти заметки.
* * *
10 декабря 1938 года из Праги было отправлено письмо, написанное знаменитым австрийским гроссмейстером Рудольфом Шпильманом известному стокгольмскому шахматному деятелю, литератору и издателю Людвигу Колину. Письмо было криком утопающего о помощи. Вот фрагмент из него: «Грустно то, что я не только оказался изгнанным из Австрии, моей родины, но и потерял возможность свободно перемещаться. Почти все страны, в которых есть шахматная жизнь, закрыли свои границы для эмигрантов и беженцев. Ни в одну из них я теперь не могу въехать с моим ничего не стоящим сейчас австрийским паспортом.
Уже полгода я делю страдания с людьми, которые не по своей вине потеряли дом и скитаются, не получая абсолютно никакой финансовой помощи. Единственное, что удерживает меня на этом свете — надежда, что я найду в конце концов какую-то связанную с шахматами работу. Не будет ли у Вас возможности найти для меня что-нибудь в этом роде в Стокгольме или где-нибудь еще в Швеции? Не обязательно постоянную работу. Я мог бы какое-то время пожить в Швеции, чтобы как-то восстановить мой дух, мою шахматную силу и набраться сил для будущей деятельности. Возможно, потом мне удастся эмигрировать в Англию или Америку. Умоляю Вас не оставлять меня в беде. Я соглашусь на любые условия, лишь бы быть чем-то занятым. Главное для меня — выбраться из ада в центре Европы. Антисемитизм становится все более ощутимым и в Праге, что лишает меня каких-либо средств к существованию. Наше 30-летнее знакомство дает мне возможность надеяться, что от Вас придет ответ, и я буду знать, что меня ожидает…»
Рудольф Шпильман был замечательным шахматистом, выдающимся мастером атаки, участником и победителем многих турниров. Его шахматная карьера началась на заре века, и ему довелось играть с М.И. Чигориным, перед талантом которого он преклонялся. В 1925 и 1935 году Шпильман участвовал в знаменитых московских международных турнирах, в которых играли почти все сильнейшие шахматисты того времени. Признанием силы Шпильмана было и его приглашение на знаменитый турнир в Нью-Йорке в 1927 году.
Подумать только! Шпильман играл всего за три года до цитируемого письма в Москве, не предполагая, что совсем скоро окажется, как и миллионы близких ему по крови людей, в европейской ловушке. Более того, буквально за две недели до письма Шпильмана Колину в Голландии закончился АВРО-турнир, одно из самых этапных соревнований XX века. Сейчас думаешь о том, что восемь выдающихся гроссмейстеров играли где-то совсем неподалеку от задыхавшегося в капкане их собрата по искусству, с которым они не раз встречались в турнирах. Уверен, никто в тот момент, как, увы, и много лет спустя, не вспоминал о Шпильмане. Очевидно, люди, как и во все века, предпочитали не задумываться. Шпильман одну из своих шахматных книг озаглавил «Теория жертвы». В данном случае жертвой стал он сам, и не было никаких, как в шахматах, теорий, а была грубая практика, и происходило это на глазах у всего «цивилизованного» мира. Царил страх, совесть спала, равнодушие процветало…
Судьба семьи Шпильмана типична для многих еврейских семей, живших благополучно в Австрии и вдруг оказавшихся в нацистском аду. Тысячи и тысячи искали пути бегства из Европы. Немногим удалось спастись.
В конце 70-х годов позапрошлого века отец будущего гроссмейстера Мориц Шпильман перебрался из Моравии в Вену. По конституции 1867 года евреи получили равные права в австрийском государстве. И Вена стала оазисом, куда в ту пору стекались многие евреи из Европы, уходившие от дискриминации и погромов. Именно в Вене Мориц встретил свою будущую жену Цецилию Нейштадль, и в 1879 году они поженились. Скоро семья стала быстро пополняться — у супругов родились шестеро детей. Особыми талантами блистали два старших сына — Леопольд, родившийся в 1881 году, и Рудольф, появившийся на свет двумя годами позже. Уже с детских лет благодаря отцу они познакомились с шахматами. В Вене было немало шахматных кафе. Шпильман-старший любил играть в кафе на ставку, и дети наблюдали за шахматными опытами отца. Вскоре и они приобщились к игре.
Артистизм был у детей Морица в крови. Слава Рудольфа как шахматиста ныне затмила известность Леопольда, бывшего замечательным музыкантом. А между тем Рудольф всегда ставил себя на второе место, восхищаясь музыкальным талантом старшего брата. Леопольд, еще будучи ребенком, привлек внимание самого Антона Рубинштейна. Великий музыкант представил мальчика императорской семье, и летом 1891 года вундеркинд-виртуоз играл перед императором Францем Иосифом. Три сестры стали профессиональными актрисами и играли в венских театрах. Рудольфу предстояло выбирать между карьерой коммерсанта и занятиями математикой, но шахматы уже властно влекли его, и выбор был сделан.
