Конечно, чудо нашего «неареста» после демонстрации — видимо, первая такая слабость режима со времён демонстрации троцкистов
7 ноября 1927 года, имело не только лингвистическое объяснение.
Покинув Совет-ский Союз, я узнал, сколь широкой была поддержка нас в разных странах. По дороге в Берн на мероприятие «Салют, Гулько», чемпион США Лев Альбурт остановился в Лондоне, где сыграл матч с чемпионом Великобритании Джо-натаном Спилманом (Jonathan Speelman). Секундант Альбурта на этом матче, амстердамский гроссмейстер Гена Сосонко, рассказал мне позже, что участники матча и их секунданты вышли на демонстрацию в нашу с Аней защиту, организованную активной женской лондонской группой «Комитет 35». Демон-страция состоялась в лондонском Сохо на площади перед театром, в котором как раз в те дни шла премьера мюзикла «Chess». «Твоих портретов на площади было, – повествовал Гена, любящий красивое словцо, – как Брежнева на Красной площади седьмого ноября в былые годы».
Альбурт перечислял мне позже длинный список американских конгрессменов и сенаторов, предпринимавших шаги в нашу защиту. Я увидел интерес к теме отказников среди американских законодателей, когда участвовал в слушаниях на эту тему в Конгрессе в начале августа 1986 года, через два месяца после нашего отъезда. В сеансе одновременной игры, который я дал в тот день в Капитолии, среди моих оппонентов был даже представитель американского народа, не знавший, как ходят фигуры. Надо было очень печься о советских евреях, чтобы сесть играть в шахматы, не зная ходов!
Конечно, были акции поддержки и в Израиле, хоть Израиль и не имел в те годы особого влияния на политику СССР. Через день после того как 30 мая 1986 года мы прибыли в Израиль, я присутствовал на партии в «живые шахматы» между «отказниками» и «КГБ», которую разыгрывали молодые ребята в кампусе Иерусалимского университета на горе Скопус. На майке парня, изображавшего одну из «фигур», значилось моё имя. Я предположил, что должен быть пешкой, которая только что прошла в ферзи.
И конечно, важно было то, что на дворе стояли уже не брежневские и не андроповские времена, а период «ранне-гобачёвский». Ещё томился в горьковской ссылке академик Сахаров, но на берлинском мосту Глинике уже обменяли на советского шпиона Натана Щаранского. В период наших демонстраций в Ровно арестовали и дали срок Василию Барацу, а месяцем позже в тюрьму отправят его жену Галю. Но какие-то признаки грядущего смягчения режима начинали витать в воздухе.
На следующий день, 14 марта, КГБ, похоже, принял наше определение «демонстрации» и на три часа задержал нас. Мы продолжали выработанную ко второму дню линию: на все распоряжения гэбэшников отвечали — «Нет!» Порвав наш плакат, они должны были ещё и волочить нас в машину. С этого дня нас не возили, как в первые два дня, по разным отделениям милиции. Они облюбовали одно – на старом Арбате, напротив театра им. Вахтангова. Проведя почти месяц в этом отделении, я как-то свыкся с ним, и в последующие годы, когда я бывал в Москве на шахматных соревнованиях, во время прогулок ноги сами приводили меня к этому отделению.
В последующие дни недели у нас с гэбэшниками выработалась привычная процедура: мы разворачивали наш плакат, они — рвали. После препирательств нас волокли к машине и отвозили в отделение милиции. Оказавшись в отделении, мы доставали из сумки нарды и три часа, пока нас не отпускали, играли. Это помогало снять напряжение после битвы, и, кроме того, мы хотели показать, что готовы к долгой кампании, и сидение в их дурацком отделении нас не очень заботит. Покинув отделение, мы отправлялись на Старую площадь в приемную Генерального секретаря партии и писали Горбачёву очередную жалобу.
Удивительное совпадение: Москва – большой город, но в те дни, передвигаясь по нему, мы постоянно встречали знакомых. И стоило нам на минуту остановиться и спросить встреченного «Как дела?», как словно из-под земли появлялся милиционер и требовал от наших знакомых предъявить документы. Однажды, уже возвращаясь домой, мы столкнулись в вагоне метро с нашим соседом, физиком Виктором Флёровым. Виктор гордо вёз из типографии пачку только что отпечатанных книг – его монографии. На платформе станции «Щукинская» нас ждал патруль милиции. Они препроводили нас с Флёровым в уже знакомую комнату милиции и записали всех паспортные данные. Это задержание не испортило Флёрову его карьеры в Союзе, через некоторое время он и сам с семьёй уехал в Израиль.
Но не все знакомые, которых я видел во время наших демонстраций, подходили к нам здороваться. В те дни я осознал, почему киевский КГБ так ненавидел мужа моей сестры, Володю Кислика – он действительно был прекрасным организатором. Ко времени наших демонстраций Володя и Бэлла поменяли свою киевскую квартиру на московскую, и Володя досаждал уже московскому КГБ. Он организовал так, что кто-то из отказников приезжал к нашему дому к двум часам дня и на дистанции сопровождал нас к месту демонстраций. Так что если бы мы стараниями КГБ исчезли, это не было бы бесследное исчезновение. И когда в толпе мелькали Боря Чернобыльский или Арик Рохленко, я знал, что это не случайные встречи.
То были дни большого внутреннего напряжения. И это было время, когда я стал чувствовать поддержку Свыше. Откуда-то бралась энергия, опустошённый напряжением, я вдруг находил в себе новые силы.
Религиозность, к которой я пришёл позже, основана в известной степени на моём духовном опыте тех дней. Аня говорила мне, что испытала нечто схожее.
Оцените пост
(ещё не оценено)
Загрузка...