Постепенно дети четы Шпильманов обзаводились семьями. Жизнь проходила между Веной и Мюнхеном, куда переехали две сестры и Леопольд, получивший место профессора в мюнхенской музыкальной академии. В то время он занимался у великого Бузони, и одно это говорит об уровне его музыкального дарования.
Рудольф же, оставшись холостяком, предпочел жизнь странствующего по миру шахматиста. Успехи у него часто перемежались с неудачами. Человек настроения, он всегда искал в шахматах красоту. Поэтому часто его партии награждались призами за блеск и изящество комбинаций. Рудольф был нежно привязан к своим родным. Многочисленные племянники всегда ждали его, и когда он появлялся в их домах, ласково звали дядя Руди. Неистовый за шахматной доской, в быту он был скромным и мягким человеком, и все, что ему было нужно, это тепло его родных да кружка хорошего пива.
Трагические события начали подступать, начиная с 1934 года. Леопольд был вынужден покинуть Германию. Семья переехала в Прагу, где он давал по дешевке уроки музыки. Австрия становится тоталитарным государством, и вскоре Рудольф уезжает из страны. Он живет у своих сестер в Голландии и почитает для себя счастьем, когда может дать сеанс одновременной игры и заработать хотя бы на обед. Осенью 1938 года он приезжает к своему брату в Прагу и видит его в последний раз.
В марте 1939 года Прагу оккупируют немецкие войска.
Леопольду удается спасти двух дочерей, переправив их в Англию. Он нашел, как тогда говорили, «опекунов» для своих несовершеннолетних детей в Англии, укрывших их у себя дома. Леопольд же не смог получить документы на временное жительство в Англии. Не осуществился и его план переехать в Канаду, где ему предлагалась хорошая работа по контракту в Торонто. В 1939 году он был арестован СС у себя дома и в 1941 году погиб в концлагере в Терезенштадте. В концлагере оказались и жившие в Голландии две сестры — Дженни и Ирма. Дженни пережила лагерь, но на всю жизнь осталась психически больным человеком. В 1964 году она покончила жизнь самоубийством в Мюнхене. Ирма же была убита в лагере.
Надо отдать должное Колину: он откликнулся на письмо Шпильмана — в этом, возможно, было счастье гроссмейстера. Поистине праведный человек, Колин успел совершить доброе дело. Он извлек Шпильмана из ада, но сам вскоре умер от инсульта. Но и в Стокгольме Шпильман не находит себе покоя. Он все время думает о своих родных — приступы депрессии становятся обычными. И все же он пытается строить планы — думает о переезде в Англию или даже Америку, дает сеансы, комментирует партии для журналов. Пытается писать большую шахматную книгу под названием «Мемуары шахматного мастера». Эта книга была его последней надеждой заработать, чтобы уехать в США. Но Швеция в то время жила в страхе перед вторжением Гитлера. Часть шахматной федерации Швеции была настроена пронацистски, и присутствие гроссмейстера-еврея, учитывая возможную оккупацию Швеции немцами, мало кого вдохновляло. Поэтому издание книги воспоминаний гроссмейстера, заказанной федерацией, все время откладывалось…
Все надежды Рудольфа Шпильмана улетучивались. В конце августа 1942 года, находясь в полном отчаянии, он заперся в своей комнате и не выходил из нее несколько дней. Когда соседи вызвали полицию и взломали дверь, гроссмейстер был найден бездыханным. Вероятно, он умер от голода. Больница в Стокгольме констатировала смерть в результате гипертонии и кардиосклероза. Так трагически закончилась жизнь одного из выдающихся шахматистов первой половины XX века. Не менее трагически завершились жизни и его ближайших родственников. Но это была лишь одна из множества трагедий…
У Михаила Курганцева, безвременно ушедшего блестящего мастера афоризма, есть такая фраза: «Жизнь — это промежуток между двумя погромами». Сказано не то что с сарказмом, а страшно. Ушел век, ушло тысячелетие, вернее, одно из тысячелетий — столько жестокостей совершено за все времена, и кажется, что конца им не видно. И все же хочется думать, что приведенный выше афоризм перестанет быть актуальным. Но для этого надо сделать усилие. И сделать его всем миром.
Вот такая история и такие мысли посетили меня, пока я стоял, глядя на верхотуру Эйфелевой башни. Ветер, однако, становился все нестерпимее. Беспомощно защитившись от него поднятым воротником куртки, я двинулся к метро. В спину мне холодно смотрели яркие огни трех цифр. Но они и освещали путь…
Лев ХАРИТОН
Оцените пост
(голосовало: 1, средняя оценка: 2,00 из 5)
Загрузка...
